Тентакли, ноги и хвосты

      Море хмурилось, и Ван Ибо вместе с ним. Стоило подняться чуть выше шпиля самой высокой башни дворца, как в грудь ударяли потоки и швыряли из стороны в сторону. И если раньше они с братьями и сестрицами нередко играли так, то теперь в общих забавах младший принц ощущал себя лишним. Пока одни смеялись, дурачились, шлёпали друг друга разноцветными хвостами и удирали, чтобы потом, подкинутые волной, столкнуться, Ван Ибо подплывал к самой границе, смотрел на темнеющий верх, в котором хаотично мелькало что-то смутное, неясное. Что там? Что за этой завесой?       Придворный Учитель говорил, что это шторм, и что только внизу спокойно и тихо, но чем дальше от дна, тем безумнее море, тем яростнее волны, тем убийственнее они. Для кого, спрашивал тогда Ван Ибо. Для тех, кому не повезёт оказаться наверху, пожевав ус, отвечал Придворный Учитель. А разве может там кто-то оказаться и как там можно оказаться, продолжал донимать Ван Ибо. Никто и никак, отрезал Придворный Учитель и задавал уравнения с загогулинами и кривулинами. Ван Ибо возмущался, получал новую порцию заданий и больше к Придворному Учителю не лез.       А теперь вот смотрел, и внутри также ворочалось что-то смутное, неясное. Неясное волнение охватывало и пробирало от кончика хвоста до самой макушки. А братья и сестрицы носились друг за другом и не глядели в его сторону. Он же протянул руку к тускло мерцавшей границе — если волна толкнёт сейчас, то никак не остановиться. Но что если не медлить, сделать самому? Что если разогнаться и попробовать проскочить? Он помнил, как эта штука обидела его в детстве, как мечталось когда-нибудь разрушить её, чтобы больше не кусалась, помнил, как валялся с обожжённой рукой, но ведь не погиб же?       Зажмурился, закусил губу и чуть шевельнул пальцами, взглянул на них — мелко дрожали. Да он и сам дрожал, то решаясь, то передумывая. А в тёмной мантии наверху что-то сверкало и клубилось. В спину качнуло, он отдёрнул руку и всё же отплыл подальше. Даже если и сможет, даже если останется в сознании и не попадёт в челюсти какой-нибудь твари, что потом? Хвост и плавники никуда не денутся, новые конечности взамен не отрастут, а без них что делать наверху? Да и повстречай его такого Бесхвостые, как отреагируют? Как бы он повёл себя, окажись здесь один из них? Ну, он бы, положим, ещё нормально. Он бы вился, конечно, вокруг Бесхвостого, изучал его, трогал. Но это потом. И то — не точно. Сначала бы затаился, ничем не выдавая своего присутствия, понаблюдал, и если бы убедился, что Бесхвостый не опасен, то попробовал бы как-нибудь… что? Подружиться? Ван Ибо задумался. По всему выплывало, что сам бы он ни за что не высунулся первым. При одной мысли об этом у него поджимались плавники. Так и Бесхвостые наверняка не рискнули бы налаживать общение, а то и копья наставили — как поступала стража с чужаками, посмевшими пробраться во дворец.       Чужаками. Для мира наверху он был чужим, но как же хотелось пусть и немного, но узнать его — не только увидеть, но и почувствовать, каково это быть частью того мира. И если для этого надо на время расстаться с родными, со спокойной жизнью здесь, что ж, можно рискнуть. К тому же, ведьма говорила, что вернуться получится — не сразу, но ведь получится. Вот только что она потребует за это? Или по доброте душевной ногами наградит? По доброте душевной, ага, как же.       