🐙🐙🐙
Волна зависла, застыла. Ван Ибо хмыкнул, погрузил в неё руки, отмыл от крови и налипших перьев — некоторые уже чешуйками стали. Тонкими, жёсткими. И пальцы его — другие, как раньше, с когтями. Так вот почему так ломались тела легко, взрывались. Хорошо, что не жабры. Хватил ртом воздух, стряхнул мокрое с рук, отошёл. В пальцах тянуло. Когти втягивались, истончались, и вот уже обычные, человеческие. Ну прям как в супер-геройских фильмах, смотренных, казалось, в прошлой жизни, под пледом с Сяо Чжанем, пока за окном валил снег. А тут вода холоднее. Проникает вымораживающим дыханием не только под футболку, но и под кожу, в кости, ползёт по хребту. Уцелевшие птицы вьются рядом, плачут жалобно, обиженно, падают у ног его и превращаются в рыб, тускло дрожащих стальной чешуёй. И волна отступает, опадает, подхватывает их мягко, укрывает собой, уносит. Он ждал, что отец выйдет во всём облачении, как в прошлый их разговор. Что примет драконью сущность, станет таким, как тот истукан у дворца, как сотни истуканов, которых ваяли Бесхвостые. Что обрушится холодной волной или ударит плетьми, разразится колючими словами. Отец позвал его от камня, на котором сидел — в обычных для этого мира голубых джинсах, белой свободной футболке, смешно надувавшейся от ветра на левом боку. Босой. Без длинной бороды, что прежде волнами спадала на грудь. Небольшие чёрные усы, переходящие в тонкую бородку. Волосы стянуты в низкий хвост. И кожа темнее. А взгляд… Ван Ибо не помнил, чтобы отец смотрел на него так. Разве что когда болел, и отец сидел у его ложа, рассказывал о коварных глубоководных светляках с кучей острых зубов, о мудрых черепахах, хитрых юрких рыбках и храбрых юношах, что спускались в бездну и сражались с чудищами о ста щупальцах. Как отсекали одно за другим, а на их месте вырастали новые, но на подмогу приплывали другие храбрецы и гибли, пока не спустилась морская дева, слывшая самой прекрасной, не ударила по струнам кунхоу, и не заснули чудища. И тогда-то удалось одолеть их. Маленький Ван Ибо спрашивал, в чём же мораль. Отец посмеивался и отвечал: быть бдительным, не подпускать к себе прекрасных дев с кунхоу, потому что раз услышав чарующую музыку их струн, можно пропасть. Или найти нового себя, добавлял после минутного раздумья. Смотря что за дева-то окажется — поглядывал на маму, которая заснула уже на краю раковины, уронив голову на руки. И Ван Ибо понимал — это он про маму, про свою любовь к ней. Маленький Ван Ибо радовался и мечтал, что когда-нибудь он тоже так одолеет всех чудищ и возьмёт в жёны самую прекрасную деву с кунхоу. Но сначала ты должен одолеть болезнь, говорил отец и гладил по волосам, укутывал мерцающей магической теплотой и сидел всю ночь рядом. Маленький Ван Ибо любил болеть, согласен был терпеть и боль в горле, и ожоги от ошалевших дурных медуз или межмирной границы (пусть никогда и не добивался этого специально). Потому что в такие дни и ночи не было грозного лун-вана, а был отец. — Ну здравствуй, что ли? — сказал лун-ван и поднялся с камня, подошёл по кромке берега. Вода укрыла его ноги, схлынула и снова огладила. — Я… здесь… Ван Ибо кивнул. Я понял, сказал бы, но слова встали поперёк горла. На глаза набежало влажное. Он посмотрел на море, туда, где оно стекало за горизонт в ожидании уставшего солнца, чтобы стать ему колыбелью. То показалось из-за облаков и теперь слепило на пару с неторопливыми волнами, в которых подпрыгивали и танцевали солнечные кораблики. — Ты… не скажешь мне ничего? А, ты же не можешь. Его заклятье, — отец встал совсем близко, и Ван Ибо стоило больших усилий не обнять его, не сделать того, что он никогда себе не позволял, только в самом раннем детстве. Малькам можно всё и даже больше. А он давно не малёк. Он — тот, кто вырос и ослушался. Кто связался не с тем. — Вы не причините ему зла, — Ван Ибо отвернулся от