Тентакли, ноги и хвосты

      И снова дорога ныряла под машину, а та урчала довольно, глотая её. И солнце следовало за ними. Поднявшись выше, маячило, указывая путь, грело сквозь толщу стекла. Ван Ибо щурил довольно глаза, высовывал руку и ловил пальцами солнечные потоки, смешанные с бурным течением воздуха. Не вода, но он начинал любить этот мир — такой странный и непохожий на родной. Там солнце только играло бликами вдалеке — не ласкало тёплыми лучами по щекам и векам, смутно угадывалось за мерцающим куполом границы. Там он только из книг и уроков Придворного Учителя знал, что солнце — это та же звезда, что оно горячее и способно небольшое море превратить в мёртвую сушу, но и без него никак, что оно питает всех своей силой, что может как убить, так и спасти, быть источником жизни. А здесь… здесь он каждый раз рисковал сорваться в пафосные мысли — те самые, которыми порой делились сестрицы, и от которых скручивались раковинами уши и сжимались зубы. Буэээ, не выплывал всё же — вываливал в показной брезгливости язык и под возмущённые окрики сестриц, а то и хохот выдирался наконец из цепких пальцев, подныривал под кольцами хвостов и захлопывался тридакной в своих покоях.       А теперь, когда смотрел на Сяо Чжаня, на его припухшие губы и на отпечаток ночи, стыдливо выглядывающий из-под ворота рубашки, думал, что и сам мог бы рассказать что-то такое сестрицам, что-то такое, от чего бы они мечтательно вздыхали и краснели, и он бы… нет, всё же не рассказал им. Потому что это его и только его. Его Чжань-гэ, и его воспоминания. Не предмет для досужих разговоров, для шепотков в скудном свете спящего моря, не та история, которую можно было передавать из уст в уста забавы ради. Это другое. И то, что было ночью, тоже другое.       Как Сяо Чжань сходил в ванную, принёс бумажные полотенца и обтёр — так бережно, так тщательно, что Ван Ибо не выдержал — схватил его за руку, уронил на себя, поймал губами изумлённый возглас, а после подмял Сяо Чжаня, навис над ним и целовал-целовал-целовал, прикусывал губы, спускался от одной родинки к другой, замечая даже самые крошечные, запоминая их, открывал и закрывал глаза, проверяя себя — вот они все, выжжены на внутренней стороне век, вот они все — навсегда в его сердце. Если бы его спросили, что такое любовь, он бы не смог сказать, только нарисовать — сердце с родинкой под ним. Точка, в которой всё его море, вся его жажда, весь он там.       Знать бы ещё, что в мыслях у Сяо Чжаня. Потому что вот он даёт себя гладить, и сам гладит в ответ, сам сжимает спину и бёдра, подгоняя, направляя, сам подаётся навстречу, притираясь ближе, сам размазывает влажное по членам, касается таких же мокрых пальцев Ван Ибо и отводит их в сторону, подносит к губам и, сравнявшись по цвету с королевскими кораллами, опустив ресницы, высовывает язык и лижет длинно, обстоятельно, умопомрачительно каждый палец — каждый чёртов палец. И Ван Ибо проходится особенно сильно своим членом по его, задыхается от полноты ощущений — так хорошо, так остро, — и тянется своим языком, ловит тот, что скользит по пальцам, по выемке, играет с ним, и по рукам течёт тёплое вязкое, и между ними уже тепло и мокро, и шумно так, что и хлюп, и скрип, и рваные вдохи-выдохи, и короткие стоны, и всего этого так много, и так мало, очень мало, что хочется ещё и ещё.       