Тентакли, ноги и хвосты

      Я не хочу готовить, я устал, давай закажем пиццу, заявил Сяо Чжань, когда в сгущавшихся сумерках они наконец завалились домой. Для Ван Ибо слово «пицца» было столь же полым как сброшенный хитин Придворного Краба. А ещё чипсов и колы пусть довезут, добавил пустоты Сяо Чжань, протиснулся мимо и зарылся в телефон.       Ван Ибо вытянул шею, заглянул через плечо. Пальцы Сяо Чжаня замерли. Замер и Ван Ибо — он ещё не коснулся, ещё стоял на расстоянии вытянутой ладони, но уже так близко, и если бы здесь были волны… Как хорошо и плохо, что их не было, не могло быть, потому что и так слишком, и так недостаточно: неведомый звёздный жасмин в обсидиановых прядях Сяо Чжаня, неведомый звёздный жасмин в испуганной коже на шее и в тонких, едва заметных волосках, и сам Ван Ибо пахнет им же — Сяо Чжанем, но он всё же острее, тоньше. И провести бы носом по линии роста волос, подвинуть губами край футболки, слизать неведомые жасминовые звёзды, впитать их в себя, потереться чешуйками, перелить дрожь своего тела в его и слушать, слушать, слушать, как ответная вибрация растекается по рукам и хвосту, резонирует в вдохи-выдохи, пронзает сладкими иглами концы плавников, оплести всем собой и качаться, качаться, рождая волны в тихой воде.       Только у Ван Ибо нет ни хвоста с чешуйками, ни дозволения Бесхвостого. И если без первого как-то можно справиться, плыть по течению, доверившись наитию, голосу нового тела, выведать подсказки в глазах и прикосновениях Сяо Чжаня, то без второго нельзя. И всего-то надо, чтобы Сяо Чжань обернулся или подался назад сам, поддался, позволил, и пусть бы не говорил, только дышал, и Ван Ибо дышал бы вместе с ним.       Но Сяо Чжань шагнул вперёд. На половину ладони. И Ван Ибо отступил. Не дал разрастись внутренней панике, обогнул Сяо Чжаня, попробовал улыбнуться — сил хватило лишь на одну сторону лица, да и та не продержалась, дрогнула и опустилась. Ван Ибо кивнул на погасший телефон, взмахнул руками и всё же замычал. Сяо Чжань отмер и с лёгким смешком спустил напряжение, рассеял теплотой глаз.       — Ты хочешь знать, что же я там делаю? — спросил ломким голосом и, дождавшись утверждения, дотронулся до телефона.       Опять колёса. На чёрном фоне. Жёлтые колёса или толстые блины, усеянные красными колёсиками.       — Это пицца с пепперони, колбасками. Хочешь? Или можем заказать такую, где больше мяса.       Мясо. Это Ван Ибо понимал и энергично закивал. Но Сяо Чжань смахнул мясную пиццу.       — Так, это морская. Её мы заказывать не будем, — сказал Сяо Чжань и пролистнул на «гавайскую», но Ван Ибо успел зацепить «состав» морской: креветки, мидии, каракатицы, гребешки и осьминоги. Да от одного перечисления уже слюна скапливалась. Он замычал возмущённо, провёл по телефону, вернул морскую, ткнул яростно. Сяо Чжань поджал губы, закатил глаза и, кажется, посчитал. По крайней мере, на выдохе Ван Ибо расслышал «тридцать».       — Сейчас как вообще закажу Сычуаньскую, будешь знать, — прошипел Сяо Чжань, и Ван Ибо восторженно булькнул внутри.       Какая-такая Сычуаньская и почему ею грозятся, понятия не имел, но от затаённого рокота в голосе Бесхвостого и от темноты его расширившихся зрачков загривок приятно защекотало стаей медуз. Поэтому совершенно искренне расплылся в довольстве и подписался на Сычуаньскую. Да хоть какую, лишь бы Сяо Чжань ещё раз ожёг своим этим взглядом.       