🐙🐙🐙
И как же из этой распадающейся грязи может что-то выйти? Одно неверное движение, и то, в чём уже угадывалась чашка, разливалось бесформенным комком. Но добрый седовласый Бесхвостый заверял, что всё получится и раз за разом показывал, как надо крутить колесо ногами, и как поддерживать жизнь в ладонях, чтобы и не передавить, и не испугать её внезапной холодностью. За окном валил густой снег, а в нагретом светлом помещении помимо них сидели ещё маленькие Бесхвостые, некоторые с родителями. Сяо Чжань в чёрном фартуке, с измазанными руками. И каждый корпел над своим гончарным кругом ― так называлась эта штука. И опять круг. Всё вертится вокруг него и возвращается к нему. Сама Земля, солнце, зрачки, штурвалы и щиты, колёса. «Значит ли это, что выйдя из одной точки, рано или поздно я вернусь туда же? А если брать за точку не дом, а Сяо Чжаня? Значит ли это, что рано или поздно я приду к нему? Если год ― это круг», ― так думал Ван Ибо и старался не дать своей чашке опасть. Она получилась. Не совсем такая, как на полках у доброго Бесхвостого, но Сяо Чжань сказал, что красиво, и Ван Ибо поверил ему. Красивая. Как у Сяо Чжаня. Чуть шире разве что. Добрый Бесхвостый обещал показать, как красить, потом обжигать ― чтобы придать прочности. А потом и глазурью можно, и снова обжиг в большой печи. Ван Ибо зачарованно слушал и несмело держал кисть, думая ― что бы такое нарисовать для Сяо Чжаня. Рука сама потянулась к синим и белым краскам. Покрыл всё кобальтовым, а поверх ― светлее. И вот уже волны пенятся силой, а под ними красные и жёлтые рыбки. Хмыкнул. В голове оно всё казалось красивее, чем вышло. Но что уж теперь. И в этом было что-то. Нравилось. Сяо Чжань поставил свою чашку ― золотая почти, с красно-белым солнцем, обнявшим её всю, высокими горами, утопающими в зелени с одной стороны, и двумя фигурами на жёлтом песке у кромки синей воды на другой. И это было так непохоже на то, что рисовал Сяо Чжань прежде, что видел у него Ван Ибо ― как расписывал свой автомобиль, что ничего лишнего, хотя многое можно было уместить, и как с этой чашкой. ― Столько всего, ― сказал добрый седовласый Бесхвостый, ― хорошее лето было? ― Хорошее всё, ― ответил Сяо Чжань. А потом Ван Ибо дали ещё глины и сказали, что можно лепить всё, что пожелает ― хоть драконов, хоть мотоциклы, вообще всё. Сяо Чжань улыбался кончиком губ и мял жёлтый брусок. ― Ты сейчас будешь как богиня Нюйва, ― сказал, когда добрый Бесхвостый отошёл к мальчику, у которого всё никак не шло дело с гончарным кругом. Ван Ибо отвлёкся от вылепливания головы. ― Когда-то давным-давно богине Нюйве стало скучно одной. Она взяла жёлтую землю и слепила из неё девочку. А та возьми, да открой глаза, сделай первый шаг, а за ним и ещё. Понравилось это Нюйве. Взяла она ещё земли и сделала других ― девочек и мальчиков. Так появились первые люди. А от них и другие люди. Отряхнула она пальцы, и из упавших комьев получились ещё люди, но не такие как те, которых Нюйва лепила сама. И ты сейчас лепишь… человека? Кого-то конкретного? Ван Ибо кивнул. ― А кого? «Тебя», ― показал пальцем и отвернулся. Надо постараться ― лучше, чем над чашкой. Сяо Чжань шумно выдохнул. Ван Ибо скосил взгляд из-под чёлки ― всё так же мял брусок. Пальцы будто дрожали, или это так тени прыгают. Ладно. Потом увидит. Лепить из глины оказалось совсем не то, что из снега. Приятнее. Глина была тёплой, почти живой, и не сказать, чтобы послушной. Поначалу пытался сделать, чтоб совсем похоже, но быстро понял ― не тот случай, не с его умениями пока. Пока. Будто есть время научиться большему. А