И в ванной потом тоже хочется, пусть Сяо Чжань и попытался выставить, отгородиться. Сдвинул брови, сказал пройти вон, «иначе мы тут точно застрянем, а утром ехать. И я не высплюсь. Как машину тогда вести, а, лао Ван?». Ван Ибо кивал, дул губы и делал жалостливое лицо, Сяо Чжань хмурился сильнее, а губы дрожали, и звёзды в глазах тоже дрожали. Ван Ибо опускал голову, смотрел исподлобья, как порой смотрел на Придворного Учителя, если вдруг урок не выучил и просил, чтобы отцу не доносили. Пытался повторить тот взгляд, то выражение, и почти удавалось, потому что Сяо Чжань плыл, прыскал в кулак, смеялся заливисто, и вот уже Ван Ибо ухмылялся и перемахивал через бортик в ванную, становился под горячие струи и пил воду с ресниц Сяо Чжаня, с губ Сяо Чжаня, с шеи и груди, доходил до живота и восторженно замирал — оседал на бортик и смотрел то на себя, то на Сяо Чжаня, а точнее, на тёмную дорожку волос от пупка, на чёрные волосы в паху, и на порозовевший член, на русла вен, что оплетали его и теперь, казалось, пульсировали, на покачивающуюся перед губами головку.       Всё не так, совсем не так, как у него там. Такой беззащитный, такой обнажённый, без пластин и чешуи. И такой красивый. И волосы эти. Жёсткие. Не такие, как на голове. Но как же интересно. Касаться их, смотреть, как белые пальцы проходятся по чёрному и слышать, как сдавленно выдыхает сквозь стиснутые зубы Сяо Чжань.       «Отпусти себя, гэ. Что же ты держишь себя, гэ?», — спросил бы Ван Ибо, но не мог. Только целовать, обводить языком солоноватую головку, задевать уздечку и вести по руслам вен, спускаться по стволу до самого паха, зарываться носом в волосы и самому стонать, когда Сяо Чжань хватает его за пряди, тянет вверх — больно, сладко.       «Почему? Почему нет?», — спросил бы Ван Ибо, но нет нужды — Сяо Чжань его понимает, держит так — за пряди, намотанные на кулак, — и рот кривится, глаза — колючие и злые, такие, что у Ван Ибо пересыхает язык и он ведёт им по губам, забирает жаркий воздух и капли воды. И Сяо Чжань оплывает, расслабляется хватка на голове, он запрокидывает голову, ударяется о стену и дышит много в закушенную тыльную сторону ладони, когда Ван Ибо снова пробует его на вкус. И страшно, и волнительно, и непонятно — а ну как у Бесхвостых так не принято? А даже если и да, то ведь не умеет ничего, не знает как. Он слышал о таких забавах от братьев — тех, что часто бывали в Весёлых кварталах. Те рассказывали, сколько всего чудного и невероятного умели девицы из павильона «Золотые рыбки», и ему казалось это странным и фукаким — чтобы какая-нибудь из тех прикасалась к нему там, трогала его пластины — да они схлопнутся намертво и ни за что не раскроются. Он мог передёргивать на какую-нибудь из придворных танцовщиц в прозрачных мантиях, но при одной мысли о том, что кто-то из них же сделает так, как он сейчас Сяо Чжаню, становилось мучительно стыдно и дурно. А вдруг Сяо Чжаню тоже не нравится? Вдруг он оттого и глянул так жёстко? Потому что ему стыдно, дурно и вообще фукак?       Ван Ибо поднял взгляд и снова лизнул — да нет, не может быть, не с таким лицом, не с содрогающимся животом и не подгибающимися ногами. Ему нравится, точно нравится. И Ван Ибо бы понравилось, сделай такое Сяо Чжань с ним. Пусть не сейчас, пусть потом. Ведь будет же? Он тоже тронет его так, проведёт руками по ногам — от стоп, от косточек на них, до коленей и под ними, а потом по внутренней стороне бёдер и туда, где теплее всего, обхватит так же член у самого основания кольцом пальцев и будет насаживаться так же ртом — вверх-вниз, вверх-вниз, то выпуская и слизывая мокрое, тянущееся, то заглатывая опять, пропуская почти до самого горла, вращая языком вокруг, и самому будет жарко и туго внизу, будто все медузы разом собрались и принялись разбухать и жалить, рваться на волю, и Ван Ибо будет так же изливаться ему в рот, на выставленный язык, которым он будет так же собирать всё до последней капли, и облизываться так же — потому что вкусно, невыразимо вкусно, и он теперь внутри него. Вот так. Стал частью него, растворился в нём. Стал одним целым.       