Тентакли, ноги и хвосты

Там где океан касаток И хитрый жук по небу Катит солнца шар на запад И еле тлеющей дугой Как хвост электроската - моя тоска Pyrokinesis

      Сяо Чжань прикинулся медузой, когда сказал, что больше никаких особых дней в этом жёлтом и плаксивом месяце нет. Но в один из вечеров потащил Ван Ибо на крышу какого-то дома, куда они забрались по лестницам сырого и обшарпанного подъезда — всего в водорослях проводов и настоящей зелёной поросли. Расстелил на площадке циновку и водрузил на неё запотевшие коробки, термос с чаем, выложил палочки. Уселся на свой рюкзак, а Ван Ибо предложил подушку. И когда тот всё ещё топтался, залипая то на огнях уплывающего в темноту Чунцина, то на странном столе, Сяо Чжань схватил его за руку, дёрнул вниз, вынуждая наконец сесть. Открыл одну из коробок, придвинул к Ван Ибо.       — Шоумянь, — пояснил Сяо Чжань в ответ на невысказанный вопрос. Ван Ибо вытянул губы в тонкую линию. Спасибо, очень понятно. Вот прям сразу. Сяо Чжань хихикнул смущённо и как-то нервно.       — Лапша долголетия. Чем длиннее лапша, тем дольше будет жить тот, кто её ест. Принято… принято есть тем, кто… кто прожил уже определённое число лун и проживёт ещё столько же, а быть, может, и больше…       «День рождения?» — спросил Ван Ибо и нахмурился, соображая. Сяо Чжань повёл плечом и обозначил кивок.       «Но у меня уже был. Пятого дня восьмого месяца».       — Отпразднуем сейчас, раз тогда я тебя ещё не знал.       «Или это не мой день рождения. А твой. Сегодня. Да? Чжань-гэ стал ещё старше и мудрее?», — расплылся в широкой улыбке Ван Ибо.       Сяо Чжань почесал кончик носа, посмотрел на луну, висевшую медной монетой так низко, что хоть карман подставляй — вдруг повезёт и осыпется серебряным песком? Да только нет — Ван Ибо уже знал, что и луна не светит сама по себе, а только отражённым от настоящего светила, и что мир оказался даже больше, чем он мог себе вообразить, и чем вмещалось в запретной секции библиотеки дворца. И видел, как зарождаются Вселенные, и как плывут в звёздных водах остовы других небесных тел — в тот день, когда они побывали в пла-не-та-рии, и Сяо Чжань вышел оттуда не менее поражённым, чем он. И долго они ещё не могли выразить всё то, что теснилось внутри, что распирало от осознания: вот я — крохотная песчинка, не песчинка вовсе, и не планктон, а в разы и разы, в миллиарды раз меньше, и я — часть этого звёздного моря, часть той жизни, что бьётся в нём, но так ничтожен и в то же время огромен. Как такое вообще может быть? Как это всё объять и понять?       — А ведь и наша планета не до конца изучена, — сказал тогда Сяо Чжань. После того, как снова обрёл способность изъясняться членораздельно, а не только восторженными возгласами и всеобъемлющим молчанием. — Те же морские глубины. Каждый год, каждый день узнают что-то новое, погружаются всё глубже и глубже. Но чем глубже, тем больше, кажется, тайн и загадок, тем больше удивительного, не укладывающегося в научную картину. Как так?       Ван Ибо тогда пожал плечами, всё ещё придавленный тяжестью ещё одного мира. Вот бы и там побывать, подумалось. Шагнуть на ту же Луну, пройтись по её кратерам, которые зовутся морями. Пустые, безжизненные моря, которые и не моря вовсе.       А сейчас вспомнил всё то, что мыслил тогда. Спросил, что подарить. Сяо Чжань вложил ему в руки коробку с шаомянем, палочки и сказал, что если Ван Ибо съест самую длинную лапшу, да побольше — это и будет лучший подарок.       «Но это же праздник», — возразил Ван Ибо и всё же заработал палочками, накручивая и накручивая, и, казалось, конца у этой лапши совсем не было.       — Поэтому я и отмечаю его с тобой, — подмигнул ему Сяо Чжань и принялся за свой шоумянь. А Ван Ибо решил, что когда вернётся, то обязательно соберёт весь чёрный жемчуг, какой только найдёт, и вместе с волнами вынесет его к дому Сяо Чжаня. Но это будет потом, а сейчас… сейчас он будет есть для него шоумянь и кивать, что, да, вкусно, очень вкусно, не чувствуя на самом деле ни соли, ни пряностей, ни мяса, ничего, кроме бездны, разрастающейся в сердце.       Возможный подарок приглядел позже — уже проходя через старый район города, мимо оскалившихся каменных львов и многочисленных лавок то с пахнущей едой, то с яркими цветами и всякими вещицами — симпатичными, но такими разными, что Ван Ибо терялся в догадках, как и для чего их применяют. Сяо Чжань интересовался — не понравилось ли ему что, Ван Ибо дул губы и размышлял, как бы так помягче ответить, что как же может понравиться то, в чём он ни гектокотиля не смыслит, кроме «о, милая вещица». Но возле лавок с белыми чашками, расписанными синими волнами, встал. Почти такие же, только под слоем ила, были на том баочуане. И рисунок как там, ярче разве что.       — Вам помочь? Ищете что? — оживился торговец, сухонький старичок с куцей бородой. Ван Ибо мотнул головой, давая знать, что сам справится. Сяо Чжань замер и наблюдал. Вместе с чашками и блюдцами тут были и фигурки — зайцы с луной в лапах (будь они неладны), лисицы с несколькими хвостами (странные Бесхвостые — то ни одного хвоста, то сразу девять), черепаха с зайцем на спине, львы, застывшие в грозном рыке и… драконы — как изгибающиеся волной, так и обернувшиеся вокруг себя и устроившие лобастую голову с нервными усами на крупных когтистых лапах, а то и поднявшиеся на дыбы и открывшие пасть — вот-вот бросится в атаку.       Ван Ибо потянулся было к тому дракону, что дремал на своих лапах, но вспомнил, что Сяо Чжань говорил о них и отдёрнул руку, переместил на льва — чем не дракон? И выглядит так, что, верно, мастер сначала его и лепил, да опомнился — вон сколько уже драконов, надо бы и кого другого, перелепил на самое близкое по клыкам и духу.       — Этого желаете? — усы у старичка поднялись к ушам, глаза спрятались в разбежавшихся морщинах.       Ван Ибо кивнул и неуверенно посмотрел на Сяо Чжаня. Странно дарить подарок так — когда не сам сделал, не сам приобрёл. Неправильно. Шевельнулось, что надо бы и самому зарабатывать, а то и деньги от тех жемчужин, что отдал Сяо Чжаню, могут скоро закончиться.       Сяо Чжань расплатился с торговцем, Ван Ибо взял фигурку льва и вложил ему в руку, а после зашагал быстро прочь.       В номере Сяо Чжань спросил его, что это было. Подарок, ответил Ван Ибо. Какой я тупой, подумал после. Что ему с этой фигурки? Показал себя мальком. Ещё бы нефритового солдатика подарил. Подарил бы, признал с горечью, если бы уцелел. И если бы встретил Сяо Чжаня не здесь, а в своём мире, то и солдатика бы подарил, и на колеснице прокатил, и хвалился бы тем, до какого блеска она начищена.       «Когда у тебя ещё важный праздник? Какой еды ты бы хотел?» — спросил.       — Праздник Осени — самый важный, ты что, — заверил Сяо Чжань, — и мы и так можем отведать всех вкусностей, какие только захочешь.       Ван Ибо хотел рыбы. Сырой. И чтобы рвать её зубами, вгрызаться в ещё подрагивающую плоть, ломать тонкие кости, упиваться хрустом, разносившимся на многие волны. Но не в этом мире и не с этими зубами, да и как объяснять Сяо Чжаню такой внезапный аппетит? Нет, еда Бесхвостых была очень разнообразна: от одной приятная сладость растекалась по языку и непременно желалось поделиться ею с Сяо Чжанем, от другой того же Сяо Чжаня свербело придушить — внутрь словно стадо взбесившихся медуз запустили с жалящими скатами в придачу, так, что передавленные в тесноте они, верно, рыдали и стремились выйти через глаза и нос, а то и уши, но Сяо Чжань похихикивал, хлопал по спине и всё же участливо предлагал воды и баоцзы. Так что, да, еда была разной, вкусной, очень вкусной и такой, что соскоблить бы с языка малейшие напоминания