Ван Ибо хмыкнул, почесал затылок. А что же предложить? Опять танец? Какой-нибудь особенный танец? Торчит же в своей пещере, и одна радость — на танцующих морских юношей и дев смотреть. Тут бы посмеяться, но отчего-то жаль её. А ещё интересно — за что же именно наказал ведьму один из его предков, как она вообще стала ведьмой? И спросить ведь не у кого — любой донесёт отцу, а то и сам с расспросами прилипнет. Разве что в Весёлые кварталы смотаться? Представил пёстрые стайки морских девиц, игриво вьющихся вокруг, не скрывающих длинными волосами дивных округлостей, подчёркнутых узорными раковинами, а то и лифами из акульей кожи, представил их зовущие губы, хищный взгляд с обманчивой поволокой и цепкие пальцы. Представил и вздрогнул. Нет, обойдётся как-нибудь без подробностей про ведьму. У неё самой спросить не так страшно будет, как у этих золотых рыбок.       И тут его ударило в спину и швырнуло в границу. Он дёрнулся, вильнул хвостом, рванул назад, и только и успел, что увидеть вытаращенные глаза братьев и сестриц, испуганное лицо Вэньханя, ринувшегося к нему, закрыться руками, когда всё тело прошило болью.       В груди тесно, не вздохнуть. Давит. Он стукает себя, и гулко бряцают металлические пластины — одна к другой, как чешуя. Доспехи. Почти как у стражи, но лучше, новее. Его доспехи. Сияют на солнце, а он сам в колеснице, запряжённой странными существами с четырьмя конечностями. Они раздувают жабры, косят на него глазом и мчат по золотистой дороге, а по бокам чернеет что-то, вьётся дымчатыми кольцами, вибрирует и серебристые змеи изломанными линиями сверкают меж ними — ныряют как будто, то покажутся, то исчезнут. Он держит поводья крепко, упирается ногами в днище колесницы и хочет смеяться, пусть и страшно, но смех не идёт — застрял в груди. Он кхекает и хрипит. Раз за разом стучит по груди, силится разодрать пластины, но одной рукой никак не справиться. Солнце печёт, так печёт, что боль, кажется, проникает под кожу, струится по венам. Воздуха бы глотнуть — легче станет. Но нет. Воздуха нет. Он задыхается. Дёргает себя за пластины, царапает шею и кричит — думает, что кричит, а это хрипы, горло исторгает полузадушенные хрипы, пока он тщетно шарит по шее в поисках жабр. Их нет. Совсем нет. Существа взмахивают хвостами и уплывают ввысь, а он слетает с колесницы, валится на песок и бьётся, раздирая шею в кровь, сучит ногами, затянутыми в такие же металлические пластины, как и грудь, ползёт к воде — она же, вот, совсем близко, только руку протянуть. Как бы не так. Он подтягивает тело, бросает себя вперёд, а вода отдаляется, солнце опускается ниже, в самое лицо жарит, выедает глаза, и…       — Могло быть и хуже. Давно надо было запретить вам устраивать свои игры возле границы, — сердито сказало солнце голосом отца и шлёпнуло что-то склизкое и холодное на лоб. Ван Ибо открыл глаза. И правда — отец. Склонился к нему, коснулся мягкой бородой, глянул неодобрительно. Склизкое на лбу стало мерзко тёплым. Отец сдвинул брови, смахнул это, выудил из раковины в руках какую-то циановую и нестабильную массу — шлёп, и голове опять прохладно и хорошо, а от неё и по телу расплывается, и вроде как дышать можно.       — Уж сколько мать возле тебя сидела, насилу выпроводил, чтобы отдохнула. Совести у тебя нет, — сказал отец и снова сменил массу на лбу. Ван Ибо сглотнул и посмотрел виновато.       — Есть, — ответил. Отец недоверчиво покачал головой. Ван Ибо отвёл взгляд, покусал губы, поскрёб пальцами по чешуе. Отец прищурился. Ван Ибо прерывисто вздохнул.       — Ну? Что ещё?       — Отец? А что наверху? Почему мне… почему нам туда нельзя? Для чего и от кого эта граница?       — От кого? Кто и что тебе уже наболтал, глупый своевольный мальчишка? — вскинулся отец. Он пока не рычал, но Ван Ибо видел, как вздымается его грудь, как трепещут крылья носа, а хвост будто в размерах увеличивается и нервно бьёт по полу — пока не сильно, но это пока. И Ван Ибо бы остановиться, но вопросы, десятки вопросов искалывают язык. Он сжал кулаки и посмотрел в глаза отцу.       — Никто. Никто мне ничего не говорил. Любой медузе ясно, что если границы ставят, то не просто так, от кого-то ставят. От кого мы прячемся? Почему нельзя наверх? П-почему мы п-пользуемся… п-пользуемся теми вещами, которые… вещами оттуда, а сами туда не…       — Какими вещами? — взревел отец и поднялся во весь свой рост, нависнув над Ван Ибо.       — Да блядь! Да те же шлемы и броня у стражи! Те же колесницы! Колесницы, которые там наверху с кругляшами по бокам, а здесь без!       — Кругляшами?       — Кругляшами! С палками внутри! Как штурвал!       — Штур… штур… что? Что ты сказал? — ощерился отец и всё же зарычал утробно. Ван Ибо съёжился на своём ложе.       — Я? Я ничего не сказал… Ааааа! Нет! Я сказал! Да! Я сказал! На хуй это всё! Не могу больше! Я задыхаюсь! Я хочу знать! Я имею на это право! Бесхвостые, да? Мы прячемся от них, да? Почему мы прячемся от них? Они опасны? Мы опасны? Кто для кого опасен?       — Ван Ибо! — гаркнул отец. Но Ван Ибо сиганул с ложа, зашипел от прострелившей тело боли и выпятил грудь.       — Я хочу знать! Да! Я хочу узнавать это не из книг в запретной секции…       — Чтооооо? — отец метнулся к нему через ложе.       — То! — Ван Ибо поднырнул и оказался по другую сторону. — То, что я хочу узнавать это не из древних книг, а от родного отца! Что плохого в этих знаниях?       — То! — рявкнул отец и снова метнулся к нему. Но Ван Ибо ускользнул и фыркнул.       — Чего мы боимся? Кого боимся? Почему вы не расскажете мне, отец? Почему я должен узнавать от других? Как… — Ван Ибо облизнул губы, моргнул и всё же спросил: — как сделать н-ноооги?       — Н-ноооги? Какие ещё н-ноооги?       — Отец! Если вы будете так кричать, то мне придётся сделать хвост! — вскрикнул Ван Ибо, уворачиваясь от рук лун-вана, поймавших пустоту. Лун-ван рычал и гонялся за сыном, но тот неизменно оказывался быстрее и ловчее. Ван Ибо хохотал, не позволяя себе думать о том, что будет, когда отец его всё же настигнет — в какую пещеру посадит, и сколько заданий привалит от Придворного Учителя. И вдруг лун-ван особенно сильно вильнул хвостом, зацепил раковину-ложе, то перевернулось, а под ним… Ван Ибо похолодел. Лун-ван замер и осторожно двумя пальцами с выражением величайшей брезгливости поднял нефритового солдатика. Посмотрел на него — на сына, опять на него и на сына, сузил глаза, Ван Ибо хотел бы сузиться и проскользнуть в щель между дверью и полом, но мог только панически раздувать жабры и трепетать плавниками.       — Это ещё что? — угрожающе спросил отец.       — Солдатик, — буркнул Ван Ибо.       — Откуда?       — Оттуда.       — Ван Ибо!       — Да с баочуаня! А баочуань сверху! А наверху вот такие солдатики. И не только такие.       — Где ты нашёл этот баочуань?       — В Тёмной Низине.       — Ты совсем спятил?! Тебе запрещено покидать дворец! А ты не только покинул, но и так далеко! Как посмел ослушаться меня?!       — Да я только и делал всю жизнь, что слушал тебя! Я заебался так!       — Ван Ибо!       — Ой, да в пизду!       — Ты… ты вздорный мелкий наглец!       — Да! Да я — наглец. Вздорный и мелкий. А ты трус. Все вы трусы!       — Совсем страх потерял?! — закричал отец, отвёл руку, Ван Ибо пригнулся, зажмурился и вздрогнул от звука удара. Открыл глаза и отшатнулся. Отец, шумно дыша, не сводил с него тяжёлого взгляда, а к плавникам его хвоста оседали бледно-зелёные, почти белые нефритовые осколки — всё, что осталось от каменного солдатика. Отколотая голова отлетела в один угол, часть ног в другой, туловище — крошево. На стене разрасталась ветвистыми кораллами трещина.       — Ч-что ты наделал? — едва слышно спросил Ван Ибо и несмело протянул руку к ногам солдатика. Отец шарахнул по ним хвостом, и в воду поднялась светло-зелёная пыль.       — То, что должно было! Ты наказан. Я забираю твою колесницу. И запрещаю покидать покои! Месяц! Ты будешь в заточении месяц! Учиться и думать над своим поведением!       — Я ненавижу тебя. Ты худший отец.       — Лучше я буду худшим отцом, чем ты мёртвым сыном.       — Бесхвостые настолько опасны?       — Ты даже не представляешь, насколько.       — Так они всё же есть?       — Ван Ибо!       — Могу я узнать больше?       — Нет! Ни к чему!       — Это ты так думаешь.       — Ещё одно слово, и та же участь, — отец указал взглядом на нефритовое крошево, — постигнет и твою колесницу.       — Ты не посмеешь, — рыкнул Ван Ибо.       — Ещё как посмею. Прямо сейчас и посмею. В назидание тебе, — заявил лун-ван и кинулся к выходу.       — Отец! Нет! Не надо! Пожалуйста! — Ван Ибо повиснул на его руке, но был резко отброшен. Попробовал ухватиться снова, лун-ван обернулся и отцепил его пальцы. Ван Ибо уцепился опять, оплёл хвостом хвост, лун-ван сгрёб его в охапку, оттащил к перевёрнутому ложу, усадил на него и сказал зло:       — Будет уроком тебе.       — Отец!       Поздно. Дверь закрылась, в замке провернулись ключи, звякнула копьями стража, заступая на пост. Ван Ибо ударил в дверь раз-другой и затих. Глупо. Как же глупо. Зная нрав отца, не стоило и пытаться. Оглядел развороченные покои, подгрёб к песку, что тускло блестел на полу, взял щепотку, перетёр пальцами и хлюпнул носом. Задумался. Потрогал нос.       Для чего он? Для чего хвост и плавники понятно — чтобы плавать. Для чего руки тоже понятно — хватать и рвать. Перепонки между пальцами — лучше грести. Глаза, уши, рот — всё понятно. А нос? Для чего он? Придворный учитель говорил, что это а-та-визм. Такая гектокотилина, которая когда-то была нужна, а потом перестала. Но для чего была нужна, не говорил, только чесал растерянно панцирь и высказывал предположение, что «для красоты». Ага, то есть когда-то красота была нужна, а теперь нет, что ли, спрашивал его Ван Ибо. Придворный Учитель разводил клешнями и неуверенно отвечал, что, да, выходит так. Странная какая-то красота — нарост на лице с двумя дырками. И ладно у него ещё симпатично смотрелось — сестрицы так и норовили пощупать, но у некоторых придворных, да и у некоторых из тех, что за воротами дворца, носы никак не получалось назвать не то что красивыми, даже симпатичными. У кого-то они свешивались над верхней губой, у других наоборот растекались плоской каплей, в общем какой-то неправильный а-та-визм «для красоты» получался. Только если его опять накололи, как с кругляшами на колеснице.       Колесница! Ван Ибо отмер, ринулся к окну, забранному узорной решёткой, и увидел, как отец бьёт хвостом по колеснице, расплющивая. Рядом испуганно таращится Придворный Колесничий, закрылся клешнями Придворный Краб, втянула шею Придворная Черепаха и дрожат, сбившиеся в стайки, сестрицы, зависли бледными изваяниями братья. Урок. Всем им урок. Не только ему. Но не легче, ничуть не легче от этого. Он снова хрипит — как в том сне. Сползает на пол, шипит от обиды и злости, смаргивает тупые слёзы, стискивает зубы и готовится ждать, когда весь дворец отплывёт ко сну. Взломать замки — не проблема. Да и стражу миновать тоже. Урок? Он сам преподаст отцу урок.       Ближе к полуночи понял, что погорячился. Часовые сменились в третий раз, а он всё не придумал, как проскользнуть. Вечером ещё перешёптывались сестрицы, подплывала и протяжно вздыхала мать, но никто из них и не пытался уговорить стражу хоть на миг ослабить контроль. Связываться с лун-ваном себе дороже. Все поймали тишину и точно надеялись, что впредь младший принц проявит больше послушания.       Младший принц хмыкнул и поковырял кладку у основания решётки. Осмотрел её внимательнее. Поколупал там, где решётка держалась как будто слабее. Поколупал ещё. Сковырнул маленький камешек. Эдак он до скончания веков колупать будет. Смахнул зло каменную крошку, засадил кулаком по решётке — та дзинькнула и осталась на месте. Зато стража под дверями завозилась, загрохотала ключами. Он заметался, наткнулся на сумку с припрятанными в ней гектокотилинами с баочуаня, вытащил обе, подплыл к створкам и затаился, не позволяя себе передумать. Сейчас или никогда.       