Но тот спрятался за ресницами и скрылся в ванной. Ван Ибо стёк по стене и устроился у двери. Прислушался против воли. Не хотел вовсе, оно само. Просто устал как-то, да, а здесь так удобно ногам, и спине ничего так. Звучание воды, опять же — успокаивать должно. И говорит она наверху иначе — не объёмным гулом, проходящим сквозь тело, а… по-разному — нежным плеском, робким шорохом, отчаянными ударами о границы душевой. Стеснённая, скованная, пойманная.       Сяо Чжань простонал коротко. Ван Ибо оцепенел и уставился на дверь. Облизнул враз пересохшие губы, подполз ближе и приник к тонкой преграде ухом. Вода. Вода. Опять вода. И тихий закушенный стон. Снова. Ван Ибо стиснул зубы и себя. Что же ты делаешь, зачем же ты так, почему такой, спросил бы, если бы посмел. Если бы мог. Вода шумела одномерно, не встречая препятствий. Вода должна была заглушить все иные звуки, но что-то там в ванной хлюпало так жадно и ритмично, что и она не справлялась. Да и как, если по эту сторону Ван Ибо, разметавшись волосами по двери, голодно ловил каждый сжатый выдох и вздыхал в унисон к нему, не разрешая себе думать, и всё же презирая слабое тело, слабый дух. И не пытался сопротивляться, обнаглел настолько, что, зажмурившись от собственного бесстыдства, толкнувшись на особо острой, сладкой волне, взмолился: «Пожалуйста, дай мне услышать тебя ещё. Пожалуйста. Дай. Мне».       И Сяо Чжань дал — шумным дыханием с присвистом, ускорившимся хлюпаньем и оборвавшимся сдавленным голосом длиною в песчинку, но Ван Ибо хватило — догнал в пару резких движений, задрал футболку и излился на собственный живот. Растёр лениво жемчужные воды по бледной коже, очертил родинку и заткнул тыльной стороной ладони рвущийся вой. Чуть не приложился затылком о дверь, вспомнил, что за нею Бесхвостый. Шевельнулось несмелое оправдание: «да ведь он же тоже, ты здесь, он — там, и ты после него, потому что он там, а ты здесь». Тряхнул головой, поднялся на дрожащих ногах, усмехнулся горько. То-то и оно. То-то и оно. Двинулся на камбуз. Жемчуг стягивал и холодил. Вода в ванной стихла.       Он уже привёл себя в порядок, смыл следы несдержанности и вытер насухо, оправил футболку и комкал полы её, когда Сяо Чжань вышел наконец из душа и возник на пороге камбуза — влажный, распаренный, с белым полотенцем поверх шеи, а по коже дорожки воды от мокрых волос. И серая домашняя майка прилипла там, где проступали тёмные пятна, вместо шорт — свободные штаны. Жарко, Чжань-гэ, лето же, зачем штаны, сказал бы Ван Ибо, но и без ведьминого заклятия слова застряли в горле, осели тяжёлым комом, и так больно — больнее чем после того, как наглотался воды. Другая боль.       Сяо Чжань пересёкся с ним взглядом и снова спрятался за ресницами. Ван Ибо ухмыльнулся и подумал, что можно прям сейчас всё прекратить. Не разбираться с этим всем, не пытаться сосуществовать, не тяготить собою Бесхвостого и не бояться самому попасться в ловушку тридакны, а уйти. Вот так просто. И целый год как-то выживать в этом чуждом мире. Одному. Дома не было так страшно, как теперь. И в море не зайти — неизвестно, вдруг та тварь всё ещё там. Да и если бы нет — не вернулся. Не до того, как выйдет срок. Можно ведь что-нибудь придумать.       — Кхм, — Сяо Чжань прочистил горло, — скоро пиццу привезут. И колу. Ну и чипсов. Давно ничего такого не ел. Ты… почему смотришь так?       Что, Чжань-гэ, чувствуешь вину за собой? Глаза так и бегают. Схватить бы тебя, обвиться хвостом вокруг и давить, пока не признаешься, пока не откроешься. Злость накатила и отхлынула, стоило Сяо Чжаню зачесать рукой волосы назад, чтобы после зачем-то уронить их вперёд и разворошить отростками морского ежа. Ван Ибо прыснул.       — Что? — удивился Сяо Чжань, посмотрел в телефон и тоже прыснул. — Да уж, забавный видок. Ты это… прости, если в общение я не очень. Давно ни с кем вот так… не разговаривал. Привык один и… не хотелось бы тебя обижать…       Ван Ибо встал и замахал руками. Заметался по камбузу, врезался в плиту, зашипел, подскочил к Сяо Чжаню и показал кулак. Выхватил телефон, вызвал поле и набил яростное: «не смей. не смей загоняться». Не смей загоняться, чтобы это ни значило. Давай и дальше делать вид, что ничего не было и нет, потому что ничего и правда нет. И не будет. И если ты справишься, то и я как-нибудь тоже.       И тут телефон завибрировал. Ван Ибо вспрыгнул и выкинул его. Сяо Чжань айкнул, телефон продолжал вибрировать на полу и двигаться. Ван Ибо наклонился, изогнул шею и, может быть, рискнул бы поддеть телефон чем-нибудь — да хоть той же ложкой или палочками (всё равно есть ими было сущее мучение, уж лучше бы сразу руками или зубами), но Сяо Чжань оказался первее — поднял спокойно, провёл пальцем вверх и приложил к уху.       — Да? Привезли уже? Сейчас выйду. Не звоните, звонка на двери всё равно нет.       И ушёл. А вернулся вместе с двумя плоскими коробками и таким умопомрачительным запахом, что Ван Ибо резко вспомнил — последний раз он ел у подножия Дуншань. Сначала Бесхвостый Пояснятель разливался: «посмотрите направо, это овечки Дуншаня, они питаются горными травами, а мы питаемся ими. Такое сочное и ароматное мясо. Обязательно попробуйте». Ну Сяо Чжань и последовал совету — завёл в едальню, заказал баранину, и они её прикончили совместными усилиями.       Но не сразу. Сперва Ван Ибо сражался с кусочками мяса за право их съесть и пыхтел на Сяо Чжаня, который спокойно орудовал своими палочками. Заботливый Чжань-гэ старался и его научить: объяснял, как укладывать одну палочку на одном пальце и придерживать другими вторую, как этими тощими клешнями подцеплять мясо и умудряться доносить до рта, ни разу не уронив. И Ван Ибо раз за разом проваливал миссию, злился на себя, на палочки, на странных (мягко говоря) Бесхвостых и всё же победил проклятущие приспособления для еды — на раз десятый ловко ухватил мясо, зажал его меж двух палочек, доставил до рта и мстительно прожевал. С водорослями всех цветов и вкусов расправился быстрее и даже на плоских червей, плавающих в прозрачной золотистой водице, сил хватило — смёл под довольным взглядом Сяо Чжаня.       Бесхвостый не уступал — палочки так и мелькали, и кусочки мяса, бледные червяки («попробуй, какая лапша») и прочее ныряли в маленький рот. В какой-то момент у Ван Ибо возникло ощущение, что они сражаются за еду. А ещё удивление — откуда в этом хрупком теле такой аппетит? Или потому и аппетит такой чудовищный, что тело хрупкое сидело прежде где-то в заточении, ограничивало себя, оголодало, а тут дорвалось до вкуснотищи? На свой аппетит Ван Ибо никогда не жаловался и сейчас испытывал странную смесь восхищения и удивления — вот это Чжань-гэ даёт, вот это он мощный.       Сам же Ван Ибо наелся до отвала и напоминал себе фланирующую в воде рыбу-луну — такой же наверняка неповоротливый и нелепый, того и гляди, ко дну пойдёт или всплывёт полным брюхом. Спасибо хоть рот в состоянии закрыть, раз уж сдержать восторженный возглас забитого под завязку желудка не смог. Как будто вернулся в те времена, когда неразумным мальком был, позже и не наедался ни разу так, чтобы до желания растечься и отдаться на волю воде. Дома бы ему за такое точно высказали.       