Тентакли, ноги и хвосты

      Общение никогда не было его коньком, а если и было, то каким-то нервным и стремящимся слинять побыстрее, потому что относительно легко было только с родными братьями — да и то, когда они не строили из себя всезнаек и не рассказывали такие вещи, от которых уши юного принца жгло. Спасибо - самый старший брат Исюань приходил на помощь, взывал к благоразумию развеселившихся младших и говорил, что не стоит их диди слушать такие вещи. Вэньхань же считал, что пора бы Ибо становиться мужчиной, и ничего зазорного в таких разговорах нет, и если Ибо не против, то уже этим вечером ему устроят свидание с какой-нибудь красоткой из Весёлого квартала. На этих словах Ибо сваливал, попадал в цепкие руки старших сестриц, ускользнуть от которых было ещё сложнее, но именно сестрицы нечаянно подсказали, в каком направлении двигаться.       Смеялись, как обычно, поверяли друг другу сердечные тайны, щекотали младшего братца и выспрашивали, не мил ли ему кто. Он думал, что у сестриц с братьями на всех одна извилина, но отвечал, что милее всех колесница. Сестрицы пищали, кидались обнимать и тискать, он вырывался, но оказывался снова пойман, водружён на ложе, зажат со всех сторон и постукивал хвостом, всем видом выражая раздражение, но сестриц это распаляло только больше, и вот они уже проводили гребнем по его волосам, заплетали косы, цепляли заколки, примеряли диадемы и, словно забыв за этим занятием, что некоторые речи при младшем принце лучше не вести, говорили о том, как обойти стражу, в какой проулок свернуть, за какие ворота выплыть, сколько кораллов миновать и в какую пещеру заглянуть, чтобы получить предсказание судьбы. А младший принц сидел ни жив, ни мёртв, зажмурился даже, типа он спит — вдруг что ещё полезное скажут?       — А это что же, ведьма всё-всё-всё знает? — спрашивала одна сестрица.       — А то! — отвечала другая и для пущей убедительности вздёргивала рукой с зажатой в ней прядью волос Ван Ибо. Тот же смиренно молчал, про себя обещая отгектокотилить как-нибудь этой сестрице волосы под самый корень. Или змей в ложе запустить. А, может, ежа — тоже неплохо. И пока он разрывался, что же выбрать, третья сестрица прицепила ему заколку на ушной хрящ — промазала, медуза. Но он и это стерпел, потому что сестрица, понизив голос и опустившись к самой его макушке, куда тут же притёрлись и другие, выдала:       — А ещё сказывают, что ведьма и путь наверх знает, потому и живёт на отшибе — чтобы никто к ней и плыть не смел.       — А я слышала, — подхватила четвёртая сестрица, — что когда-то ведьма была прекрасной морской девой, но ослушалась нашего прапрапрапрадедушку, и тот её наказал — превратил в страшное-ужасное-противное, такое, что без дрожи не взглянешь!       — А ты видела? Видела? Видела её? — вскинулись наперебой, потянули волосы в разные стороны, Ван Ибо стиснул зубы и мысленно набрал уже с три дюжины и ежей, и змей, и рачков — всё для любимых сестриц. Наконец одна из них бросила терзать его волосы и шикнула на других.       — Говорят, — в воцарившейся тишине заговорила она, — что ведьма настолько ужасна, что как увидишь её, так сразу и помрёшь на месте. Оттого и пещеру свою ей запрещено покидать…       — Прям так и запрещено?       — Ну не покидает же, никто и не знает, как она выглядит.       — А почему тогда сказывают, что страшная как смерть?       — Потому! Ты если не веришь, можешь сама к ней в пасть залезть, я тебя вытаскивать не буду. Я лучше твои жемчуга себе приберу, да и покои свои расширю. А ты проверяй, правду сказывают или нет.       — Да не буду я проверять! А как же предсказание тогда получить?       — Принести ей вкусненького чего-нибудь, да побольше, станцевать перед ней, а она посмотрит и скажет, что тебя ждёт, когда любовь встретишь. А ещё сказывают, будто и полюбить кого насильно может заставить, и порчу напустить тоже может, а кого и сожрать, так что я прям и не знаю, так ли нам нужны эти предсказания. Может, ну их, сестрицы?       — Может, и ну их, — согласно потянули за пряди братца. Братец не выдержал, взвыл, вывернулся из ослабевшей хватки задумчиво-грустных сестриц и, сдирая с себя заколки, поспешил к себе, пока сестрицы не опомнились.       