почему, собственно, нет? Практиковаться чаще, налепить моментов, обжечь их и унести с собой, закрыть от отца, заявить «это моё», спрятать на баочуане и возвращаться туда, вспоминать. В том случае, если Сяо Чжань откажется, не примет его. Можно бы и второе зелье у ведьмы выпросить, вернуться в надводный мир. И опять мучиться от невысказанного. Человечек получился так себе. Длинноногий ― да. Воинственный ― вроде бы. С руками, упёртыми в бока ― чтобы лучше держались. И ноги на ширине плеч. Так Сяо Чжань смотрел на Ван Ибо, когда дядюшки в Юнчуане напоили пивом. Жаль, лицо не сделать. Глаза эти тёплые, карие, нос и губы. Особенно губы. Обозначил только точку в районе подбородка. Это как родинка. ― Спасибо, ― сказал Сяо Чжань. ― А я, вот. Тебе. И поставил рядом с глиняным собой белого снеговика с оранжевой морковкой вместо носа. Засыпая, Ван Ибо смотрел на человечка и снеговика, подсвеченных ночником. Стояли на подоконнике. А на улице опять кружил снег, и можно было представить, что они на глубине, вместе. Вот сейчас проплывёт кит, и соберёт весь этот снег. Сяо Чжань спал, обняв подушку, Ван Ибо гладил его волосы, спину, считал позвонки и думал, что вот это его угораздило. Поднял колено ― чешуйки не проявлялись.🐙🐙🐙
Они провалялись в квартире вот так лениво ещё с неделю, пока Сиань заметало. Играли в карты или шахматы (правила Ван Ибо освоил на раз-два), в странное, но более забавное ― где надо было запутаться-распутаться, ставя руки-ноги сообразно выпавшему по стрелке: левая нога ― красное, правая рука ― синее, правая нога ―жёлтое, левая рука ― снова жёлтое, и так далее. Смотрели фильмы: от чёрно-белых до полностью нарисованных, и Сяо Чжань пробовал объяснять про спецэффекты, про датчики движения, которые цепляют к живым актёрам, а с них потом переносят в мир, полностью созданный на компьютере, и это может быть как история для экранов, так и для игр. Резались в эти самые игры, и Сяо Чжань негодующе айкал и шипел, что «как так, Ван Ибо, есть вообще хоть что-то, что тебе не под силу?», а Ван Ибо самодовольно щурился, ухмылялся, разбивал Сяо Чжаня в следующем раунде и подыгрывая, уступал в другом, но так, чтобы не совсем явно. Сяо Чжань всё равно глядел с подозрением, Ван Ибо цеплял самое невинное выражение и старался давить тоску, что разрасталась от одной лишь фразы «есть вообще хоть что-то, что тебе не под силу?». Да, ответил бы он. Остаться с тобой здесь навсегда. Недели через две Сяо Чжань объявил, что они идут в музей. Ван Ибо закатил глаза ― если опять на какого-нибудь громадного толстяка любоваться, то он бы с большим удовольствием погонял с соседскими мальчишками с горки на ледянках, вон как они весело орали под окнами. И пару раз удалось же к ним сбежать, заверив Сяо Чжаня, что снег есть не будет, и шапку снимать тоже, и уходить никуда. А в третий раз и Сяо Чжаня вытянул. И мальчишки смотрели свысока, хоть и ниже были, а всё же умудрялись. Сяо Чжань тогда недобро оглядел их, отказался от протянутой ледянки и оттолкнувшись от горки, проехался по ней, стоя. Правда, признался потом на ухо Ван Ибо ― ноги дрожали, что те рельсы от грохочущего вдали поезда, и если бы он въехал вон в тот сугроб, то и не поднялся, потому что полный провал. Если делать, то на пределе способностей, выкладываясь полностью. «Чжань-гэ, ты что? Это же просто покатушки с горки», ― смеялся Ван Ибо и тут же кивал, показывая, что, да, понимает, сам такой. Сам же как только не рисовался перед мальчишками, когда освоился. Переживал сначала, что дразнить будут ― не разговаривает же, только знаками и может объясняться. Но те оказались