о ней — словом, и жизни не хватит, чтобы всё перепробовать, не то что года, но Ван Ибо и не хотелось всё. Уже нет. А хотелось обычной живой рыбы. Без листьев салата вокруг, лимонных долек и прочих ухищрений для придания особенного вкуса. Рыбу. И чтобы морем пахла. Тиной и солью. И чтобы кровь как вода, а вода как кровь. И чтобы есть вместе с Сяо Чжанем, предлагать ему самые лакомые куски, и он бы принимал их из его рук, слизывал оставшееся с пальцев, утягивал за собой в тёмные воды — туда, где прохладнее всего, — сплетался бы своим хвостом… Какой бы он у него был?       Ван Ибо очень нравились длинные ноги Сяо Чжаня, его тёплая кожа, напитанная солнцем, но снова и снова пытался представить хвост. Вспоминал свой и думал, что, нет, у Сяо Чжаня был бы не такой — темнее, почти фиолетовый, наверное. Как те баклажаны, которые тот терпеть не мог. Зудело поделиться этой мыслью с Сяо Чжанем, посмотреть на реакцию, Ван Ибо перекатывал возможные слова и так и эдак, сдувал раздражённо чёлку и понимал, что — нет, никак не скажет.       А потом всё же взял и сказал «Чжань-гэ, ты — баклажан». Сяо Чжань только глаза вылупил, застыв с кроссовкой в руках. И вид был до того умилительный, что Ван Ибо прыснул. Сяо Чжань замахнулся кроссовкой, Ван Ибо скрутил пальцы улиткой и айкнул, когда всё же прилетело — по заднице. Подскочил, и задорно гогоча, побежал вглубь комнат, а потом извернулся, поймал Сяо Чжаня и завалился вместе с ним на кровать.       — Ну? — требовательно свёл брови Сяо Чжань, — и почему это я баклажан? «Потому что у тебя длинные и красивые ноги», — ответил бы Ван Ибо, но руки были заняты, да и ноги тоже — удерживали Сяо Чжаня. Хотя тот и не делал попыток вырваться, но сжимать его так было здорово, а в груди стучало «моё».       Лежали и смотрели друг другу в глаза, и в пульсирующих зрачках Сяо Чжаня Ван Ибо видел ответную тоску по тому, что ещё не случилось.       Как же так, вертелось на языке, на кончиках пальцев, но осаживал себя: «Я так хочу, чтобы ты помнил обо мне, так хочу, что выдумываю себе всякое, ищу подтверждение того, чего нет». А что есть? Сяо Чжань никогда не говорил, да и он не спрашивал, не чувствовал себя в праве. «Нам хорошо вместе, ты заботишься обо мне, я… я прицепился к тебе морской колючкой, но ты вроде не против — позволяешь. Почему? Почему так важно дать имя тому, что происходит между нами? Почему взгляд твой печален, и я не могу пробиться сквозь толщу твоих заслонов — понять, что там, за ними? Зачем всё усложнять, когда времени на «вместе» отмеряно так мало?».       Невысказанное зудело, разбухало и жалило толстыми иглами. Ван Ибо сглатывал тяжесть лишних мыслей, вставших комом, растягивал губы в улыбке и смеялся уже совершенно искренне, когда Сяо Чжань вздрагивал, говоря, что с такой улыбкой только в фильмах ужасов сниматься: «Ты поэтому их и не любишь, наверное — бесишься с того, как все переигрывают или недоигрывают».       Вот и сейчас бы спросить. И разрушить всё, что есть. Навалить на Сяо Чжаня уже сверх того, что тот тащит — как бы не втянулся в панцирь и не захлопнулся. А может, и Сяо Чжань хочет спросить, но также боится — но с чего бы ему?       С того, что рано или поздно Ван Ибо уйдёт туда, откуда пришёл. Они не говорили об этом, но Сяо Чжань мог сделать свои выводы из внезапного бегства, из оброненных отрывков полуправды. Ван Ибо хотел вернуться к тому разговору, что случился перед нашествием спятивших птиц-соглядатаев, хотел, чтобы Сяо Чжань снова попросил довериться ему, до того, как рассказал о своём отношении к чудовищам, «сказочным драконам», до всего, что выросло теперь межмирной границей и грозило ударить так же — только посмей приблизиться.       — Так и почему я — баклажан? — спросил тихо Сяо Чжань. Так тихо, что голос почти потонул в дребезжании окон от проезжавших по улице машин и во всплеске хохота радостных Бесхвостых за дверями, в коридоре. Новые постояльцы, отстранённо отметил Ван Ибо и поцеловал Сяо Чжаня. Тот ответил, но увернулся от следующего и повторил вопрос. Ван Ибо вздохнул и мученически закатил глаза. Не только баклажан, но и колючка, подумал. Улыбнулся своим мыслям. Хорошо получалось. Он прицепился к Сяо Чжаню, а тот к нему — сцепились иглами, проросли в друг друга. Да только отдирать придётся с кровью, набежало тёмной холодной волной. Да и пусть, стряхнул налипнувшую уже тину страха. Отклонился, отпустил наконец добычу, сложил старательно губами и пальцами фразу: «Потому что баклажан».       — Эй! — возмущённо ударил его Сяо Чжань, приподнял верхнюю губу и угрожающее зашипел. Ван Ибо вспомнил одну из сказок, что в детстве сказывали нянюшки — про зайца, обманувшего не только мудрую черепаху, но и самого лун-вана. Правда, сказывали её всего один раз, а потом той нянюшки больше при нём не водилось — отослали из дворца, как узнал позже. Пробовал спрашивать Придворную Черепаху, та неодобрительно морщилась, качала дряблой шеей и скупо отвечала, что негоже глупостями голову забивать. Только и запомнил, что у зайца были длинные уши, крупные резцы и сильный хвост, которым он лупил черепаху и драпал от неё в своё царство. А встретив зайцев в этом мире (в том, зоопарке, куда они ещё на острове ездили), умилился тому, какие они мягкие и приятные, и пришёл в восторг от того, как резво они точили морковь. Так вот, Сяо Чжань чем-то походил на тех зайцев. Точнее, на того, что из сказки- потому что тот виделся далеко не таким, как те, что мирно грызли морковь. Которую Сяо Чжань тоже особо не жаловал, как успел понять Ван Ибо. Но чуть меньше, чем баклажан.       «Ты красивый, — сказал Ван Ибо, — у тебя красивые ноги».       — И? — захлопал ресницами Сяо Чжань.       «Поэтому баклажан».       — Даааа, — глубокомысленно изрёк Сяо Чжань, — ты же в курсе, да, что я терпеть не могу баклажаны?       «А зря. Себя надо любить», — ухмыльнулся Ван Ибо и получил болезненный тычок под рёбра, айкнул и тут же перешёл в наступление — перехватил руки и ноги Сяо Чжаня, сдавил собой, поймал губами раздражённое шипение, куснул жадно, двинул бёдрами, встретил ответную волну. И снова подступило холодным и тёмным — что дальше, не углубляйся, не врастай. Поздно — утонул в тёплых глазах, в жарких вздохах, в нежных, но сильных руках.       И вот опять — границы дозволенного. «Почему?», — боднул носом шею. «Почему?» — заглянул в глаза — потемневшие, с расширившимся и часто пульсирующими зрачками. Сяо Чжань облизнул губы, спросил хрипло:       — Ты… хочешь? Ты… уверен? Ты… готов рассказать мне…       Довериться мне. Ван Ибо уткнулся лбом в его плечо. Спрятался и слушал, как гулко отдаётся сердце в ушах. К горлу опять подступило и встало колючим и огромным комом застрявших слов. Больно. Поелозил волосами по груди. Фыркнул. Эх, Чжань-гэ, Чжань-гэ, ты же первый не поверишь тому, что я скажу, так зачем? Испугаешься, сдашь меня в эти белые комнаты, в которых Бесхвостые с завязанными плавниками-рукавами, чтобы не уплыли далеко — как рыбки в стеклянных тюрьмах. Аква… аква-ри-умах. И я буду как та же рыбка — в стеклянной белой пещере, с завязанными плавниками, пока не пробьёт час, не вернётся хвост, и ваши испытатели-исследователи не перемесят меня в другую стеклянную пещеру — теперь уж навсегда. Но ты же не сдашь меня?       «Не сдашь меня?», — чуть не слетело с пальцев. Нельзя так о Сяо Чжане думать. Не сдаст. Но будет другое. И не менее страшное. Но... «А ты… ты готов? Ты… хочешь?», — задрожало, покалывая подушечки, да так и осталось под кожей. «А впрочем», — толкнуло глубинным течением.       «Поехали дальше?» — сложилось осторожным.       — Поехали, — ответил Сяо Чжань, а за дверью кто-то затянул тоскливую песню о счастливой любви.