Помнишь?

Pov. Хотару.

      Колючий материал неприятно впивался в кожу. Содрать бы с себя эту дрянь, кидануть на свалку и идти среди людского потока голышом. Освободиться от блядских тряпок и быть свободной. Но так не пойдёт. Чтобы играться со своей главной целью, надо принять правила общественной игры, как бы прискорбно это не звучало. К моему глубокому сожалению, приходилось терпеть колкую ткань, щедро подаренную одной крылатой скотиной. Так бы и скрутила этого ирода его же подарком. Сам бы поносил, сука.       Этот Магами, Каками, или как там его? Не важно. Крылатая тварина уже по своей природе имеет своё определение. Совсем не ебу, чего ему торкнуло в мозгу. На кладбище выследил; в свой блядюжник закинул; мою руку, зачем-то, обработал (это было адски больно, за что ему и прилетело в бровь): одел, обул, ключи от своей дыры вручил и заявил: гуляй. А потом свалил в другой город. На пару дней, или типо того.       Попахивает наебом.       Но кое-что в крылатом цепляло. Хотя бы то, что он скрыл мое небольшое преступление от ментов. А ведь мог и разболтаться. За это я его хоть немного, но уважаю. Ну, и не кинул, после моего эпичного наворота в лесной обрыв. Правда, сам же был в этом виноват. Поэтому это не отменяет того, что он мудак. Эдакий, подкупающий гавнюк.       Бесило только, что он вмешался в встречу с «ненаглядным». В своей берлоге Ястреб поклялся, что больше такого не повторится. Пиздабол. Его длинный шнобель не может не вмешиваться в чьи-либо дела. Но мне от этого только интереснее. Даже знаю, как смогу потом использовать этого Ястреба.       Но сейчас меня волновал другой персонаж.       Вспоминаю Сотриголову из вчерашней встречи, и нарадоваться не могу. Само очарование. Ошеломлённый, виноватый, сидел перед могилой, в полном потуплении, сверженный мучительным громом прошлого. Это было бесподобно. Готова разнести его вдребезги вновь.       Замечаю, что у Айзавы совсем всю усталую физиономию перекосило от тотальной обреченности. Тем не менее, мой послушный мальчик продолжал смирно стоять на месте.       Ха! Подумаешь, на час опоздала. Для вас и на три не жалко. — В следущий раз вообще не придёшь? — вместо приветствия спрашивает брюнет, когда я к нему подхожу.       Чувствую растущую дрожь, от предстоящего веселья. Он ведь так не любит, когда об него ноги вытирают. И шуточки в свою сторону не выносит.       Буду его выбешивать весь этот вечер. Мне можно. — О, молодец! Думаешь о нашей следующей встрече! Это похвально! — очаровательно улыбаюсь ему в ответ. — Но почему без букета? Стоит тут, значит, быдло небритое, и ещё высказывает какие-то претензии отважной девушке, снизошедшей прийти к нему на встречу.       Айзава не смог сдержать осуждающий взгляд, вопреки всей своей ангельской сдержанности. Я знаю, сегодня он настроен меня терпеть. Это было вне сомнений, после вчерашнего. — Что ты так на меня смотришь? — спрашиваю его, издевательски лыбясь. — Как я на тебя смотрю? — глядит своими проницательными глазами. И все равно не может меня увидеть. — Как будто сейчас сблеванешь. — тянусь к нему на встречу, подхватывая его за загипсованный локоть. — Пойдём. — утягиваю в нужном направлении.       Свет ночных фонарей скользит по телам своим гаммовым разнообразием. Люди бросали на нас недоуменные взгляды. Должно быть, мы странно выглядели. Айзава не обращал на окружающих никакого внимания. Неисправимый похуист. Его рука покорно предоставляла мне опору. Я навалилась на эту загипсованную конечность всем весом. Осталось только повиснуть на переломанном калеке, чтобы общество совсем потеряло свои челюсти. Но коли бы меня это ебло.       Моя правая рука почти не функционировала. С недавних пор в ней появилась некая чувствительность. Прогресс. Не с проста Ястреб таблеточки в меня пихал. Но так-то, она продолжает виснуть, как не живая. Вообще не болит, не беспокоит, после его уколов. Ну и бес с ней. Пусть продолжает болтаться подобно сопле. Меня это совершенно не волновало и не заботило.       