нормальными, смекнули, что немой и приняли как своего. Возраста были почти одинакового, младше, может, года на два некоторые, а двое ― такие же. И Ван Ибо почти вспомнил, как это здорово резвиться в водах большой ватагой, распугивать мелкую рыбёшку. Здесь не было ни воды, ни рыбёшки, но отлично можно было играть в догонялки друг с другом, остреливаться снежками и приходить после домой с карманами и рукавами, полными снега. Сяо Чжань вздыхал, смотрел грустно, откладывал альбом, в котором нередко рисовал что-то, и отправлял переодеваться в сухое и греться. После Ван Ибо укладывался к нему и спрашивал, почему тот не пошёл с ним, так весело было. ― Я старый, ― хмуро отвечал Сяо Чжань и отворачивался. ― Они не поймут, если такой великовозрастный, как я, придёт в их компанию. «Ну и глупо, ― отвечал Ван Ибо, ― ну и глупо», ― поддевал лбом его подбородок, накрывал губами губы, доказывая, что ничего не старый. Лучший. «Все завидуют тому, какой у меня корейский брат», ― посмеивался после и смущал Сяо Чжаня, точно смущал и удивлялся тому, что как такой замечательный Бесхвостый вообще мог сомневаться в себе. И вот музей. Очередные каменные изваяния, к которым все ходят на поклон, закатывал глаза Ван Ибо. Но Сяо Чжань обещал, что будет интересно. И Ван Ибо одёргивал себя, рассуждая, что ради Сяо Чжаня можно и потерпеть, а потом упросить его в горы на сноуборд или лыжи ― и во дворе делились впечатлениями, и в интернете видел. Но музей оказался совсем не тем, что представлял себе Ван Ибо. Точнее, истуканы здесь были ― не каменные, глиняные. Терракотовая армия, значилось на табличке. Терракотовая армия, сказал Сяо Чжань. Они. Те самые. В горле пересохло. Экспонаты руками не трогать, объявил экскурсовод. Не трогать. Но так хотелось. Убедиться. Такие же как там, на его баочуане. Выстроившиеся рядами, в полном военном облачении, готовые хоть сейчас в атаку. И колесницы, запряжённые лошадьми. Впереди ― лучники, с колена и стоя. Дальше колесницы, и после опять неподвижные Бесхвостые в доспехах и с мечами, копьями. Он ходил между рядами, между глиняными Бесхвостыми и галдящими живыми. Ходил и не верил, что видит их на самом деле. Не под водой, а здесь. Радовался им и так желал коснуться, заглянуть внутрь. Походил, нашёл двоих безголовых, а внутри темнела пустота. Это, что же получается, думал, всматриваясь в лица, среди которых не было ни одного одинакового, его солдатов, обнаруженных на баочуане, везли сюда, но не довезли? Или отсюда везли? И кто же их таких создал, да так много? И зачем? Не хватило маленьких солдатиков? Экскурсовод уже ушёл вместе с группой внимавших ему Бесхвостых. А Ван Ибо всё метался, не в силах унять свои беспокойные мысли. Оглянулся на Сяо Чжаня, спросил пальцами быстрое «Как?». Взлохматил волосы. Повторил нетерпеливое: «Как? Расскажи их историю». ― Жил когда-то в Поднебесной, а именно в этом самом городе, император Цинь Шихуанди, ― заговорил Сяо Чжань, изредка посматривая на экскурсовода, который был далеко, ― великий человек, если верить летописям. Объединил враждующие царства, начал строить стену, которую позже назвали Великой Китайской. Мы с тобой ещё поднимемся туда. Но ещё при его жизни начали строить гробницу для него, усыпальницу. А чтобы и в загробном мире мог он вести полноценную жизнь, захоронили с ним потом заживо сорок восемь его наложниц, около семидесяти тысяч слуг и рабочих, трудившихся над созданием гробницы и самой армии. И вот эти воины… «Тоже заживо? А как же… они же пустые», ― поразился Ван Ибо. Сяо Чжань дёрнул щекой. ― Армию пожалели, ― сказал, ― сразу более восьми