Тентакли, ноги и хвосты

      Солнце. Выплыло из-за низких облаков, или же это низкие облака остались позади. Как и храм императора Яо вместе с павильоном пяти фениксов. Ван Ибо ходил вместе с Сяо Чжанем, слушал экскурсовода, смотрел на огромный столб, наверху которого застыл в вечном оскале то ли лев, то ли дракон. Кажется, про это что-то говорили, но он отвлёкся, уплыл в свои мысли и пропустил, а теперь возвращать степенного Бесхвостого, за которым стайкой вились другие Бесхвостые, было как-то не того. Сам храм его не впечатлил – сотни подобных видал уже в других городах. А вот огромный колодец, между храмом и дворцом пяти фениксов – да. Бесхвостый сказал, что этот колодец был вырыт самим императором и вообще был первым во всей Поднебесной. Вот это ничего себе, подумал Ван Ибо. Порывался заглянуть, но колодец был накрыт, да и повеяло оттуда чем-то не то чтобы знакомым, но если бы у него был с собой гарпун, он бы взял его наизготовку. Прислушался. Запело. Тонко и жалостно. На чуждом наречии. Не морского народа и не сопредельных трёх царств. Но и не речь Бесхвостых. Что-то чуждое всем. Посмотреть бы. Обернулся. Сяо Чжань снимал на телефон – небо или что-то вроде того, наводил камеру на верхушки деревьев, края изогнутых крыш. Всезнающий Бесхвостый уже ушёл, и другие бродили сами по себе, фотографировали и фотографировались и, кажется, никто, кроме него не слышал этого странного пения. Ну вот и хорошо, подумал Ван Ибо. Не вылезет же это что-то, чем бы оно ни было, при всех? Руками, конечно, не трогать, но он совсем чуть-чуть. Подошёл к колодцу ближе, взялся за края. Шершавые и холодные. В колодце булькнули радостно и запели громче. Ван Ибо убрал руки. Не нравилось ему это. То, что сидело там и звало. Ещё и Бесхвостые совсем как-то разбрелись. – Ибо? Ибо, пойдём дальше, – сказал Сяо Чжань.       Ван Ибо обернулся, и тут же улыбнулся шальной мысли. Сяо Чжань выглядел нормально, стоял, сжимая корпус телефона в правой руке, ноги эти длиннющие – упёрся ими в землю, как будто вот-вот прыгать будет. Ван Ибо обошёл колодец с другой стороны, чтобы смотреть глаза в глаза, положил руки на крышку и… вот оно, сложное лицо, маска с вырезанной улыбкой. – Ибо, пойдём. Отстали от группы, – очень спокойно сказал Сяо Чжань.       Ага, кивнул Ван Ибо и поднапрягся, изображая, что все силы прикладывает. Гектокотиль вам в рот, а не свобода, я вас знать не знаю и не доверяю, успел подумать, когда Сяо Чжань подскочил к нему и оттолкнул от колодца. Дышал он вообще неспокойно. Треснула маска. Ага, оскалился Ван Ибо, выровнялся, расставил ноги и вскинул подбородок. «Ну и что там?», спросил. — Там? Колодец, — хмуро ответил Сяо Чжань. — Пошли отсюда. «Не надоело?», — Ван Ибо поджал губы, подобрался весь и остался там, где стоял. — Ибо, послушай, я не знаю, о чём ты. И вообще, что с тобой происходит в последнее время. Здесь написано «руками не трогать». Реставрационные работы идут. А ты лезешь. Вечно лезешь, куда не надо. «А мне интересно. Вот захочу и открою этот колодец. Прям сейчас и открою». — Ибо. Нет, — голос Сяо Чжаня потяжелел, да и взгляд тоже. «А что такое, Чжань-гэ? Я ведь всего одним глазком. Я…», — ай, махнул руками Ван Ибо.       Бесило. Твари в колодце уже не пели, они выли — так громко, что в ушах закладывало, бились о крышку, и удивительно, как до сих пор не выбили. Сяо Чжань нет-нет, да морщился, на мгновение, но Ван Ибо уже научился его видеть, подмечать. «Ты слышишь их. Слышишь, но пытаешься делать вид, что нет. Так? Я прав?» — Пойдём, Ибо, — сказал Сяо Чжань и дрогнул в улыбке.       