Всего-то очередная хрень, которая во мне поломалась. Какая-то конечность, из костей, мышц и связок. — Сегодня мы с тобой будем разговоры разговаривать. — прерываю зависшее молчание. — Я решила вылить на тебя кучу дерьма, ибо уже заебалась тонуть в нём одна. Скажу сразу, мне на твоё мнение ровным счётом похуй. — Это было очевидно и без твоего уточнения. — высказал мужчина. Какой ты у нас понятливый. Жаль, что не блеснул этим качеством семь лет назад. — Чудненько. — протягиваю я, ещё сильнее уваливаясь на его покалеченную конечность. — Тебе будет полезно услышать этот невероятный рассказ, ибо, я тут подумала, и поняла, что ты у нас тупенький. — его ощутимо передернуло. Прелестная реакция. — Да-да. Как старый маразматик с дырявой памятью. Так что я лучше предоставлю тебе свою историю во всех красках.       Мы останавливаемся возле института, в который меня когда-то занесло по воле злого рока. — В восемнадцать лет перед простыми людьми, такими как я, встаёт вопрос их будущей функции в нашем социальном механизме. Профессия в обществе решает многое. Я вот, к примеру, решила, что хочу стать преподавателем. — бросаю на него жгучий взгляд. Ну что? Кто из нас, в итоге, стал преподавать? — Знаешь, такой, лютой химичкой, которую бы ненавидела вся школа. Дети бы пинали дверь в мой кабинет и получали низкие баллы во время тестов. — Мощные стремления. Внушают. — постно прокомментировал учитель UA. Это он сейчас стебанулся? Ну, ничего. Я тоже сегодня постебаюсь. — Не то слово. — кладу голову на его руку, устремив взор на стоявший перед нами институт. Роскошный, престижный, богатый и сокрушительный. Это первый круг Ада, не иначе. — Семь лет назад я поступила вот в это место. На платное отделение. 89 баллов, видите ли. Извините, мол, геройские пасынки получили баллы выше и будут на бюджете. И похуй, что их даже на экзаменах не было. А вы, давайте, притащите за три месяца 450 000 йен, уже на следующей неделе. И плевать, что в вашей семье такие деньги даже за год не получают.       Я потянула Айзаву прочь от этого здания. Мне дурно от одного его вида. Ебаное начало конца. Место, бросающее в пропасть.       Я продолжаю отчуждённо говорить: — Иду я, после таких вот заявлений, в полнейшем астрале, и вообще не влупляю, что с этим делать. Кругом всё куплено, кругом нужны деньги, кругом одна несправедливость. Получается, без денег и высшего образования, я буду помойной крысой, зарабатывающей одни гроши. И это казалось неприемлемо. Я мечтала помогать отцу, а не обременять его ещё сильнее… — в груди сжимается горечью. Не обременять отца. Забавно это говорить, теперь. — Ну, что ж. Куда мне, восемнадцатилетней дуре, было осознавать масштаб уголовной ответственности? При помощи причуды подслушала занимательную беседу наркодилеров и поняла, как быстро достать деньжат. Папе дома сказала, что все прекрасно, и вообще можно уже искать будущее место работы. Сама себя загнала в рамки, где по-любому пришлось бы пойти на какое-то беззаконное деяние.       Шота тихо выдохнул, досадно помотав головой. Не стал ничего говорить. Просто одной своей реакцией будто донёс: «дура». Не спорю. Тут он был прав.       Я решила повременить с дальнейшими откровениями. До следующего пункта нам ещё пилить и пилить.       Поднимаю взгляд на небо и вижу россыпь звёзд. Мои проблемы стали казаться такими ничтожными на фоне этого простора. Но разве я видела эту красоту сидя за решёткой? Там, среди уголовников, среди беззакония и ненависти, всё сузилось до одной мести, которой я была одержима.       Сейчас, видя бескрайний мир звёзд, даже это уходило на задний план. Небесные масштабы затыкали душевные бури одним своим величием. — Ты бывал где-нибудь кроме Японии? — спрашиваю от балды. Но тема являлась болезненной. — Я двадцать пять лет живу в этом мире, и кроме Японии ничего в нём не видела.       