Сяо Чжань не высказал. Сяо Чжань улыбнулся лукаво, отклонился, вытянул руки вдоль тарелки и издал короткий утробный звук. Ван Ибо улиточно поднял голову и почувствовал, как губы подрагивают и расползаются так, что щекам больно, а в следующее мгновение заржали оба. Ван Ибо смеялся, запрокидывал голову и снова смотрел в лучистые глаза, думал, что хорошо быть с таким гэгэ — с таким гэгэ можно и без слов, с таким гэгэ тепло и приятно. Знать бы ещё, о чём он думает, но явно же о чём-то хорошем. И так было до тех пор, пока не вернулись.       Ван Ибо хотел сохранить те воспоминания, а пришлось отогнать. На смену им явились другие, от которых кололо в груди, но и их он бы тоже сохранил. Чтобы доставать потом, как чёрные жемчужины, перебирать и так же бережно складывать одну к другой, проклиная и благодаря своё любопытство. И ведьму. Как ей там? Икается?       — Ну, давай, что ли, приступать. Пицца! — возвестил Сяо Чжань. Притаранил к дивану низкий столик, водрузил на него коробки. — А это кола.       Бутылки с красной крышкой, красной полосой и чернильной жидкостью внутри — как осьминог постарался. Ван Ибо отмахнулся мысленно — да не, вряд ли Бесхвостые будут пить такое. Хотя не исключено. Побывав в надводных едальнях и узрев, что они там ели, Ван Ибо долго ещё пребывал в изумлении. Никто из морского народа не употреблял ни голотурий, ни червей (пусть и были некоторые из них вполне упитаны, но походили на те самые органы, которые мальковая шпана выводила несмываемыми чернилами на стенах в приграничных кварталах). А голотурии и вовсе были крайне отвратны на вид — жирное голубовато-бурое с отростками на морде, как тот гектокотиль, но разбухший, способный в порядке самообороны зарядить в глаз липкой струёй из заднего прохода, или же разорваться и уползти, оставив ошмётки собственной размочаленной плоти. И может кто из низших обитателей и питался такими дарами, но не морской народ, и уж точно не потомки лун-ванов.       С другой стороны, поразмыслил Ван Ибо, когда они с Сяо Чжанем покачивались в тесно набитом вагоне, и потом утвердился, когда втекали в людское море на станции и едва не оказались унесены потоком в совершенно ином направлении, — это морскому народу при его малочисленности могло хватать всего, а будь их столько же, сколько и Бесхвостых, столько же как песчинок в часах на дворцовой площади и, быть может, больше, что тогда? Успевало бы море рождать столько рыбы, моллюсков и прочей аппетитной живности? Да и сейчас — успевало ли, с тем, что и Бесхвостые прилично так забирали? На рынках Бесхвостых, по которым Сяо Чжань его провёл, было столько всего, сколько весь дворец не съедал. И про некоторых, сваленных в лотки с водой, Ван Ибо и не знал, что бывают такие, что не только бывают, но и что едят их.       Да и вообще, если подумать, — он же ведал только то, что в пределах дворца, а как она там жизнь за его стенами, в тех же приграничных кварталах, где и темнее, и холоднее, и добычи меньше? Может, и там питаются неприличными разжиревшими на донном мусоре червями, а потом рисуют как насмешку такому существованию, когда ты принадлежишь морскому народу, в твоих жилах течёт кровь дракона, но питаться приходится червями. И Бесхвостым в этом повезло больше. Смогли не только с червями свыкнуться, но и кучу другой еды придумать, сделать из того, что само по себе несъедобно. Взять ту же рисовую кашу — белые зёрнышки и не разгрызть, только если очень постараться, но толку от этого всё равно не будет. А если залить водой и ва-рить, то тогда да, тогда и съедобно, и питательно. А уж если зёрнышки смолоть до мельчайшего песка, то и маньтоу можно сделать, и баоцзы, и ещё много из того вкусного, что Ван Ибо уже довелось перепробовать в мире Бесхвостых.       