Ван Ибо зарычал, запустил руки в волосы и с силой дёрнул. Успокоиться, он должен был успокоиться. Разжал пальцы, посмотрел в серое небо, глотнул воздуха, фыркнул. «Ты езжай, Чжань-гэ. Езжай. А я как-нибудь сам. Только открою сначала этот ебучий колодец». — Нет, Ибо. нет. Поехали со мной…       «В жопу! В пизду! Катись, понял? Я хочу открыть колодец. Хотя бы этот, раз уж другой никак не даётся», — и Ван Ибо вернулся к колодцу, упёрся в крышку, теперь уже точно намереваясь сдвинуть. Твари взвыли так, что не то что уши, внутренности скрутило резким холодом. Похуй, тряхнул волосами Ван Ибо, сморгнул мокрое с ресниц и поднажал. С той стороны стукнули и, кажется, тоже поднажали — завибрировало, заныло камнем о камень.       Второй раз. Сяо Чжань отбросил его второй раз и сейчас так сильно, что Ван Ибо упал на землю, перекатился, подбежал к нему и застыл. Был бы хвост, непременно вдарил бы. А, может, и нет. Склонил голову к плечу. Как же горело внутри, как полыхало. Спину покалывало в том месте, где её коснулся Сяо Чжань. И это… это было отголосками силы? Да быть того не может. Ван Ибо неверяще уставился на Сяо Чжаня, обошёл его и только что не обнюхал. Нет, опять ничего. Обычный Бесхвостый. Но гектокотиля-с-два. Сяо Чжань смотрел прямо, стоял расслабленно даже, твари в колодце рыдали и творили совсем уж что-то невообразимое, стараясь перекричать друг друга. Сяо Чжань посмотрел на свои брови, ругнулся под нос и быстро подошёл к колодцу, поставил руку на крышку, ещё раз ругнулся и ударил. Твари стихли. Ван Ибо выпал в осадок. Так, подумал. Так. И больше ничего связного. Попятился. В голове всё плыло и мутилось. Как и перед глазами. И где-то за всем этим — Сяо Чжань. С опущенными плечами, опущенной головой и редкими, несмелыми взглядами исподлобья.       — Ты для них лакомый кусочек. Давно такого не ели, вот и раскричались, — изломанная линия губ и всё.       Так и стояли друг напротив друга. «Давно такого не ели». Такого. Какого? Такого как я? Ты знаешь, кто я? А кто ты? Кто ты, Сяо Чжань? Правда ли ты — Сяо Чжань? Тот, кого я знаю. А кого знаю я? Что остаётся под слоем ила, так глубоко, что и не увидеть? Поднять бы руки, спросить, да только и пальцем не пошевелить. Прохрипеть бы. Горло залепило, сдавило. И надо ли?       Сяо Чжань молчал. Смотрел в глаза и молчал. Пожалей меня. Не мучай. Это ли он хотел сказать? Солнце затянуло серым, и тут же налетел ветер, поднял с земли сухие листья, бросил их вверх. Вдали раздался голос всезнающего Бесхвостого, усиленный металлической раковиной. Созывал погружаться в автобусы. А мы на машине, подумал Ван Ибо. Не мы. Сунул руки в карманы, вывернул — три подушечки жвачки. Розовой. Чтобы делать розовые пузыри и лопать их с громким чпоком. Пузыри. Ещё сегодня утром. Большие. Разные. Переливающиеся ярче обиталищ иных донных жителей. Лопнули.       Ван Ибо посмотрел ещё раз на Сяо Чжаня, психанул от мысли «запомнить бы», закусил щёки, кивнул ему и отвернулся. Зашагал прочь. — Ибо!       Если быстрее, то можно успеть на автобус, куда бы он там ни ехал. Если состроить умильное лицо, то разжалобить кого-нибудь из Бесхвостых. Или отдать свой телефон. Всё равно в нём нет нужды больше. Пнул дорожку. Не возьмут. У них этих телефонов хоть в бездну сбрасывай, и ещё останется. Тронул левое ухо. Жемчуг. Вот что можно отдать. И потом как-нибудь добраться до этого их Пекина, увидеть и возвращаться. В глазах уже совсем как-то мокро было, задолбался смаргивать, а оно всё копилось и копилось. «Я ношу в себе море», — хмыкнул. И ещё какую-то гадость. «Я — улитка». И нос бы высморкать. Вот и стоянка, и автобусы, и Бесхвостые