Я не говорю, что семь лет вообще одну решётку лицезрела. Прикусила губу, чувствуя нарастающую досаду. Вот дерьмо. Накрыло сопливым состоянием. — Меня однажды отправляли на задание, в Китай. — делится информацией герой. — И как там, в Китае? — тупо спрашиваю его. — То же самое. — сообщает Шота. — Ничем не лучше Японии. И воздух удушающий. — Вот как… — меня это немного разочаровывает. — А куда бы ты отправился, будь на то твоя воля? — В Антарктику. — выдаёт брюнет. — Э? — признаться, я была изумлена. — Серьёзно? К пингвинам и белым медведям? — беззлобно хихикнула.       А он позабавил. — Почему бы и нет? — на его лице проскальзывает лёгкое подобие грустной улыбки. Мне вдруг стало так спокойно, рядом с ним. Вспыхнуло непонятное чувство. Не пойму какое. Но приятное. — А ты? Куда бы ты хотела отправится?       Внимательно на меня смотрит. Его это так интересует? Он хоть представляет какой он сейчас потешный в моих глазах? — На Бермудский треугольник. — отвечаю с озорством. Шота закатывает свои чернющие глаза, явно не понимая, как можно так подзасрать трогательную тему наших несбыточных грёз. Это меня снова улыбнуло. — Но вариант с Антарктикой мне тоже запал. Надо взять на заметку. — Собираешься туда отправиться? — удивлённо поднимает свою тёмную бровь. — Да, собираюсь. — решительно отвечаю я. — И тебя с собой прихвачу. — с усмешкой вставляю следующее. — Это исключено. — смирённым каторжником, прикрывает свои замученные глаза. — А тебя никто не спрашивает. — показываю ему язык.       Пока мы с ним спорили, я окончательно убедилась, что что-то было не так. Это не укладывалось в моем представлении.       Какие-то непонятные, смешанные чувства, что заводили в тупик. Сложно распознать этих внутренних чертей. Мысль о том, что так не должно быть, била красным сигналом по предрассудку.       Но я привыкла слать предрассудки ко всем бедам. Что может быть слаще слома системы? Почему я должна слушать какие-то внутренние и общественные тормоза? Я хочу быть абсолютно свободной! Не сдерживаться ни в чём! Мне не нужны никакие сожаления. И так вся жизнь, как одно сплошное сожаление. Так хоть сейчас буду без тормозов, пока ещё есть возможность. — Ты любил? — спрашиваю, чувствуя волну слащавого перевозбуждения.       Буду вертеть этим мужчиной на всю катушку! Хочу из него выжать всё, до последней капельки! Хочу играть с ним до последних дней! — Нет. — с отсутствующим видом отвечает Сотриголова, не особо желая размусоливать данную тему. — Люби меня. — властным тоном заявляю я. Он уставился на меня квадратными глазами. В воздухе так и повис его не озвученный вопрос. Мол, «ты совсем рехнулась?». Прелестно. То, что надо. — Я хочу чтобы ты любил меня. — Это глупо. — возвращается к Айзаве дар речи. — Полюбить по чему-то велению невозможно. Да и что тебе это даст? Ты всё равно меня ненавидишь. — Я тебе говорила, что мне похуй на твоё мнение? — напоминаю ему, склонив голову на бок. Тем не менее, решаю добавить кое-какой бред. — Я хочу чтобы ты выпил стекла. Тебе не изменить моё изменение. — Изменить изменение? Что ты мелешь? — поморщился, как будто сожрал тонну лимонов и только сейчас ими подавился.       Не любит глупости. Надо бы почаще ему всякую ахинею выдавать.       Беру его за плечо и наклоняю к своему лицу, обжигая своим дыханием его тонкие губы. — А теперь слушай, что я тебе скажу. — мы не мигая глядели друг другу глаза в глаза. Он напряжённо, настороженно, а я — смело и вызывающе. — Ты никогда не сможешь меня забыть. Будешь мечтать, вспоминать, мучиться, и больше никого, никогда, ты так не полюбишь, как меня.       Сражённое молчание. Пытается что-то прочесть в моих глазах. Окончательно теряется, не сумев разгадать. Перестаёт дышать, застыв в исступлении. Для него я далёкая галактика, до которой он так и не сможет дотянуться.       Усмехаюсь, играючи провожу пальчиком по его напряжённой шее. Пытаюсь вернуть на землю. Опустив его шею, вновь подхватывая за загипсованный локоть. — Побежали, мой ненаглядный! — со смехом рванула по людной улице, утягивая покалеченного героя вслед за собой.       Люди смотрели на нас с недоумением. А я не могла перестать смеяться.       