тысяч хорошо обученных воинов в расход пускать нецелесообразно. А, может, и больше ― раскопки не завершили. Уж не знаю, чем они там руководствовались ― те, кто решил сделать глиняную армию. И вот, более двух тысяч лет охраняли воины покой императора. Что интересно, лошади сделаны из местной глины горы Лишань, а сами воины ― нет. Так до сих пор и неизвестно, откуда же их везли, где обжигали такие махины, как доставляли сюда. Неизвестно и как удалось выковать такое оружие, что и спустя две с лишним тысячи лет оно не затупилось. Так и стоят, обращённые лицами на восток, в ожидании врага, готовые отражать атаки. Более двух тысяч лет. Возможно ли, что тем воинам с баочуаня столько же? Что они те самые? Возможно ли, что они так и не примкнули к своим собратьям, или же наоборот были увезены позже? Вряд ли кто мог дать ответы на эти вопросы. Да Ван Ибо и не требовалось. Он стоял и радовался им как старым знакомым. И был благодарен Сяо Чжаню, что привел сюда, хоть и не выглядел тот таким уж воодушевлённым, как после посещения тех же храмов. «Что с тобой?» ― спросил Ван Ибо. ― Да так, ― ответил Сяо Чжань, ― люди ходят сюда и восторгаются величием мысли древних, что как же это грандиозно. Я вижу в этом только непомерную алчность некогда жившего человека. Он воздвиг себе целый загробный мир, но сам не хотел становиться его частью. Рабочих, которые знали тайну создания этих воинов и их оружия, убили. А сам император надеялся обрести бессмертие, чтобы никогда не встать во главе этого глиняного войска. Принимал пилюли со ртутью. Грандиозная глупость, достойная того, чтобы о ней в сказках сказывать, а не восторгаться. Но это непопулярное мнение. «Тебе жаль? Жаль тех, кого похоронили вместе с ним?». ― Да, Ибо. Наверное, да. Мне жаль простых людей, на костях которых выросло всё это великолепие. «Тогда зачем ты пришёл сюда? Зачем мы пришли сюда?» ― Отдать дань их памяти. Тех, о ком никто не вспомнит. Все знают и помнят великого императора, но никто тех, кто был вроде грязи под ногами его и таких как он. Да он жил гектокотиль когда, и люди эти тоже, и с тех пор многое же поменялось у вас здесь, у нас, тут, хотел подбодрить Ван Ибо, но сжал пальцы. Подошёл к Сяо Чжаню и обнял. Странное посещение музея вышло, подумал. Радость ушла, и теперь он смотрел на глиняных воинов иначе. Знал, что не живые и не были никогда, но видел за ними тех, кто был. И понял, что хотел бы сходить ещё в музей, чтобы ощутить и других ― тех, кто был когда-то, кто своими руками создавал то, чем Бесхвостые восхищались спустя солнца и луны, и не только Бесхвостые. Красные фонари на белой заснеженной стене. Редкие прохожие. И правильно, в такой холод лучше дома сидеть. Это им не сидится. Исходили весь Сиань уже вдоль и поперёк, и где только не были, а до городской стены дошли впервые. На театрализованное шоу они уже опоздали, хотя, может, в непогоду и отменили. Пришли, как только с одной башни громко пробабахало что-то. ― Начало комендантского часа, ― сказал Сяо Чжань. ― Раньше после него горожане должны были расходиться по домам, сейчас же все гуляния только начинаются. Но не в эти дни, не с этой погодой. Сюда хорошо бы летом или весной. Ван Ибо крепче сжал его руку. И так хорошо. Прекрасно вообще. Видеть, как меняется этот мир, как деревья из зелёных и густых превращаются сначала в золотые и багряные, а потом и в нагие, как их треплет и сгибает ветер, и они всё равно стоят, как облачаются в белое и пышное, и как глохнет всё, стихают звуки, увязают в снегу. А Бесхвостые и это суровое время расцвечивают всеми цветами, убирают свои жилища, всё