грузятся. Радостно. Вдавил растёкшееся в глаза. Топнул. Вдохнул-выдохнул и ускорился, когда услышал за спиной — бежит. Рванулся, уходя от касания. И снова. И снова. Мельтешило, смазывалось, закрывал уши от сбивчивого, загнанного, жалобного повторения «Ибо. Что же ты… Ибо… Ибо», от голоса этого. Чуть не рухнул от подставленной ноги, удержался, чтобы не глянуть обиженно, ушёл от хватких рук и помчался к автобусам, когда…       — Я знаю, кто ты. С самого начала знал. Прости, что не рассказал. Но я расскажу сейчас. Всё расскажу. Ибо? Ибо, пожалуйста?       Не надо. Подавись. Поздно. Повёл плечом. Горло жгло закупорившимся кашлем. Сердце кровило и готовилось выйти вот так. Хотело быть выхарканным под ноги этого… этого… Ван Ибо не пускал. Сбавил шаг, но двигался к автобусам. Со вскинутой головой. Как и подобает принцу, морскому дракону. Пошёл ты, Чжань-гэ, старался не думать он, как вдруг что-то ударило по шее, с неумолимой силой потянуло к земле, и сквозь накатывающую вязкую темноту прозвучало тихое:       — Прости.       Сначала было жужжание. И громкий хлопок. Потом раздражённое «айя» и приглушённый красно-жёлтый свет. Это ткань на окнах. Шторы, понял Ван Ибо, когда разлепил глаза. Красно-жёлтые полосы вздымались и опускались. Как паруса на старых картинках. Из приоткрытого окна доносились разные звуки, среди которых угадывалось и квохтание кур, и разговоры других птиц — тех, что меньше, и обычно прыгают по веткам. На белой стене — рисунки чёрными, серыми и алыми росчерками. В некоторых Ван Ибо признал креветок Ци Байши, на других были красавицы в длинных одеждах, стыдливо прикрывающие лицо рукавами или закрывающие его зонтами с рыбками. Ещё здесь были полки с книгами. Много книг. И статуэтки, кубки с головами львов и разноцветными лентами. Ни разу не похоже на комнаты в отеле Линьфэня. Да и выписались сегодня. Сегодня… Вертушка с бликами. Радужные пузыри над серым городом. Храм. Колодец. «Я с самого начала знал, кто ты». Сяо Чжань.       Хотел было приподняться, но не смог — руки и ноги оказались стянуты и привязаны к деревянным спинкам кровати. Твёрдой. Не такой, как в тех отелях и квартирах, где были до сих пор. Зашипел и стал выворачивать запястья. За изголовьем смущённо кашлянули. Кашлянул. Сяо Чжань. Подошёл, подтянул низкий табурет и сел. Ван Ибо сузил глаза, поджал губы и отвернулся. Сердце опять кровило. Всё внутри кровило, словно кто выдернул часть рёбер и теперь ковыряет ими там. — Я развяжу тебя, если ты пообещаешь выслушать меня… пообещаешь не уходить до тех пор, пока не выслушаешь, — негромко сказал Сяо Чжань.       Ван Ибо закрыл глаза. Под веками жгло. Попробовал воззвать к самому себе: ну же, так ведь хотел этого, почему же сейчас не надо ничего? Успокоиться. Он должен успокоиться. Отец всегда учил, что следует выслушать все стороны и только потом принимать решение, не бежать от ответственности, не делать то, что хочется, а думать, слушать. И к тому же, если он согласится, Сяо Чжань его развяжет. А если не согласится?       Повернулся к Сяо Чжаню, исказил лицо в оскале, ядовитой ухмылке, дёрнул руками, посмотрел с вызовом. Сяо Чжань согнулся так, будто это его тут привязали. Растёр лицо руками, булькнул в них. А глаза красные. Плакал он, что ли? Плевать, решил Ван Ибо и взбрыкнул снова. Сяо Чжань подорвался с табурета и кинулся развязывать. — Ты прав. Прав. Прав. Прости меня, прости, — говорил Сяо Чжань, и Ван Ибо следил за тем, как бьётся жилка на его шее, как путаются пальцы, и как невыразимо трудно становится не смотреть на него такого и не хотеть обнять его, не зарыться носом в растрёпанные