Эта игра оказалась чертовски весёлой! Могу в неё играть до бесконечности! Столько блаженства, столько чувств, столько опьяняющего удовольствия! Хочу забавляться с ним ещё, и ещё! Пока этот бокал не опустеет!       Мы подбежали к заброшенному зданию. Стены обрисованы граффити; в нос ударяет запах помоев, мочи; где-то мелькает тень большой крысы, юркнувшей в канализационный отсек.       Одна лишь горящая вывеска намекала, что заведение всё ещё живое. Разъебанное временем, но живое. — Узнаёшь? — спрашиваю у него, как у идиота.       Он не сразу отвечает. Глядит на меня с некой жалостью. Наверное, хочет развернуть и увести от этого места. — Перестань себя мучить. — говорит с потаённым переживанием. — Да ладно тебе! Идём! — жестом указываю на вход и в припрыжку устремляюсь в его сторону.       «Вкус ночи», за семь лет, превратился в полный свинарник.       Когда Райнера, нелегально спонсирующего это заведение, упрятали за решётку, то положение некогда знаменитого клуба стало хуже некуда. Рекламы стали исчезать; устраиваемые здесь концерты знаменитостей, сошли на нет; шик и блеск услуг стал значимо падать; посетителей было всё меньше и меньше; обеспечивать зарплатой огромный персонал некому; аренду тоже надо оплачивать, а она вполне себе «ого-го», по рассказу Райнера.       В итоге, потребовалось каких-то полтора года, чтобы легендарный клуб превратился в жалкое пристанище для бомжей и прочей швали, наведывающийся сюда ради крепкой выпивки. Эта же шваль любила здесь переночевать, благодаря чему посетителей в клубе стало ещё меньше. Хозяева стали брать с «мусора общества» плату за их ночевку, чтобы хоть как-то наскребать средства за плату аренды. Новый владелец заведения отчаянно боролся за это место. Райнер его знал. Говорил, что это какой-то озабоченный старикан, которому и самому деваться некуда. Вот и цеплялся за свой бомжатский приют.       Айзава с отвращением морщит нос. Тащусь от этого зрелища. Мне в тюрьме приходилось и более паршивые «ароматы» вдыхать. Не привыкать. Не то, что этому представителю высшего общества.       Где-то в стороне, пьяные мужики орали в микрофон, своим неясным языком, перекрикивая громыхавшее караоке. Проститутки лизались с обдолбанными «жеребцами», на виду у всех. Не думаю, что их волновало общественное внимание. Как это ещё не переросло в жаркую оргию — оставалось открытым вопросом. Но когда перерастёт, то никто их не остановит. Потому что здесь дозволена любая вакханалия. Притон без тормозов.       Сотриголова прошёл через все стадии омерзения, с брезгливостью наблюдая за царившим вокруг мракобесием. Заметила, как стали вздуваться его вены. С каким трудом он сдерживал себя. Ему определённо хотелось либо срочно покинуть это милое местечко, либо разнести его в пух и прах, доложив об увиденном беспределе правоохранительным органам.       Однако, он продолжает идти молча. Будет терпеть, как бы хуево ему здесь не было. В говнопровод прыгну - и он туда же. Мне это в нём до жути нравилось!       Мы подошли к барной стойке, где семь лет назад впервые с ним встретились. Сейчас эта стойка была знатно раздолбана. На одном из стульев заснул бородатый дед, уперевшись руками об возвышенную поверхность. — Помню, когда впервые тебя здесь увидела, то решила, что ты хронический алкаш. — сообщаю Айзаве. — Приношу свои извинения. Как показал опыт, бывают случаи потяжелее. — киваю в сторону похрапывающего дедули. — Давай мы здесь не будем долго задерживаться. — в его голосе звучит раздражение. Узнаю эту его вечно недовольную изюминку. — Можешь высказать мне всё, что думаешь вне этого здания. — Тш-ш-ш… — дотрагиваюсь указательным пальцем до его губ, расползаясь в довольной усмешке. — Растянем это удовольствие как подобает. — Какое, в жопу, удовольствие? — срывается мужчина, грозно блеснув покрасневшими зрачками.       В дело пошла причуда? А ему и впрямь здесь херово. Меня это неимоверно будоражит. Восторг буквально протекает по всем венам, пламенной лихорадкой.       