И теперь вот — пицца. И Сяо Чжань, возвышающийся над колёсами в коробках. Радостно встрепенувшийся желудок и растекающиеся от нежности внутренние медузы, робко пожаливающие сердце. Сяо Чжань взял первый кусок, и что-то светло-жёлтое потянулось и повисло, оторвавшись лениво. Сыр, пояснил Сяо Чжань. Ван Ибо угукнул, взял тоже, подцепил языком тягучее, солёное, вкусное, необычное. И подумал, что червяков на всех Бесхвостых тоже не хватает. Хватало бы — не выдумывали всякое из того же молока или растений. Всякое огектокотильное, зажмурился, лопнув о нёбо что-то красное кругленькое с кучей мелких полупрозрачных зёрнышек.       Сяо Чжань плюхнулся на диван, откинулся на спинку, похлопал рядом с собой, подвигал бровями. Ван Ибо подкосился и ударился коленом о колено — лицу и ушам сразу стало горячо, и вспомнилось недавнее под дверью ванной — как звучал Сяо Чжань, каким вышел оттуда. Шевельнулось внутри тёмное, жадное, первобытное, страшное. Шевельнулось, запросилось наружу, зашептало: «посмотри же в его глаза, посмотри. Там увидишь себя, увидишь». Наваждение, дикое наваждение — тягучее и тёплое, как сыр на пицце. Пульсирующее и затягивающее — как зрачки Сяо Чжаня.       Но вот Сяо Чжань моргнул, отвернулся, и морок рассеялся. Ван Ибо отёр влажную ладонь о шорты и обнаружил, что склонился близко, непозволительно близко. Понятно, почему Сяо Чжань так нервно сглотнул и отвернулся. Удивительно, что не подавился и не отодвинулся. Несносный наползающий слизень. Таким он, наверное, видит его. Просто слишком вежлив, вот и не говорит. Пока не говорит.       — Колы? — спросил Сяо Чжань бодро.       Чересчур бодро. И, не дождавшись согласия, наполнил стакан толстенным слоем миллионов пузырьков. Они зашипели, лопаясь, исчезая в поглощающей их осьминожьей субстанции. Ван Ибо поднёс стакан к носу, принюхался и отшатнулся — субстанция отстреливалась. Посмотрел недоверчиво на всё ещё пузырящееся нечто, покосился на Сяо Чжаня. Он вскинул руку со стаканом, отпил, причмокнул, удовлетворённо выдохнул и посмотрел на Ван Ибо, склонив голову набок. Это вкусно, попробуй, говорил весь его облик.       Субстанции Ван Ибо всё ещё не доверял, а Сяо Чжаню… готов был рискнуть. Опустил кончик языка в стакан, прислушался к ощущениям. Рецепторы пищали от восторга. Ван Ибо осмелел и сделал глоток. И ещё один. Пузырьки подпрыгнули на языке до самого мозга и сиганули по пищеводу. Ван Ибо опускался ухом то к одному плечу, то к другому, и Сяо Чжань снова грел его своей улыбкой.       А потом Сяо Чжань всё же включил на планшете про динозавров — жутких рептилий: как с маленькими передними лапками и бегающих по земле, нападающих на других — коровообразных рептилий, так и подводных монстров. Ван Ибо слушал, как голос за движущимися картинками рассказывал о том, что эти существа населяли сушу и океаны давным-давно, и радовался, что теперь-то их точно нет, потому что и без них в воде хватало зубастых тварей.       Ван Ибо сыто икнул, съел последний кусок пиццы. Это видео закончилось, и в углу поверх него появилось изображение кого-то из морского народа. Ван Ибо окаменел и не донёс колу до рта — так и завис с приподнятой рукой.       — Что? Что такое? Хочешь посмотреть это? — спросил Сяо Чжань, протирая пальцы салфеткой. — Может, ну его? Там всякий бред.       Но видео уже подгрузилось. «Где живут русалки. Странные формы жизни. Правда или вымысел» значилось под ним. Кадры подводных глубин с акулами, жрущими черепах, чередовались с фрегатами, укутанными илом, и разбавлялось это всё размытыми очертаниями кого-то, отдалённо похожего на представителей морского народа.       