Одним целым. Нет, не может быть. Уже всё? Вот так? Ван Ибо отшатнулся, растёр остатки по губам, посмотрел на всё ещё изнемогающего Сяо Чжаня — такого красивого, такого расслабленного.       Едва не взвыл — он не готов, не готов потерять его сейчас. Никогда не будет готов. Пожалуйста, нет, не надо. Оглядел свои руки и ноги — чешуи не было, хвоста тоже. Так же била сверху вода из душа, так же лепились капли к стенам, чтобы потом, соединившись с другими, рухнуть вниз и исчезнуть. И так же стоял Сяо Чжань, прислонившись затылком к стеклу и закрыв рукой рот.       «А что, если не сразу настигнет расплата? Если утром? Там же утром было, нет?», — пытался вспомнить Ван Ибо, но мысли ускользали, рассеивались стайками мальков.       «Или всё же нет? Всё же по краю это? Как там было точно?», -думал и покрывал поцелуями ноги Сяо Чжаня, поднимался выше, и вот уже Сяо Чжань привлёк его к себе, открылся и прихватил губами губы, вылизал рот так тщательно, что Ван Ибо почти и думать забыл о том, что так его волновало, но всплыло в памяти вдруг, ударилось сердцем о тесную клеть груди:       «А возжелаешь страстно кого и сплетёшься в одно целое в порыве страсти, так магия рассеется на следующее же утро». Утро. На следующее же утро. Всего-ничего осталось, если всё же да. И раньше было мало, а теперь... сколько там до рассвета? Когда здесь начинается утро? В час, когда только начинает светлеть, или же когда проснулся, тогда и утро? Когда он начнёт задыхаться, стискивать руками горло, выдирая жабры, валиться на пол — неловкий, с массивным для суши хвостом? В пору выть и причитать, рвать на себе волосы, хватать штаны и бежать к воде — потому что как он иначе с хвостом доберётся? Кто поможет? Да Сяо Чжань первый в обморок хлопнется или кричать будет, или ещё чего… А если нет? Вдруг и тогда будет рядом? Вдруг и тогда поможет? Проверять не хотелось, но выбора же не было, да? Забылся, замечтался, дал увлечь себя волнам, и вот он скоро будет как тот кит — выброшенный родной водой на берег, задыхающийся на горячем песке под равнодушным солнцем. А если так, то пусть.       Он развернул Сяо Чжаня и прижался к спине, к плавникам лопаток, сцеловал с них воду, поймал капли, слившиеся в одну большую и заструившуюся по испуганной коже, ухватил зубами позвонок на шее, испугался болезненного вскрика Сяо Чжаня и едва не захлебнулся восторгом, когда Сяо Чжань качнулся к нему, когда опустил голову, изогнул шею, открывая, приглашая, разрешая. И Ван Ибо целовал, втягивал кожу, прикусывал и вылизывал, размазывая одной рукой мыло по груди Сяо Чжаня, задевая его соски и вызывая тихие стоны, другой же обхватив его поперёк живота, спускаясь ниже и ниже, пока не обхватил вялый ещё, но наливающийся уже силой член.       — Ибо, Бо-ди, — выдохнул Сяо Чжань, — мне кажется, я не смогу столько. Раньше думал, что смогу… что, как только дорвусь, то всё, буду всю ночь, но, кажется, я переоценил свои способности… кажется, ты переоценил меня… я не… ох… Ибоооо…       Говори, Чжань-гэ, продолжай говорить, думал Ван Ибо. Я хочу запомнить твой голос, хочу, чтобы он всегда был со мной, звучал во мне. Говори, Чжань-гэ, оближи меня своим голосом, дай мне вобрать его полностью.       — Мне кажется… я думаю, мы истратили всю воду в этом отеле, — сказал Сяо Чжань, и Ван Ибо приник ухом к его спине, впитал губами вибрацию, что шла изнутри, вылизал горло, что рождало такие чудесные звуки, а Сяо Чжань переступил ногами, свёл их вместе, зажав Ван Ибо меж ними. Двигайся, сказал. Вот так, сказал и сам подался назад, отклонился вперёд, и Ван Ибо последовал за ним, толкнулся в сведённые ноги, застонал громко от того, как тесно, как хорошо. И Сяо Чжаню тоже ведь хорошо? Потому что Ван Ибо толкается в него, а он подаётся вперёд и толкается в кулак, во влажные скользкие пальцы — то размыкающиеся и оглаживающие ствол по всей длине, то смыкающиеся и надрачивающие сильно, крепко. И Ван Ибо сильно и крепко между бёдер Сяо Чжаня — так, что сердце бухает уже не в ушах, а в глазах, взрывается солнечными бликами, разлетается каплями, оплывает жемчугом. И гектокотиль с этой ведьмой, с миром этим надводным. Жаль, конечно, что так, но… нет, не жаль. Утянуть бы Сяо Чжаня на дно морское с собой, поселить в своих покоях и не выпускать никуда — потому что он его и только его. Но сможет ли Сяо Чжань так? Без солнца и воздуха, без проклятых птиц и жутких бабочек, без всего того, что знает и любит здесь?       И надо бы всё же искать море, бежать к нему, что есть силы — скоро будет светать, да только он не может. Он — точка под огромным, неподъёмным сердцем. Он связан с ним невидимой нитью, тонкой слюной, что остаётся меж ними во время поцелуев. Он готов вот так довериться ему, раз уж сказать ничего не под силу. Оплести собой, устроить нос в изгибе шеи и вдыхать его запах, запоминать, а утром… утром будет утро.       Он думал, что не сможет заснуть, но сон наплыл сам собой, затянул и увлёк. Снились огромные обсидиановые щупальца — лезли из чёрного прямоугольника на стене, ползли к нему, взбирались по ногам, оплетали, утягивали, залепляли рот, глушили рвущиеся крики, он вырывался, дрыгал то ногами, то хвостом, извивался, взрезал когтями и тут же обнаруживал, что когтей-то нет — и раны на щупальцах закрывались, а присоски сокращались и сокращались, прилеплялись к его коже и жалили похлеще медуз и межмирной границы. Он метался и силился кричать, но горло исторгало лишь хрипы, и нос не работал — ни вздохнуть, ни выдохнуть. И так до тех пор, пока кто-то тёплый не прижался к нему, не сбросил все щупальца, не погладил по волосам и не сказал тихо: «Тише, я с тобой. Всё хорошо, всё будет хорошо. Я с тобой».       А утром оказалось, что воды в номере нет. «Но я там припас пару бутылок, так что есть чем умыться», — возвестил Сяо Чжань, поцеловал в нос и боднул в грудь. Вставай, сказал, солнце уже высоко, хватит дрыхнуть, пора в дорогу, а то будем ехать в самое пекло, и никакой кондиционер не спасёт. Ван Ибо терпел его подначки, держал лицо, чтобы ничем не выдать себя, выжидал, когда Сяо Чжань выдохнется, и перехватил его голову, поднял и ткнулся губами в губы, посмотрел хитро и встретился с таким же хитрющим прищуром.       — Вставай, лао Ван, — расплылся в широкой улыбке Сяо Чжань, — проспишь ведь всё на свете.       Встаю, подумал Ван Ибо. Уже встал. До того, как проснулся. Потёрся о Сяо Чжаня, блеснул глазами, потёрся ещё раз, прикрыл ресницы.       — Э, нет, — хмыкнул Сяо Чжань, — эдак мы с тобой отсюда вообще не выберемся, а у нас по курсу Пекин. И другие города на подступах к нему. Ты же… ты же не передумал? Или хочешь... хочешь вернуться?       Нет, мотнул головой Ван Ибо. Не передумал и не передумаю. Хотя и вот так тоже хорошо. Но Сяо Чжань прав — пора и впрямь вставать. И, только свесив ноги с кровати, только встав на них, Ван Ибо понял — он всё ещё здесь, всё ещё дышит носом и шевелит пальцами на ногах, сгибает и разгибает, ощущает прохладный пол кожей стоп, смотрит на Сяо Чжаня и не задыхается. Условие не выполнено, заклятие всё ещё действует. По кромке, по краю. Он всё ещё здесь.       И солнце всё так же греет сквозь окна машины, ветер проносится меж пальцев — не сушит, не убивает. И ему хорошо в этом дивном надводном мире с этим дивным надводным Бесхвостым.