Не уйдёшь. Не разрешу. Мне дозволено держать тебя под своим контролем. — Давай нальём тебе сочка, любимый. Ты же так его любишь, да? — тяну его к барной стойке, как собачку. И он идёт следом. Хороший пёсик. Только рожи корчить и умеет. — Посади меня. — указываю я, когда мы подходим к высоким стульям.       Шумно выдыхает, через нос. С большим трудом сдерживается. Подхватывает меня загипсованными руками за талию, усаживая на сидение. Издевательски ему улыбаюсь, встречая полный недовольства взгляд. Когда он садится по соседству, ближе к местному бомжу, звоню в колокольчик.       К нам выходит крашенная шлюха, с надутыми губами, и пустым, безразличным взглядом. — Чё вам надо? — нагло задаёт нам вопрос, облокачиваясь одним локтем об барную стойку. — Выпивка? — смотрит на меня. — Потрахаться? — вопрос адресован Айзаве. — Милая моя, — натягиваю умилённо-дружелюбную улыбочку. — Мы очень-очень хотим яблочный сок и кефир. Принеси пожалуйста. — Слышь, ты в курсе куда пришла? — смотрит на меня, как на муху среди говна. Тоже мне. Силиконовая пустышка. Смердит за версту. — Только бухло. Здесь нету соков и кефирчиков.       Я медленно тянусь к её лицу, угрожающе прищурившись. — А тебя в гробу пока нет. — Что? — испуганно хлопает своими коровьими глазами. — Обслуживание, говорю, раньше было куда приемлемее. — я снова мило улыбнулась. — Психическая какая-то. — отходит от меня подальше. — Вы чего хотите? — нервно спрашивает у Айзавы. — Ничего. — герой смотрит на неё как мясник. — Тогда я пойду.       Улепётывает отсюда как пуля. Как оказалось, наш с Айзавой дуэт мог испугать окружающих до усрачки. Неплохо так. Сначала всех разогнать, а потом уединяться. — Нам здесь не рады. — обращаюсь к своему спутнику. — Пойдём потанцуем. — Потанцуем? — растерянно повторяет мужчина. А я уже его утягиваю в сторону безлюдного участка, где раньше тусили толпы людей.       Теперь это место представляло собой полутьму, усеянную стеклянными бутылками и прочим мусором.       Встаю напротив Шоты. Он довольно высокий дылда. Я, со своим ростом, дышу ему в область груди. Его темные глаза во тьме казались зловещими. Как и он сам. Шрам, под его правым глазом, смотрелся вполне себе пугающе. И нависал надо мной, как чудовище. Думаю, если бы кто-то наткнулся на этого мужика среди ночи, то точно бы родил от страха.       Я уже ничего не боялась в этой жизни. Зловещесть этой сволочи — тем более.       Прижимаюсь к его торсу, обхватывая левой рукой за талию. Правая продолжала виснуть соплей, что добавляло шарма для нашего странного дуэта. Прислоняюсь ухом к его грудной клетке, вслушиваясь в ритмичный стук внутреннего моторчика. И будто возвращаюсь в детство, к маме. Она любила меня прижимать к груди, рассказывая сказки, или напевая колыбельные. И это было так бесконечно приятно. Как и сейчас.       Все вокруг перестаёт иметь значение. Я закрываю глаза и прижимаюсь к теплу. Не замечаю, как начинаю напевать мамину колыбель, покачиваясь с мужчиной из стороны в сторону.       Из головы успевает повылетать всё. Ненависть, угасающая жизнь, кровоточащие раны прошлого.       Что может иметь значение, когда я прижимаюсь к мягкой, чёрной ткани, где убаюкивающим стуком бьется чья-то жизнь? Она, эта жизнь, течёт по его венам, распространяется по телу и упрямо борется за каждую секунду существования этого человека. Какая разница этой бурлящей жизни, что её хозяин погубил другую? Она всё равно не остановится. Будет продолжать бороться за существование.       Бесит.       Прекращаю пение.       Толкаю мужчину к стене и надавливаю на плечо, чтобы уселся на задницу. Он в точности так и делает, встревоженно глядя на меня.       Молча оседлаю его бёдра, заставляя его вытянуть свои длинные ноги. Не отрываю от него взгляд. В этот раз смотрю без всякого озорства. С угрозой. Внутренняя злоба дала о себе знать.       Трусь щекой об его щеку, царапаясь об жесткую щетину. Наши тела прижаты друг к другу, делясь между собой греющим теплом. Их разделяют лишь ткани одежды.       Шумно вдыхаю запах его волос, зарываясь пятернёй в пушистую шевелюру. Пахнет лесной свежестью. Захотелось вернуться в лес, к шишкам и колющим иголкам, среди упавшей листвы. Это сводит с ума.       