Дверь растворилась, он занёс руку с зажатой в ней гектокотилиной, стражник просунул голову, Ван Ибо треснул по ней гектокотилиной и зарядил другой по голове второго стражника. Облизнулся, встряхнул волосами, подхватил одного враз ослабевшего стражника, затащил в покои, усадил возле перевёрнутого ложа, вернулся за вторым, выглянул в коридор — никого — усадил рядышком с первым, кинулся к дверям, хлопнул себя по лбу, вернулся, осмотрел стражников, склонился к одному из них, разогнул пальцы и выудил ключи. Сложил свои ладони в молитвенном жесте и чуть согнулся, передёрнул плечами и наконец выскользнул за дверь, а там, попеременно осматриваясь, сначала защёлкнул и закрыл замок, а после, поднявшись к самому потолку, заструился по переходам дворца, затихая, когда за каким-нибудь из поворотов слышались разговоры стражи — чтобы не уснуть, многие играли в сянци. В другое время Ван Ибо с интересом бы посмотрел, кто кого одолел на расчерченной доске, кто чью крепость захватил, но не сегодня.       Как доплыл до ведьмы, помнил смутно. Только то, что петлял и нырял постоянно, шугаясь любого звука и тени собственного хвоста, мчавшейся впереди. Погони пока не было, всё же хотя бы час форы давал о себе знать, да и вряд ли кто догадался бы, где искать в случае чего. Но всё это мало успокаивало. Он боялся не успеть, боялся, что если поймают, то и месяц заточения в пещере в обнимку с учебниками покажется мелочью.       А если ведьма не даст ноги? Если откажется? Что тогда? Возвращаться? К устроенному переполоху и расплющенной колеснице?       Он яростно мотнул головой и сильнее сжал кулаки. Вот уж нет. Откажет ведьма — пробьётся сквозь границу сам. А там… а там видно будет.       Возле ведьминой пещеры разливалась тишина. И немудрено, сказал себе Ван Ибо, дрыхнет, верно, мурена, видит во снах танцующих морских юношей и дев или заклинания какие новые выдумывает.       Он нерешительно залип у входа, посмотрел на свои пустые руки. Нехорошо получается, как бы не рассердилась ведьма и вместо ног не наградила его щупальцами. А вдруг и впрямь наградит? Скажет: оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королём? Может, у неё там целый выводок таких полуосьминожек? Приманила обещаниями ног, они и повелись, и теперь вытанцовывают вокруг неё, дрыгают щупальцами, а она хохочет как полоумная. И он так же дрыгаться будет, и к отцу с матерью проситься, к сестрицам и братьям.       Отплыл, почесал плавник, заозирался растерянно, вернулся к пещере, снова отплыл, уселся у камня, свернул хвост и шлёпнул им по дну, взметнув клубы песка.       — Да что ты неугомонный такой? — заспанно протянула пещера. Ван Ибо всколыхнулся и ухватился за свои плавники.       — З-здравствуйте.       — Здравствуй.       — Я тут это… за ногами. Вот.       — Передумал, значит? — вальяжно поинтересовалась пещера и поскребла чем-то гулко. «Щупальца свои почёсывает, что ли?» — пронеслось в мозгу у Ван Ибо.       — Ага. Передумал, — ответил он.       — А я тоже.       — Что… тоже? — сердце ухнуло, плавник кольнул в палец острым краем.       — Зачем тебе ноги? Зачем это всё? Живи здесь, радуй отца с матерью, будь их гордостью и опорой. Наверху опасно, очень опасно. Совсем не для тебя.       — Вы с отцом сговорились, что ли?       — Было бы забавно, но нет. Просто даю тебе шанс одуматься.       — Я уже сто тыщ пятьсот раз подумал и всё решил.       — Не пожалеешь?       — Нет.       — Ну хорошо же. Только смотри, магия моя не вечна. Спустя год закончится её действо — прощайте ноги, здравствуй хвост. А возжелаешь страстно кого и сплетёшься в одно целое в порыве страсти, так магия рассеется на следующее же утро.       — Ч-чего? В одно целое в порыве страсти? Это про что это?       — Про то самое, о юный принц, про то самое, зачем и в Весёлые кварталы наведываются.       — Да нахуй оно мне не сдалось! — зашёлся в праведном гневе Ван Ибо. Пещера отозвалась мягким смешком.       — Это ты сейчас так говоришь. Кстати о разговорах. Голос я у тебя заберу.       — Зачем это?       — А чтобы не сболтнул лишнего. О тебе же забочусь, между прочим. Но взамен… взамен наделю тебя способностью понимать речь и письмена Бесхвостых. Письмена у них уж очень заковыристые.       — Ты очень сильная ведьма, да?       — С чего вдруг такой вопрос?       — За что тебя наказали?       — Дела давно минувших дней.       — И всё же?       — Так. Ты хочешь ноги или нет? Потому что если нет, то я спать.       — Нет-нет, прости, пожалуйста. Ноги, да. Я хочу ноги.       Ещё Ван Ибо хотел бы всё же узнать для начала больше о том мире, куда отправляется, но в том, что у него есть это время, очень сомневался. Вдалеке то и дело чудились отзвуки сигнальных рожков, а ведьма всё тянула — может, зелье отыскивает?       — Значит так, — сказала пещера, — плывёшь сейчас к самой границе в Тёмной Низине, находишь нос баочуаня, смотришь, куда он указывает, и плывёшь в том направлении. Там граница тоньше всего, а я ещё и приподниму её немного — как раз для тебя. Ныряешь под неё, выплываешь наверх, гребёшь к берегу и только там, оказавшись на песке, откупориваешь вот эту склянку, — тут из пещеры показался длинный обсидиановый щупалец и кинул под хвост Ван Ибо пузырёк с какой-то мутно-зелёной гадостью внутри, — откупориваешь эту склянку, выпиваешь и ждёшь. И помни — никакого секса с Бесхвостыми. Как только, так сразу…       — …прощайте ноги, здравствуй хвост. Да понял я, понял, — недовольно ответил Ван Ибо. «Какой стыд», — подумал и зажал в кулаке пузырёк. Щупалец поелозил по дну, не торопясь всасываться обратно.       — Давай ты вернёшь мне склянку, и сделаем вид, как будто и не было ничего, а?       — Вот уж нет уж, — отказался Ван Ибо и на всякий случай отплыл подальше. — Ну, я это… спасибо, что ли?       Пещера вздохнула и ничего не ответила. Ван Ибо пожал плечами и устремился к Тёмной Низине. Звуки сигнальных рожков уже не просто чудились, они вполне явственно слышались. А ещё голоса. Его звали. Точно звали. Не иначе как не только весь дворец на уши подняли, так и город.       И он грёб так быстро, как никогда в жизни. Самые резвые скаты не могли с ним соперничать в эти мгновения. Его бы в колесницу, он бы всех сделал только так. Да и без колесницы тоже, тем более, что и не было её больше.       Добравшись до баочуаня, чуть не врезался в него, замедлился в последний миг. Вильнул к носу, оглянулся — всё ещё темно, пока не здесь, в другом месте рыщут. Ну пусть. Посмотрел ввысь — и там темно, но уже светлеет, скоро рассвет. Оттолкнулся хвостом от подгнившего корпуса корабля и устремился вверх. Ожгло тысячами иголок, когда рассёк мерцавшую гладь, но терпимо — руки и не покраснели даже, да и жабры в порядке, дышится нормально.       Развернулся, подплыл к изнанке границы. Думал увидеть баочуань, размытый силуэт хотя бы, но ничего. Просто вода. И не мерцает. Осторожно приблизился, вытянул руку, зажмурился и… и ничего. Пальцы не прошило болью. Он подался вперёд весь — и опять ничего. Проплыл дальше и чуть не задохнулся от восторга и ужаса одновременно. Весь его мир словно исчез. Словно и не было его здесь никогда. Ни баочуаня, ни пещеры с ведьмой, ни сигнальных рожков — темно, спокойно и тихо. И в целом всё так же, как и дома — те же водоросли, те же кораллы, косяки разноцветных рыбёшек, шарахнувшихся от него. И занимающийся рассвет, раскрашивающий всё в нежно-розовый.       Ван Ибо ещё раз оглянулся и поплыл наверх, старательно работая хвостом и плавниками. Ноги. Скоро у него будут ноги. И целый новый дивный мир.