волосы, не вдохнуть их запах, не укрыть собой…       Ван Ибо следил. А когда Сяо Чжань закончил и перетёк на свой табурет, Ван Ибо сел на кровати, размял запястья и лодыжки, уделяя внимание только этому и не обращая на то, как сидящий на табурете одёргивает свои штаны, как очищает их от непонятно чего, как замыкает себя пальцами в замок и тут же размыкает и опять трогает штаны. Мне поебать, сказал себе Ван Ибо и скрестил руки на груди, подвернул ноги, кивнул сдержанно Сяо Чжаню и сосредоточился на разглядывании мелких клеточек на красно-жёлтых полосах штор. — Я… я не знаю, с чего начать… что бы ты хотел услышать сначала…       Ну приплыли, Ван Ибо сердито фыркнул и выразительно посмотрел на Сяо Чжаня. Сам никак? И тут подпинывать? Расплёл руки, изобразил «колодец» и вернулся к клеточкам. — Колодец, да? Уф. Ну хорошо. Там живут существа, которые не опасны для людей, но могут навредить тебе. «А тебе?» — Мне — нет. Я ведь тоже в какой-то мере человек. Не такой, как обычные люди, но и не… не лун. Уф. Ну вот я это сказал. Но я… я… да, я знал, кто ты с самого начала, и я дойду ещё до этого. Ты же хотел про колодец? Вот. Про колодец. Помнишь, я рассказывал про Великий потоп? И что его удалось обуздать, и что в некоторых легендах говорилось… говорилось, что это было не без помощи лунов — речных божеств. Ты — из моря, но ты тоже — лун, дракон. И есть существа, которые питаются вашей духовной силой, она для них всё равно что жареные ласточки для Цзяо-луна. Знаешь такого?       Ван Ибо мотнул головой, и Сяо Чжань продолжил. — Цзяо-лун был самым злым водным драконом, питался людьми, и против него и подобных ему вывели этих… этих, которые в колодце. Одного железа против него оказалось мало. Моцзяолун — так нарекли этих существ, демон для Цзяо-луна. И когда наступил день великой битвы, те из драконов, что были на стороне людей, облачились в железные доспехи, в одежды из пятицветных нитей — потому что только это и могло защитить их от этих существ. И выпустили моцзяолунов, направили на войско Цзяо-луна, и было поглощено оно, остались только оболочки, и те развеялись водами. А самих моцзяолунов заточили в самом глубоком колодце, глубже, чем дозволено увидеть простым смертным, да и не для них они. Для них они безвредны. Спят и ждут своего часа, когда вновь обрушится со стихиями войско Цзяо-луна, и можно будет всласть поесть. Они не могут выбраться сами из колодца. Запечатаны там до приказа Жёлтого Императора. Выбраться не могут. Но могли бы схватить тебя и утащить. Сожрать. В тот же миг, как ты открыл бы колодец. Пробудились при твоём появлении и, надеюсь, заснут, ведь ты ушёл… я увёл тебя… Теперь… теперь ясно, почему его нельзя было открывать?       Ван Ибо кивнул. Звучало всё это как ещё одна из страшных сказок, но он ведь сам слышал жуткое пение тех существ, и при одном воспоминании о них пальцы кольнуло холодом. А потом и до всего добралось, пробрало по загривку. Огектокотилить. Утянули и сожрали бы. Так вот от чего Сяо Чжань его спас. «Ты ударил меня» — Прости, — Сяо Чжань развёл руки, — у меня не было выбора. Я не мог тебя отпустить. Не мог… не поговорив, не объяснив всё…       Почему сейчас? Что изменилось? Почему не мог? Не спросил. Сжал зубы. «Люди. Как протащил мимо них?» — Я… я умею отводить взгляды, — сказал Сяо Чжань и опять сцепил пальцы, расцепил, обхватил края табурета. — Ты… ты не спросишь ー почему?       Ван Ибо хмыкнул и отвернулся. — Ты… ты злишься? Ох. Конечно же, ты злишься. Я… я понимаю. И я очень виноват перед тобой. И готов ответить на все вопросы.       