вокруг. И кажется, будто это и не огоньки надводных улиц, а кварталы родного мира, с проплывающими над ними морскими обитателями, с сияющими и во тьме цветами, трогать которые нельзя, чтобы не обжечься. Мимо проехал Бесхвостый на велосипеде ― надвинул капюшон по самый подбородок, упорно крутил педали, а на багажнике ― коробка с чем-то тёплым и вкусным. Ван Ибо потянул носом воздух. Поел ведь уже, и сытно ― навернул цзясаньгуань танбао вместе с Сяо Чжанем. Внутри до сих пор было сытно и хорошо от сочного мяса в нежном тесте. Хотел блеснуть знаниями тогда, указал палочками на пароварку, на прилипшие к её дырявому дну пышные кругляши с удобными кисточками на конце: «вонтоны»?. Нет, поправил Сяо Чжань, цзясаньгуань танбао, фирменное блюдо Сианя. И покаялся, что и в Ваньнине ел такое: «Если уж не мог объехать всю Поднебесную, то хоть так», посмеивался в свою тарелку. Я тоже почти так, подумал Ван Ибо. Узнаю этот мир и через еду тоже.🐙🐙🐙
Сырую рыбу он всё же съел. Ну как съел ― надкусил. Сяо Чжань принёс домой, собирался приготовить бульон, почистил рыбу и отошёл в туалет. Ну и Ван Ибо подхватился со стула, где до этого усиленно делал вид, что не смотрит на аппетитный рыбий бок, а всем существом поглощен в соревнования скейтеров. Воровато оглядываясь и прислушиваясь к шуму воды в туалете, Ван Ибо вдохнул солёный запах и погрузил зубы в тот самый бок, что так не давал покоя. И вывалил язык, сплюнул недожёванное в раковину. Не такая, совсем нет. И вроде не тухлятина, но не то. Это как плавать в бассейне с хлорированной водой, а не в море, осознал и отрезал покусанный бок ― чтобы не пришлось ничего объяснять Сяо Чжаню. И так странно, что многое принимает, не спрашивает с чего вдруг, терпеливо объясняет. Как вот тогда с ванной, в которой сидел, смотрел в чешуйки на бедре уже и думал ― чем и как убрать, и как в таком виде появиться перед Сяо Чжанем. Надеялся, что от воды пропадут, но нет. Вдохнул-выдохнул, набрался решимости, вышел из ванной как был, приготовился рассказывать как есть, а чешуйки пропали. Остался только он и Сяо Чжань, вопросительно приподнявший брови, а после шагнувший навстречу. И Ван Ибо не придумал ничего лучше, как заявить, что в ванной не развернуться ― хочется плавать. И не солгал в общем-то. Хотелось и очень. Так, что ноги сводило порой. Он очень надеялся, что это от желания, а не опять зелье. Сяо Чжань записал его в бассейн, но проблему это не решило. Тренер восхищался тем, как идеально Ван Ибо плавает каким-то баттерфляем, и уговаривал всё же подумать о спортивной карьере, выспрашивал ― может есть какие достижения, должны быть. Ван Ибо же толкал себя вперёд и с каждым коротким вдохом и таким же коротким выдохом понимал ― это всё не то. Хотя поначалу было здорово ― когда оказалось, что и эти ноги годятся не только на то, чтобы землю мерить или педали велосипеда крутить, но и в воде могут быстро шагать. Его разрывало ― от тоски, что скручивала внутренности, завязывая их в немыслимый клубок. И непонятно, по чему больше. По тому ли, что оставил, по тому ли, что придётся оставить. Про чешуйки уже не волновался. Решил, что так даже лучше. Невозможно будет промолчать. Но они как прознали и затаились. «Почему ты не спрашиваешь меня больше, не просишь, чтобы я доверился?» ― думал Ван Ибо, стоя у зеркала и отрезая волосы, что достигали уже лопаток. Давно пора было. Сегодня он вычитал про краски и осветлители, насмотрелся на отросшие тёмные корни других людей. У него же не так, и Сяо Чжань ни разу не задал вопрос ― почему? Сяо Чжань вообще появлялся всё реже и реже. Как отгремели новогодние