Ведьма. Ему стоило найти ведьму. Только сначала он запасётся «вкусненьким». И про морских ежей и змей не забудет. Про них вообще надо в первую очередь.       Но вырваться к ведьме сразу не получилось. Он хотел отправиться к ней уже следующим вечером, когда вспомнил, что сестрицы говорили о «вкусненьком». И вот тут непонятно, что они имели в виду под этим самым «вкусненьким»? Какие пристрастия у ведьмы? Может она без ума от морских огурцов, а он заявится к ней с акульими плавниками? Или ей по сердцу щупальца кальмаров, а он принесёт осьминожьи? А может она вообще любительница водорослей, и он оскорбит её тем, что принесёт совсем не водоросли?       И ещё танец. Это как в детстве, когда на семейных торжествах гордая мать просила исполнить какой-нибудь танец гостям, и он не мог ей отказать — отплясывал быстренько танец маленьких акулят, и пока все восторженно хлопали хвостами, он скрывался за широкие спины братьев. Потом в центр залы вплывали сестрицы, и о маленьком милом принце все забывали. И не то чтобы он не любил танцевать. О, он очень любил чувствовать, как вода, подчиняясь его телу, скручивается вокруг, оплетает и подталкивает, а он взрезает её резкими движениями, подчиняя, управляя, ввинчивается и сам становится этой водой, её волнами — то неспешными и лениво-тягучими, то бурными и непокорными.       И он знал, что равных в этом ему нет. Но это была его и только его стихия, то, чем он не хотел делиться ни с кем, потому что забывался и не мог притворяться, не мог контролировать в такие мгновения эмоции — всё, что снедало, всё, что волновало, всё, что ещё даже не оформилось чётко в сознании, выплёскивалось в порывистых и ломаных движениях, в плавности и нежности линий, в силе и страсти, вспыхивающих во взгляде. Он танцевал для себя и прежде всего для себя, но как и что танцевать перед какой-то ведьмой? И надо ли танцевать вообще? Ему ведь только спросить, никакое предсказание и не сдалось. Может, и обойдётся ведьма без показательного выступления? А вкусненького он ей целую корзину соберёт — выставит, и пусть выбирает. Если не понравится что, то он всегда может смотаться опять на дворцовую кухню и выбрать то, чего ей захочется. Решив так, несколько успокоился, но сам не заметил, как вновь начал нервничать. А ну как не получится ничего? А ну как заметит стража и донесёт отцу, как объясняться потом? Сказать, что решил инсталляцию из еды собрать, новое увлечение такое?       И время, как назло, текло медленно. Он успел уже и уроки все сделать, и Придворного Учителя поразить небывалой усидчивостью, что тот шевельнул не только усами, но и глазами подрыгал, не веря, что этот тихий мальчишка и есть тот самый обычно хулиганистый младший принц. Впрочем, в том, что касается невнимательности на занятиях, он остался прежним. Плавал на какой-то своей волне.       — Сегодня нам с тобой точно не по течению, — не выдержал наконец Придворный Учитель и нетерпеливо взмахнул клешнёй, показывая, что нерадивый ученик может быть свободен, всё равно толку от него нет. Ученик не отреагировал. Тогда Придворный Учитель пощёлкал клешнёй перед самым его носом, ученик опомнился, вздрогнул, пробормотал слова извинения и был таков.       Предстояло ещё выдержать семейный ужин, а Ван Ибо уже не ощущал себя способным на это. Казалось, что весь дрожит, и уж если отец не заметит, то мать точно не обмануть. Привяжется с расспросами, а он и солгать не сможет, потому что поймёт она, что темнит, недоговаривает или вообще не про то речь ведёт. Ещё и обидится, что он вот так «с родной матушкой». Этого совсем не хотелось — мать свою он любил, её все любили, и он больше всех. И раньше всегда поверял ей все тайны, но некоторые из них перестал — опять же, из лучших побуждений, чтобы не расстраивать.       Думал сказаться больным, но тогда ненужного внимания не избежать. Обложиться учебниками и заявить, что завален уроками по самые жабры? Тогда его за эти самые жабры и схватят, заподозрив неладное — «признавайся, что опять натворил?». Разве что про любовную лихорадку выдумать — вот и сам не свой от неразделённых чувств? Так братья и сестрицы замучают, одни советовать всякое стыдное будут, другие сочувственно жаться и успокаивающе гладить, и неизвестно что хуже.       