Ван Ибо до боли сдавил предплечья. Иначе бы Сяо Чжань сейчас любовался на те универсальные знаки общения, что Ван Ибо успел выучить в надводном мире. Жёлто-красные полосы. Красно-жёлтые полосы. Смотреть на них.       Сяо Чжань издал непонятный звук. Подавился он чем? Ван Ибо покосился и сам чуть не. Воздухом. Взглядом — родным уже, тёплым и таким тоскливым, что хоть узлом завязывайся, чтобы не упасть к нему и не положить голову на сведённые колени, не прилипнуть к ним так, что не отодрать. Помешательство какое-то. Донная лихорадка. Ведьминское проклятье. Ведьма.       Ван Ибо задохнулся догадкой. И дышал теперь через раз, во все глаза разглядывая Сяо Чжаня, изучая его в поисках… подтверждения? Знал с самого начала, говорил он. С самого начала. И умеет отводить взгляды. И тогда… тогда в той коробке у Бесхвостых стражей… всё разрешилось после того, как явился Сяо Чжань. Явился, поговорил со стражем, мигнул свет… Свет… И перед отправкой на пароме тоже. И соглядатаи… они пытались предупредить, уберечь. Не справились. Трещали об опасности, когда появился Сяо Чжань, и те, кто трещал, разлетелись ошмётками плоти и перьев. Такими же уродливыми ошмётками вспыхивали фразы, моменты. «Ты думаешь, что драконы плохие?» «…чудес не бывает. Думал так, пока не встретил тебя» «Ты — удивительный» «Ты же у нас что-то типа принца, так? Важная персона?» «Не предлагай того, о чём можешь пожалеть, тому, кого не знаешь»       Да пиздец. Не может быть. Ван Ибо так резко отшатнулся, что ударился затылком. Сяо Чжань попробовал засмеяться, но вышло совсем уж что-то жалкое. — Вижу, ты уже всё понял, да? Да… что ж… я мог бы сказать, что увидел тебя впервые в ту ночь, когда ты принёс дары к моей пещере. Но это будет неправдой. Я увидел тебя в тот день, когда ты сиял ярче солнца на боках своей колесницы, когда ты мчался впереди всех, управляя скатами, а я… я облепился ракушками, закутался в ворох тряпья и прополз под трибунами. Я слился с ними, стал неразличим. Потому что только так и мог смотреть на то, как живут и радуются другие. Смотреть на то, что недоступно мне. Я… ты… ты был мне интересен. И когда появился у моей пещеры, когда попросил… я был зол на весь ваш род. Я смотрел на то, как вы живёте, как играете в волнах, я слушал глупые просьбы вашего народа, я исполнял то, за чем ко мне приходили и мечтал лишь об одном — чтобы вы все сдохли, сгинули в бездне. Все, до единого. Когда-то я думал так. До тех пор, пока не увидел тебя. И когда ты попросил… я… прости-прости-прости… я…       Сяо Чжань бухнулся на колени, приложился лбом о дощатый пол. И ещё раз. И ещё. Ван Ибо оцепенел. В голове было совсем пусто, и только раз за разом звучало сказанное «мечтал лишь об одном — чтобы вы все сдохли, сгинули в бездне». Сдохли. Глухой стук. Сгинули. Глухой стук. Какое же зло… какое зло мы тебе причинили, что так… ты так? Он рванулся к Сяо Чжаню, поднял его и прижал к себе. Не смог больше. — Зачем ты… почему?       Ван Ибо гладил дрожащие лопатки, перебирал пряди, распутывал их. Ты не хотел смерти мне. Ты бы не смог. Потому что если бы смог, то сделал это раньше, нашёл бы выход, придумал. Но ты не сделал. Потому что это ты. И ты поднялся за мной, был со мной всё это время. Ты знал о том, что нельзя и оберегал. Ты показал мне этот мир. Открыл его вместе со мной. Всё это… не могло же быть просто так? Не могло. Потому что это ты. Ты. Ван Ибо обнимал его и слушал, как бьётся под ладонями сердце Сяо Чжаня. Его Чжань-гэ. Морская ведьма. С ума сойти. Братья и сестрицы обзавидовались бы.       