салюты, как вручили друг другу красные нитяные браслеты, так и стал пропадать, словно он и есть тот испугавшийся шума демон, про которого рассказывал под алые всполохи за окнами и свисты хлопушек. Надо поработать, говорил, чтобы можно было дальше ехать. Ван Ибо кивал, предлагал свою помощь, но Сяо Чжань целовал его, дышал в шею и уходил. Ван Ибо вспоминал, как Бесхвостым нравились его танцы, шёл к ближайшей ветке метро, раскланивался с другими Бесхвостыми, залипал на том, который удерживал в воздухе прозрачный шар, казавшийся дрожавший каплей, врубал свою музыку и нескромно собирал похвалу и деньги. Кидали не то чтобы много, но удалось купить жареной рыбки с уличных лотков, и ещё осталось. А Сяо Чжань не оценил. Расстроился. Попросил одному никуда, кроме бассейна, не ходить, с собой при этом брать отказался. Совсем уж сидеть дома Ван Ибо не мог ― стены давили и, казалось, вот-вот захлопнутся раковиной так, что и не выбраться, не вздохнуть. Снег подтаял, а холод так никуда и не ушёл. Наоборот, стал совсем колючим. Щёки, нос вмиг замерзали. Да и на улице было совсем тяжко ― воздух и не воздух, а нечто царапающее горло. Забытое уже чувство песка в жабрах обострилось. Ван Ибо натягивал повыше шарф и, возвращаясь с тренировки, заворачивал на то место у всё ещё спящей реки под красным мостом. От снеговика и человечка не осталось ничего, чернела трещинами серая мёрзлая земля. Он старался вспоминать о фигурках на подоконнике, но взглядом возвращался к трещинам в пустоте. Спускался к реке и всматривался в толстый слой льда, пробовал услышать, жалел, что не может позвать. Бессловесный и бесполезный, ненужный никому. Особенно Сяо Чжаню. Нет, тут же отвечал себе, это не так. Не может быть так. Сяо Чжань и так сорвался ради него, покинул дом и многое делал, а в этом мире всё имеет свою цену. Та же жареная рыбка. Но Сяо Чжань приходил за полночь, укладывался на диване, а то и стульях на кухне. Ван Ибо не решался его будить, утром его уже не было. И только записка на холодильнике о том, что съесть на завтрак, обед и ужин, напоминали о том, что Сяо Чжань всё же был, не примерещился. Ван Ибо отрезал волосы, и светлые пряди падали одна за другой у ног. За этим занятием его и застал Сяо Чжань, внезапно вернувшийся раньше обычного. ― Что ты… зачем? ― спросив, замерев в дверях. Ван Ибо посмотрел в упор и отсёк последнюю прядь. Теперь едва до середины шеи. Отвернулся. Положил ножницы на ящик, собрал волосы и засунул их в мусорный пакет. Вот так. Остались ещё. Надо веником или лучше той жуткой гудящей штукой, которая засасывает в себя всё, даже носки, и, пережрав, натужно стонет. Так и назывался: пылесос. Странно, что не носкосос. Сяо Чжань обхватил его поперёк груди, привлек к себе спиной. Ван Ибо дёрнулся, зашипел ― Сяо Чжань держал сильно. ― Что с тобой? Почему ты? Сказал бы, что хочешь подстричься, я бы отвёл тебя к мастеру и… Ван Ибо извернулся, лягнул Сяо Чжаня по колену, врезал локтями под дых и вырвался. Ничего мне не надо, подумал, шагая за веником. Огрел Сяо Чжаня таким взглядом, что тот отступил. ― Ибо… Нет, лучше жуткая гудящая штука, сказал себе Ван Ибо. Вернул веник на место, вытащил штуку, размотал шнур, подключил к сети и врубил. Хорошо. И ничего не слышно. Если не смотреть на Сяо Чжаня, можно представить, что и нет его там ― этого же он добивался? В глазах размывалось, он смаргивал и возил щёткой по полу. Злость накатывала удушливыми волнами. И больше на себя. Не хотелось реагировать так. Быть таким. Растерял всю царственную гордость на этом ебучем корабле. Глянул на Сяо Чжаня ― тот осел на