Поэтому на ужин он явился донельзя взвинченный, уговаривая себя, что он тот самый нефритовый солдатик, припрятанный под ложем — застывший и безучастный ко всему. На крайний случай, может притвориться сонным или просто незаинтересованным в общей беседе — последнее было его обычным состоянием. Он редко слушал, что обсуждают другие, предпочитая работать челюстями, а после сваливать к себе.       Но сегодня и кусок в горло не лез. И время не просто текло — оно ползло и даже не улиткой, а раком. Ван Ибо уже расправился наконец с мидиями, которых, по правде сказать, не особенно и жаловал, но аппетита сейчас вообще не было. Едва дождался разрешительного кивка отца, занавесился чёлкой от встревоженного взгляда матери и покинул залу — с тем, чтобы прошмыгнуть на кухню и, состроив самое жалобное лицо, протянуть Придворному Тунцу корзину, жалобно похлопать глазами и попросить досыпать ещё вот этих «вкусняшек», и вот этих, а ещё вот этих и можно с горкой. Придворный Тунец поправлял одним плавником поварской колпак, другим ласково трепал младшего принца по волосам, пока придворные тунценята щедро ссыпали дары в подставленную корзину. Младший принц расплывался в благодарной улыбке, хмуро думая при этом, чего их всех так тянет к его волосам? В любое другое время он бы и на гарпуний бросок не подпустил никого, но ради заветной цели можно и милым побыть немного. Самую малость. А в следующий раз плавники пооткусывать. Всенепременно.       За ворота он выскользнул, когда уже весь дворец погрузился в сон, стража и та — на постах ныряла носами. У самого Ван Ибо сна не было ни в одном глазу. Мандраж достиг такой степени, что вода казалась холоднее обычного, как будто и не прогревало её солнце. Он нервно оглядывался, ожидая за каждым поворотом встретить стражника, но пока всё было хорошо. Видать, правы были сестрицы, когда шептались о наиболее благоприятных часах для бегства из дворца. Может, и в остальном всё сложится. Ван Ибо очень на это надеялся. Подумать только, уже совсем скоро он сможет наконец увидеть солнце не через толщу воды, а ближе, и, если очень повезёт, то и корабли увидит, и Бесхвостых, и… что он будет делать дальше, пока не придумал. Сначала посмотрит, потом ещё посмотрит, а там… а там… ну снова посмотрит. Просто увидеть своими глазами — это ведь уже жуть как отгектокотильно.       За этими размышлениями он доплыл до нужной пещеры и остановился. И что теперь? Поставить корзину у зияющего чернотой входа и постучать по своду? Или всё же заплыть глубже? А ну как она и впрямь сожрёт? Гарпун у него, конечно, на всякий случай с собой, но он же не знает, что из себя представляет эта ведьма. Вдруг это чудище огромное и сплошь зубами усеянное — как откроет свою пасть, так его вместе с корзиной и засосёт словно планктон какой?       Он помялся, поплавал туда-сюда, придвинул корзину к самому входу, снова поплавал туда-сюда, когда в недрах пещеры что-то громыхнуло. Он юркнул за ближайший валун, посчитал до десяти, расправил плечи и гордо выплыл из укрытия. Пещера молчала. Он тоже не спешил начать знакомство. Качался что та водоросль, только что ко дну ещё не прирос, но уже был близок к этому.       — Чего тебе? — пророкотала пещера. Ван Ибо прекратил прикидываться водорослью.       — Ты точно ведьма? Голос что-то ни разу не голосок. Или все всё врут, и ты не была морской девой? — с испугу он наговорил всякого и теперь, расширив глаза, но не захлопнув рот, ждал, что вот сейчас-то чудище выползет и сожрёт его. Точняк. Но чудище хмыкнуло невесело и осталось на месте.       — Его высочество перепутало кварталы? Тебе в Весёлый надо было. Дорогу подсказать?       — Я не… — заалел ушами Ван Ибо, — я не за этим! Я только спросить!       — Даже так? Больше не у кого? Такой юный принц и так не терпится?       — Да я не про это вообще! — вскричал Ван Ибо, — вот ты озабоченная ведьма! Ой, прости. Не хотел обидеть, — тут же виновато посмотрел на кончик своего хвоста — плавники поникли и виновато завернулись в ил. Пещера молчала. Ван Ибо едва сдержался, чтобы не залепить себе ладонью по лицу. — Слушай, — предпринял он очередную попытку к примирению, — ну я правда не хотел. И мне действительно не у кого спросить. Я… я ищу путь наверх, вот.       — Зачем тебе? Там может быть опасно для такого как ты, — всё же ответила пещера.       — Ой, ну вот только ты не начинай, ладно? Я вот тебе тут вкусненького принёс. Жаль, не знаю, что именно ты любишь, но набрал всякого. И, как по мне, оно всё вкусное.       — Зачем тебе наверх?       — Я… интересно мне. Хочу посмотреть, хочу знать, что там.       — Ты ещё скажи, что ногами хочешь обзавестись и по песочку пройтись.       — Чем-чем? Ногами? А… это конечности у Бесхвостых, да? А можно?       — А, что, сам не можешь?       — Мог бы, сюда не приплыл, — буркнул Ван Ибо. — Ну так что, поможешь? Пожалуйста?       — И что мне за это будет? — протянула пещера.       — В смысле? Я же вкуснятину принёс. Чего тебе ещё надо? Жемчуга? Самоцветы?       — Пф.       — Танец? — совсем тихо спросил Ван Ибо, надеясь, что пещера не услышит и не согласится.       — Ну давай.       Вот же гуй. Показалось ему или нет, но пещера булькнула смешком — лёгким, почти неуловимым. И Ван Ибо уже шевельнул плавниками, готовясь начать, но зло сверкнул глазами и отвернулся.       — А знаешь, — сказал он, — я не могу. Не умею танцевать, вот.       — Ну значит и пути наверх не будет. И ног, а с ногами ты бы больше увидел, чем просто выглянув из воды.       Нет, ну она точно издевается. Не исключено, что за излишне длинный и противный язык её и наказали, превратили в… во что её там превратили. И посадили здесь, чтобы ни над кем не издевалась и никому на мозг не капала. Мурена старая.       — Ладно, плыви себе, высочество. Незачем тебе наверх.       — Подожди. Я… я станцую. А потом… потом ты дашь мне то, чего я прошу?       — Возможно.       — А точнее?       — А ты станцуй для начала.       Ну он и станцевал. Отбросил всё ненужное, лишнее, страх и стыд, в том числе. Закрыл глаза, чтобы не видеть проклятую пещеру, но и так чувствовал, как что-то оттуда смотрит, ощупывает взглядом, оценивает. Хорошо бы, чтобы не с плотоядными целями. Он тряхнул волосами, закружился волной, завернулся, коснувшись макушкой кончика хвоста и распрямился резко, надломился, раскинув руки, прошёлся пальцами по мерцающим чешуйкам, огладил серебристые плавники и застыл.       — Неплохо, — одобрительно прогудела пещера.       — То есть как это «неплохо»?! Да я лучший в этом!       — Скромнее надо быть, юный принц, скромнее. Ну так что, ты всё ещё хочешь?       — Да!       — Уверен?       — Да!       — А как же мама с папой?       — Ну… я же потом вернусь. Я ведь смогу вернуться?       — Сможешь. Но не сразу. Итак, твоё решение?       — Можно я… можно я подумаю ещё? Я… я потом приду, ладно? Я… мне… мне подумать надо.       — Ну думай, — сказала пещера, высунула длинный огромный эбонитовый щупалец, обхватила корзину и втащила её внутрь. Ван Ибо моргнул и дал дёру. Он не испугался, нет. Вовсе нет. Просто до утра оставалось всего ничего, не хватало ещё, чтобы его отсутствие обнаружили. А так он и не думал бояться. У него же гарпун, в три раза меньше этого щупальца, но гарпун же. Развидеть бы это всё. Ещё и во сне приснится, а ведь он и не боялся даже, с чего бы этой дряни сниться? Может, ну его путь наверх? Живут же как-то все без этих знаний, и нормально им, и только ему почему-то упёрлось, ебись оно всё морским конём.       Но наверх всё же хотелось. Он сна лишился, представляя, каково бы это было оказаться там и — да, иметь не хвост, а «ноги». Шевелил плавниками по очереди, как будто это те самые ноги, опускался на руки и так перемещался по своим покоям. Отплывал подальше и проделывал то же самое, смотрел на то, как песчинки просачиваются меж пальцев и думал, много думал.       