Русалки, заявлял голос. Утверждал, что хвостов у русалок вовсе нет, это стопы вывернуты и уплощены в ласты, а так ни хвоста, ни чешуи — «млекопитающие» как они есть. И Бесхвостые, некоторые из них в окулярах, набрасывали кипу слов о том, как кто-то из их знакомых видел в темной темноте русалку, и та тащила в воду, обещая мягкими губами неземное наслаждение. Или как снаряжались в экспедиции, опускали на дно пищащие коробки, и те сканировали воды в поисках «странных форм жизни».       На следующем видео со всех ракурсов показывалось коричневое комковатое нечто. С кожей, натянутой на рёбра. Свалявшимися клоками волос на черепе. «Русалка». С хвостом. Присыпанным белым песком побережья. Пронзённым остовами костей. В двух плавниках от воды. Под слепящим солнцем. Тут же появился в чёрном квадрате Бесхвостый и сказал, что останки изучили, но нет уверенности в том, что это именно то — искомое. Вот если бы живую русалку поймать — «сколько всего это дало бы науке».       Науке. То и дело в речах Бесхвостых мелькало это слово. Ван Ибо отставил стакан, подвинул планшет и набил: «наука». Подумал. Добавил: «животные». На картинке первого был разъярённый маленький лев без гривы. «Кошка», — тихо сказал Сяо Чжань. Он вообще сидел очень тихо и смотрел на Ван Ибо как-то тревожно. Но планшет не забирал.       На картинке второго видео провода крепились к головам белых крыс (да, крысы же? Их скармливали в зоопарке змеям), и подпись: «Животные в науке. Опыты над животными. Польза для человечества». Не включай, не надо, кричало внутри. Ван Ибо включил. И досмотрел почти до середины, когда Сяо Чжань погасил планшет и отложил в сторону.       Молчали. И без заклятья молчал бы. Сяо Чжань положил руку на плечо, погладил успокаивающе. Ван Ибо сбросил и отодвинулся. Этот Бесхвостый не виноват. Он это знал. Понимал, что не все такие, как те, которые в видео. Запомнил из мелькающих картинок и то, что без опытов никуда, что животные ценой своей жизни спасали людей. Понимал, но не принимал. И русалки. Ещё же русалки. Которых так и не нашли на самом деле. Пытались, прочёсывали дно, пропускали воду сквозь мельчайшие фильтры, и ничего — только смутные очертания, неясные образы, пустышка для научного мира, потому что не разложишь, не поковыряешься, не пропустишь ток, не вколешь препараты, не узнаешь, как устроена нервная система, чем похожа и чем отличается, что полезного может дать человечеству, как долго продержится, прежде чем все части тела послужат на благо науке. И Бесхвостым.       Встал. Ушёл в ванную. Долго чистил зубы. Брызгал в лицо водой раз за разом. Бесцветная. Без вкуса и запаха. Неживая. Смотрел на свою кожу, оттягивал — вроде и такая же, как дома, но нет, отличается. И сам он — тот ли, что был прежде?       Когда вернулся, Сяо Чжань убрал всё, разложил диван, постелил и сам спал (или делал вид, что спит) на полу, укрывшись с головой. Не так, как в первую ночь. И неслышно совсем. Приблизиться бы к нему, прислушаться, уткнуться носом между лопаток, вдохнуть его теплоту, выдохнуть сожаление и ещё что-то горькое, сдавившее горло. Но стоит ли беспокоить? И так уже…       Заснуть не получалось. Толстенная пена из миллионов пузырящихся мыслей всё множилась и множилась. Он ворочался и пытался поймать их все, прибить и провалиться наконец в тишину, как вдруг уловил странное за стенами — то, чего там точно не могло быть.       В шум разбивающихся о берег волн вплелись переливы тоскующей песни морской девы Хайан Минчжу. Мама. Его мама пришла за ним.