Сяо Чжань завозился и выпутался из объятий, утёр нос. «Расскажешь? Всё?», — попросил Ван Ибо и сам поразился, что не обнаружил в себе больше злости или обиды. Было всё ещё больно, но не так, как в начале. Сяо Чжань кивнул и посмотрел на шторы, что всё так же колыхались от ветра. Вздохнул. И заговорил: — Зелье. Начну с него, ладно? Или нет… с чего же… Много братьев. Я жил в такой семье. Отец мой ходил в море, и мы вместе с ним. Когда удавалось выловить столько, что и на рынок свезти можно было, а когда… когда одной морской водой и питались бы, если б можно было её пить. В тот год… было совсем плохо. Четверо моих братьев один за другим умерли от лихорадки. И мать была совсем плоха. А рыба всё не шла. Отец говорил, что лун-ван осерчал на нас за что-то. И мы молились, просили услышать нас. Пели песни перед выходом в море. Я вообще любил петь. Сочинял песни и тем удавалось ещё как-то перебиваться. Совсем скудно, но хоть что-то. Мать… мать нашла где-то красную щепку — сменяла у кого или купила на последнее, что было. Говорила, что это талисман из крови дракона, что убережёт и дарует удачу. Говорила, чтобы я загадал желание. И я загадал. Я попросил чуда. Знал бы, чем обернётся… Поутру в сетях у нашей хижины я нашёл юношу. С рыбьим хвостом. Он хрипел и задыхался. Шипел, когда увидел меня, но быстро ослаб. Я сказал ему, что помогу. И, кажется, он понял. Я взял его за хвост и потащил в море. Оказавшись под водой, он тут же уплыл. И на этом бы всё, но… он вернулся под вечер следующего дня и заговорил со мной. Сказал, что он — сын морского царя. Он принёс раковину с руку величиной, всю доверху заполненную жемчугами и каменьями. Сказал, что теперь морской царь хочет меня отблагодарить — больше того, что принёс его сын. Я не хотел идти. Нам бы и этой раковины хватило. Но… но я хотел жениться на дочери старосты. И боялся, что мне не позволят. Боялся, что вдруг этой раковины не хватит на дары её родителям. Я… я ведь не знал, насколько велик был его дар, насколько дороги эти жемчуга. И согласился. В тот же миг море вспенилось, меня накрыло волнами и унесло. На шее появились жабры, и я дышал. Это было как сон. Волшебный сон. Страшный сон, как понял я потом. Хрустальный дворец лун-вана, шпили башен и покатые крыши — всё так, как и описывали в сказках, только богаче, ярче, красивее. И всё сияло. Я таких цветов и не видел никогда. А уж ваши придворные… все эти Черепахи, Каракатицы, Омары, Коньки в блестящих одеждах. На миг я подумал, что умер. А потом пожалел, что не умер тогда же. Лун-ван принял меня со всем радушием. Он был в своей драконьей форме, щурил золотые глаза под шипастыми бровями, улыбался в длинные усы и предлагал то одни сокровища за спасение его сына, то другие. Я сказал, что мне много не надо, мне хватит и одной раковины. Две раковины, и всё. Лун-ван говорил, что я ему нравлюсь, что скромность украшает, скромность — величайшая добродетель. А после в зал вплывали его дочери, и он предлагал выбрать из них и поселиться навеки во дворце. Я отвечал, что уже люблю одну девушку, он хмурился, но продолжал улыбаться. И спрашивал, что я умею, чему обучен, помимо того, чтобы таскать рыбу из его угодий. Я сказал, что травы знаю лечебные. А ещё пою. Немного. Лун-ван попросил исполнить. Я закрыл глаза и запел, а когда открыл, то ужаснулся — волосы мои стали такими длинными, что уже стелились по дну, в них, как в водоросли, прятались мелкие рыбёшки. А лун-ван всё смотрел и улыбался, предлагал ещё в партию вэйци сыграть. Я… я запросился наверх. И… мне ответили… сказали, что нет нужды. Незачем. Потому что всё равно уже нет в живых никого из тех, кого я знал. Сто лет прошло уже. А вот мои дочери, выбирай любую, говорил лун-ван. Нельзя