порог, согнулся весь, спрятал лицо в ладонях. Да пошло оно к гектокотилю всё. Ван Ибо стукнул по гудящей штуке, выдернул провод ― чуть ли не с розеткой, придержал в последний момент. Подошёл к Сяо Чжаню, сел перед ним. Попытался отвести его руки. Сяо Чжань мотнулся и не дался. Ван Ибо зарычал и укусил Сяо Чжаня в плечо. Тот вздрогнул, Ван Ибо снова схватил его за руки и отвёл их, заглянул в глаза ― влажно блестели, покрасневшие по краям. Вот же ты медуза, вздохнул и оплёл его собой, поцеловал в пульсирующий висок. Посмотри на меня, поддел носом его лоб. Пожалуйста, прикоснулся дрожащими губами к таким же дрожащим, солёным. Ты ― моё море, сдавил пальцы на затылке. Посмотри, поймал его взгляд и не дал отвести ― качнулся за ним следом. «Да?», ― моргнул. ― Да, ― на грани слышимости ответил Сяо Чжань. Ван Ибо отпустил его. Посидел ещё, всматриваясь в любимое лицо. Заправил ему волосы за ухо, погладил кончиками пальцев по линии челюсти, спустился на шею, задержался там, где билось отчаянно, заполошно. И убрал руку. «Ты избегаешь меня?», ― спросил. ― Нет, ― ответил. Закрыл глаза, выпустил воздух сквозь сжатые зубы, посмотрел наверх и обратился к Ван Ибо. Не отводил больше. «Тогда почему? Почему так часто уходишь, стараешься не быть рядом?» ― Я пытаюсь приучить себя. «К чему?» ― Не быть с тобой. «Почему? Ты не хочешь…» ― Это произойдёт. Тебе придётся вернуться. А мне ― быть без тебя. «Хочешь… если ты хочешь, если ты согласишься… я могу забрать тебя, к себе… если ты…» Сяо Чжань качнул головой и уронил ее на сцепленные руки. Ответил глухо: ― Не предлагай того, о чём можешь пожалеть, тому, кого не знаешь. Ван Ибо подполз, сел у самых ног Сяо Чжаня, хотел снова отцепить его руки, но вздохнул, погладил его пальцы, поцеловал их. Так расскажи, подумал, расскажи мне всё о себе, и я попробую понять, принять это. И тут же ― а вправе ли он давить на Сяо Чжаня? Если не говорит сам, то, стало быть, и не может, не чувствует сил? Или же именно Ван Ибо может стать той самой силой, что подтолкнёт? «Расскажи мне», ― выписал на его руках. ― А ты? Ты расскажешь мне всё о себе? Доверишься? Сможешь? ― спросил Сяо Чжань в пол. Повёл плечами, поднял голову, посмотрел в глаза. ― Расскажешь всё? «Потом. Не сейчас», ― ответил Ван Ибо и внутренне умер, провалился на дно самой большой раковины, оглох от того, с каким грохотом захлопнулись створки. Стиснул кулаки. Отсчитал десять раз, унимая шум в ушах. Решился почти, но Сяо Чжань похлопал его по спине и сказал: ― По-моему, мы оба с тобой большие дураки. Давай спать, а? А утром… будет утро, да? И мы ― вместе, да? Пойдём, Ибо? Пойдём. И Ван Ибо пошёл за ним. Лёг на кровать и долго держал глаза открытыми, отказываясь засыпать. Сяо Чжань тоже не спал, смотрел и смотрел. И вдруг порывисто прижался, обнял, шумно вдохнул над головой. Ван Ибо поцеловал его в ключицу, оттянул ворот свитера, шикнул на затрещавшие нитки, поймал тихий смех Сяо Чжаня, ухмыльнулся ему в губы, спросил ресницами ― мог бы и не, понял по заалевшим скулам. Стянул с него свитер, разоблачился, и в общем-то дальше уже и не запоминал, куда и как часто целует, а где оплывает от ласк сам. Провалился в жаркий сугроб, ухнул с головой под воду и утянул с собой Сяо Чжаня, и не осталось больше никаких звуков, ничего, кроме сбившегося дыхания и жадных рук. Не отпущу, не позволю, не отдам, думал после, укрывая собой Сяо Чжаня. Но и тот утром никуда не сбежал ― проснулся позже и напевал что-то невнятное и приятное на кухне, пока Ван Ибо в зеркале ванной изучал своё отражение и думал, как объяснить Сяо Чжаню посиневшие волосы.