На семейных обедах подолгу смотрел на братьев и сестриц, и обычные их шутки и нежность, казавшаяся в другое время чрезмерной, теперь не раздражали. Мать раз за разом бросала на него обеспокоенные взгляды, но приставать с разговорами не спешила, чему он был несказанно рад. Отец пропадал в Восточном царстве вместе с Придворными советниками — господином Крабом и госпожой Черепахой, а Ван Ибо истязал себя мыслями, сотню раз решался и столько же отступал. Говорил себе, что «это же не навсегда», и тут же «но я ведь правда ничего не знаю о том мире, вдруг не получится вернуться?».       Каждую ночь, засыпая, он крутил в руках нефритового солдатика, до рези в глазах вглядывался в его «ноги» и уже во снах видел себя этим нефритовым солдатом, бегущим по песку, проносящимся по порожкам на баочуань и отдающим команды таким же нефритовым воинам, и все они слушали его, и вот кто-то уже взбирался по реям, вязал канаты и крепил паруса, пока другие на корме, навалившись всей грудью на весло, разворачивали этого деревянного кита, самого большого кита, рождённого не в водах, а на земле, созданного Бесхвостыми.       А наяву всё чаще подмечал иномирные вещи, которые всю жизнь вроде были и были тут, но та ж колесница была создана Бесхвостыми и попала сюда сверху. Шлемы на головах стражей уж слишком похожи были на шлемы тех воинов, что он обнаружил на затонувшем баочуане. Да даже сами воины! Никто здесь внизу и помыслить не мог о том, чтобы создать что-либо подобное — копию самих себя в полный рост. Вырезали и высекали, конечно, из камня какие-то фигурки, но без таких точных деталей, как форма глаз, губ и носа.       Единственная большая скульптура изображала отца его — Ван Гуанли, лун-вана Южного царства в одном из его воплощений, которые приписывала ему молва: оскалившийся дракон как будто дразнил всех подплывавших языком, топорщил длинные усы, когтистые лапы и зазубренные плавники, змеевидное тело его извивалось волнами, а чешуя сверкала, натёртая ладошками молящихся.       И теперь младший принц не мог отделаться от мысли, что и это изваяние не было создано здесь — совершенно другой стиль, всё то же внимание к деталям, которым не страдали его собратья.       Он спросил у Придворного Учителя, кто же сотворил эту скульптуру. Господин Омар забегал глазами и ответил, что «конечно же, сам лун-ван, только ему под силу такое». Ван Ибо хмыкнул и подивился «неужто отец так сильно любит себя, что сам себе памятники возводит?». Господин Омар защёлкал возмущённо клешнями и задал сверх положенного, а когда Ван Ибо снова открыл рот, припечатал ещё одним заданием.       Надеялся, что хоть на тренировках получится отвлечься, но то ли скаты стали слишком резвыми, то ли вожжи слишком скользкими, только ни один из заездов нормально не удался. Придворный Колесничий качал головой, но ничего не спрашивал. Опасался, что завалят вопросами в ответ?       Ещё из головы не шло удивлённое восклицание ведьмы «А что, сам не можешь?». Он весь извертелся, пытаясь понять, что она хотела этим сказать. Он правда мог бы сам отрастить себе ноги? Ага, и как бы это было — ноги, а между ними хвост? Или он мог бы сам превратиться в Бесхвостого? Но как?       Он плавал вокруг скульптуры отца и думал столько, что уже начал всерьёз переживать за то, как бы вместо Бесхвостого не стать медузой — мозги бурлили и грозили вытечь, когда вернулся наконец отец со свитой, да так и застал его возле своего изваяния.       — Отец, а вы правда можете в такого превращаться? — вместо приветствия спросил Ван Ибо. «О, непочтительный сын», — закатила глаза Придворная Черепаха и укоризненно задрожала шеей. Лун-ван задумчиво пошевелил седыми бровями.       — Допустим, — изрёк всё же он и испытывающе посмотрел на сына.       — А Исюань-гэ, когда придёт его черёд стать лун-ваном, тоже будет уметь такое?       — Допустим.       — А это значит… значит… значит, каждый из нас может так? В теории? А только в дракона или ещё в кого?       — Зачем тебе?       — Так. Просто. Интересно. Смотрел тут на скульптуру эту, думал. Хочу тоже так уметь.       — Нет необходимости.       — Почему же?       — Мы и так справляемся.       Сказал так и проплыл мимо Ван Ибо. Придворный Краб поглядел сочувственно, похлопал клешнёй по спине и поспешил за правителем.