отказываться от такого дара, говорил он. Это неуважение. Это оскорбление. Как может быть какая-то земная девушка лучше дочери морского царя? И ты теперь один из нас, наша магия вросла в тебя, изменила тебя как вода камень. Я не поверил… я пробовал выбраться. Помню, что плыл и плыл по этим вашим коридорам, натыкался на взгляды ваших придворных. Тогда… тогда я ещё не был таким, как потом. Я был похож на человека, на такого, как сейчас перед тобой, с ногами, а не… но они всё равно смотрели на меня так… как на чужого, как на диковинного зверя, случайно заплывшего в их сети. Не помню, как, но я выбрался на берег… тогда ещё не было межмирной границы. Я выбрался на берег, упал на песок и стал задыхаться. Горел. Пытался дышать и не мог. Я хотел умереть там же. Пусть так, думал я, только бы не возвращаться, только бы не сдаваться. Но мне не дали. Твой отец… тот юноша, которого я спас, был твоим отцом. И он вернул меня в море. Он и его сестра — Сяою. Так её звали. Маленькая рыбка. Самая младшая и любимая дочь. Ей было меня жаль. И они с братом принялись просить за меня. Лун-ван говорил, что никому не дозволено покидать его царство надолго. Что, раз попав сюда, должно здесь и оставаться. Что как можно променять его царство на какой-то надводный мир. Но, так уж и быть, сказал он, ты можешь выбираться наверх раз в год и всего на один день. Быть человеком раз в год и всего на один день. А в остальное время — играть и петь. Я… я пытался жить среди вас, но тосковал по солнцу, по родным краям. Я пытался придумать, как вырваться. Потому что если можно на один день, то и навсегда можно ведь как-то? У Сяою были способности к магии, целительству, она вообще была… очень хорошая. Она обещала, что поможет мне. Она и сама хотела посмотреть мир там, за пределами царства, но ей было недоступно умение превращаться в человека. Ты и сам знаешь, наверное, что этому обучены только те, кто занимает престол, кто становится лун-ваном, и только после того, как пройдёт обряд. И, опять же, не навсегда. Далеко от моря не уйти, даже если ты лун-ван. И… Сяою придумала зелье. Вычитала в книгах, что можно сделать такое, но для него нужны были ещё и земные травы. Тот единственный день, когда мне было позволено выйти, я провёл, собирая эти травы. Она сделала зелье. Год жизни наверху — вот, что оно давало. Мы будем его пить каждый год. Год за годом, думали мы, когда пытались бежать из царства твоего деда. Она не умела превращаться в человека, но могла в рыбу. В маленькую рыбку. Мы выбрались на заре. Когда дворец ещё спал. Мы плыли наверх, когда огромная тень закрыла поднимавшееся солнце. Она… она поняла всё раньше. Оттолкнула меня, а сама… попала в сети. С другими рыбами. Стала одной из них. Ей нельзя было показывать себя, нельзя было выдавать тайну… она оттолкнула меня с такой силой, что я ударился о камень, а когда очнулся, её уже не было, тени над головой не было. Помню, что каким-то чудом нашёл этот корабль. Смог пробраться на него и увидеть… увидеть, как…       Голос Сяо Чжаня впервые за всё время дрогнул, и Ван Ибо дрогнул вместе с ним. Это хуже любой страшной сказки, понял он. Потому что это было. Было с его Сяо Чжанем. Было с той Маленькой Рыбкой. И его отцом. Ван Ибо погладил Сяо Чжаня под подрагивающим пальцам, поместил их в свои ладони и держал так. Ждал.       — Да… я… я сейчас… прости… я… я увидел, как рыбаки потрошили рыбу. И Сяою… её уже не было… я узнал… узнал её по глазам цвета весенней травы… и как они не поняли, что это необычная рыба? Как не поняли? Как… как я мог… это ведь я… если бы я так не рвался домой, этого бы… Ярость затопила мой разум. Ярость и злоба. Я и не помнил всего. Только то, что корабль вдруг стал маленьким и хрупким, таким же хрупким, как люди на нём. Корабль стонал и хрипел так же, как люди, когда огромные щупальца обхватывали их тела и ломали хребты… очнулся я на пороге дворца. Уже таким, что на меня показывали пальцем больше, чем прежде. Матери закрывали детям глаза, а стражники наставляли копья. Я рассказал лун-вану всё. Всё, что произошло. Я готов был получить по заслугам, принять наказание. И я принял его. Быть таким без возможности больше выйти наверх. Я закупорился в пещере. И провёл так ещё лет сто. Кажется, я спал. Кажется, читал книги. Кажется, выжигал на стенах что-то своё. Это всё… было так нереально. Смутно. Когда я однажды выполз, то обнаружил, что всё царство обнесено межмирной границей. Меня раздирало изнутри. Вина, обида, злость, неприятие. Всё. Одиночество? Наверное. Не уверен даже, что понимал себя, осознавал. Я изучал своё новое тело и пытался привыкнуть к нему. Я пугал ваш люд, когда всё же показывался. И… я закрылся в пещере. Я понял, что такой… такой я не нужен никому. Никто… никто не сможет меня полюбить таким. Да и я… мог ли я… после того, что сотворил? Что со мной сотворили? Время текло, море менялось. Я начал экспериментировать с зельями. Молва обо мне разливалась по всем водам. И уже почти привычно было жить так. Но солнце… земное солнце… я всё ещё хотел ощутить его на своей коже. И мне удалось. Нашёл и где граница была тоньше всего, и новое зелье сделал. И понял опытным путём, что действия его хватало всего на год. А если с кем-нибудь того самого, и того меньше. Ну ты знаешь, я ведь и тебя предупреждал. Было ужасно, когда пришлось улепётывать на восьми ногах от перепуганной рыбачки. В следующий свой выход на сушу я увидел в деревне много гравюр с похожим сюжетом, только там я не улепётывал, а… ну дело дальше зашло, вот. И был полностью осьминогом — большим и жутким. Так я стал проводить почти всё время наверху, возвращаясь только для того, чтобы пополнить запасы зелья. Я жил и никуда не мог уйти от моря, дальше этой деревни, которая потом стала частью города. Вот так. Кажется, ничего не забыл. И… я… я пойму, если ты вдруг не захочешь больше со мной… но я не могу тебя оставить. Не потому, что не смогу без тебя, без… без своего моря, — голос Сяо Чжаня потеплел, и сам он проводил своими пальцами по пальцам Ван Ибо, смотрел своими невозможными глазами, в отражении которых Ван Ибо видел себя — такого же потерянного, пришибленного. Много. Слишком много всего. И как это объять, как усмирить эти волны, что вздымались внутри? — Я… я и правда не смогу… не знаю, как буду дальше, теперь когда ты… когда ты знаешь обо мне правду. О том, что я сделал, чего желал. Но я должен быть с тобой, потому что… тебе ведь как-то надо добраться назад, успеть вернуться, когда… да и наше путешествие… оно ведь ещё не закончено. Но с тобой… с тобой происходит что-то странное. Чешуя. Волосы. Я не понимаю, что пошло не так, почему зелье даёт сбой. У меня же не появляются щупальца или что-то вроде того, а я принимал то же самое зелье. И… вот… пожалуйста, ради твоей безопасности…       Ван Ибо не стал слушать дальше. Схватил Сяо Чжаня за затылок, двинулся к нему сам и накрыл его губы своими. В голове всё ещё царил полный хаос, в сердце бесновалась буря, но он делал то, чего хотел. То, что считал нужным. Самым важным. Целовать Сяо Чжаня, быть с ним. И проще, насколько же проще стало всё сейчас, мелькало на краю сознания, щипало горечью и радостью и собиралось мокрым под веками. Возможность. У него есть реальная возможность. У них.