Мажу губами по ровному носу и встречаюсь нетерпеливым прикосновением с его, приоткрытыми от недоумения.       Поцеловать, что ли? Почему бы не попробовать на вкус свою ненависть?       Трусь своими губами об его. Они у него сухие, потрескавшиеся и очень бледные. Вообще нихуя не здоровые. Как и он сам.       Посасываю его верхнюю губу, подтягивая к верху. Щетина щекочет, добавляя ощущениям опьяняющий фейерверк. Мне начинает нравится.       Лижу языком по его нижней губе, прикрывая глаза, и отдаваясь одним инстинктам. Кажется, мы так и не засосались. Он там ещё не сдох от передоза новых ощущений?       Приоткрываю глаза, вглядываясь в его, сука, проницательные. Брови у него тонкие. Нахмурил, дескать, не одобрял.       Пусть сколько хочет не одобряет.       Спускаюсь телом по его груди, начиная тереться бёдрами по опасной области мужчины. — Прекрати. — тяжело выдыхает, пытаясь отстранить загипсованными руками. — Что прекратить? — возвращаюсь к его лицу, соприкасаясь кончиком носа с его. — У тебя же встал. — игриво поглаживаю вставший бугор. — Знаешь, — я перестаю улыбаться, продолжая на него смотреть, не мигая. — У зэков тоже на меня вставал. В течение двух лет. Это потом уже, когда выкидыш случился, меня решили отдалить от их встающих членов.       Он завис. Глядит на меня в немом шоке. Опять не знает что сказать. Опять только и может, что глядеть на меня с неприкрытой болью. Чувствует свою вину он, сука.       По щекам текут горячие дорожки, капают ему на щёки, и продолжают стекать дальше. А мы так и продолжали глядеть друг другу в глаза. Я плакала, с силой сжимая здоровой рукой его правое предплечье. На его щеки капнуло ещё несколько солёных капель.       Я продолжила выплевывать ему в лицо переполняющую меня тонну смердящего мусора: — Ты — герой. Почему ты не взял ответственность за того, кого поймал? Герои — это те, кто спасают. Герои не оставляют никого в беде. Не так ли? Или тех, кого вы ловите, вы не воспринимайте за людей? — впиваюсь ногтями ему плечо. — О, дай угадаю. С хера мне спасать пойманную гниль, да? Неплохое оправдание. А то, что эта «гниль» даже не совершила преступление, никого вообще не ебло. Тебя так в первую очередь, герой! — срываюсь на рык. — Сиди, ничтожество, в тюрьме! Семь лет из жизни перечеркнём, за то, что не совершала. Надо же, чтобы сердце отца совсем не выдержало. У него ведь и так со здоровьем проблемы. Надо добить человека. И пусть друзья и родственники блюют от одного твоего имени. И в тюрьме пусть вытрахают. А в довершение всего — клеймо в паспорте, чтоб окончательно всю жизнь перечеркнуть. Ты же это пиздец как заслужила. Не так ли? — с рычанием шиплю ему в лицо.       Молчит. Так и смотрит не мигая. Выслушивает. Не возникает. И взгляд такой, виноватый-виноватый. Сука.       Обессилено съезжаю ему на грудь, цепляясь здоровой рукой за чёрный материал. — Верни. — безумно шепчу, полоумно глядя ему в грудную клетку. — Верни мою жизнь. — с силой сжимаю чёрную кофту. — Верни то, что у меня украл! — срываюсь на крик. — Верни мою жизнь, сука! — с силой бью об него кулаком.       Я как ненормальная била его по груди, окончательно обезумев. Не знаю как долго. До тех пор, пока это не прошло. Потом сдалась, рухнув на его избитую грудь сломанной марионеткой. Слушала стук его сердца и рыдала, не шевелясь.       А зачем мне вообще шевелиться? Я мертва. У меня ничего не осталось. Внутри пусто. Жизни нет.       Вдоволь нарыдавшись, утираю колющим рукавом свою сопливую харю. Говорят, чтобы стало лучше, надо проплакаться. Пиздёж. Внутри только сильнее стало кровоточить.       С ненавистью гляжу в его чёрные глаза. От недавней «игривости» не осталось и следа. Хочу сломать, раскромсать, уничтожить, испепелить… Хочу тоже украсть. Тоже что-то, что для него является жизненно необходимым. Пусть тоже хлебнёт этого горя. Помучается. — Завтра у фонтана мира. В девять. Не опаздывай. — поднимаюсь с его побитой туши и иду на выход.