моря и встретил отцовский взгляд. А в нём как будто… плещется боль? — Он сбежал, — дёрнул щекой отец. — Чтобы остаться живым. Чтобы я смог остаться живым. Я… он нужен мне. Он мой. Я не отдам его. Никому. — А этому миру? — Что? — Этому миру. Ты отдашь его этому миру? Тому, которому он принадлежит. Ты же знаешь… или… он тебе не рассказал? — Рассказал. Он всё мне рассказал! — Так прямо и всё? — недоверчиво усмехнулся отец, а взгляд стал тяжелее, печальнее, — совсем всё? И… как ты? — Я хочу быть с ним. И мне всё равно. И… не наказывайте его? Пожалуйста? — Ван Ибо не мог больше. Он пытался говорить и смотреть гордо, с достоинством, не выпрашивать, но где-то там был Сяо Чжань, который должен был вернуться к нему, вернуться и не погибнуть. И если для этого надо было стать слабым, просить, умолять, он сделает это. И не только. — Голос. Почему он снова появился? Заклятье действует год. Так почему? — Я не знаю. Мы не знаем. Но думаем, что скоро… скоро его действие закончится совсем, и поэтому я должен быть там, где… — Твой мир. Ты вернёшься. И боюсь, это будет больно. Этот человек… — Нужен мне. А я ему. И пока мы нужны друг другу, я буду за него биться. Да и если… когда… я буду биться за него, даже если не буду больше… ему, — Ван Ибо сжал кулаки. Вода лизнула прохладным щиколотки, намочила кеды. Отец рассмеялся. Глухо, резко, как воздух вспорол. И так же внезапно замолчал. — А ты всё такой же неразумный малёк. Только мальки не понимают, что у акул острые зубы, а цари морские опаснее всех акул вместе взятых. — Вы мой отец, — упрямо вскинул голову Ван Ибо. В глазах уже не щипало. И желание обнять пропало. Но в груди всё так же давило, а горло перехватывало, словно он только сейчас выбрался на берег и наглотался песка. Царапало невысказанным. Пойми меня. Пожалуйста. Позволь мне. Будь со мной. На моей стороне. Если я дорог тебе, хоть чуточку дорог. Дай мне выбор. Свободу. И я смогу выплюнуть этот песок, справиться со всем, залечить любые ожоги. — Я ждал тебя каждый вечер, — заговорил отец, — выходил сюда и ждал. Я уничтожил его дом, когда минуло две полные луны. Думал, что и его уничтожу. Несмотря на то, что никогда не хотел этого делать. Я… всегда сожалел о том, что сделал тогда… много лет назад. Сожалел о своём любопытстве, которое стоило горя всем. Но я не мог ни вернуть его, ни простить. Да он и не… Он закупорился в своей пещере. Я думал, что и умер вовсе. Подплывал туда, слушал. Придворная Черепаха сказала, что он впал в глубокий сон. А очнулся… очнулся, когда моего отца уже не стало. Сяою… ты знаешь, её все очень любили. И отец… не знаю, почему… как он не убил его вообще. Помогло ли то, что вмешалась Придворная Черепаха, сказав, что и так наказан, что лучше не жизнь, чем такая, на какую он обречён. А я… я потерял друга. Я обрёк его на такое… того, кому обязан был жизнью. Я потерял… все мы потеряли Сяою… сестрёнку… а отец… любимую дочь. Самую яркую и добрую рыбку. Ты бы полюбил её… её невозможно было не любить. Она была как солнце, что грело и сквозь толщу вод. Одно её слово, и гнев отца утихал. Жаль, она не смогла… не смогла уговорить его отпустить… думаю, он и сам жалел. Сяою… он вспоминал о ней в свой смертный час. Когда сознание его уже угасало, он раз за разом произносил её имя. И просил меня позаботиться о ней. Позаботиться о той, кого… кого я убил. — Отец… — И вот теперь ты говоришь мне… говоришь ему, что будешь пеной морской, если… Я не буду его убивать. Но и возвращения его в море я не хочу. Но это не мне решать. И не тебе. Ты сам поймёшь. Я не знаю, какой он сейчас. Но если… если ты… Не думаю, что ты смог бы полюбить дурного человека. Ты ведь дракон. А мы чувствуем гниль. И в нём её не было никогда. Были обида, злость, ненависть. Но не гниль. Значит ли это, что он не сделает тебе больно? Нет… — Это мне решать. — Не тебе. К сожалению, не тебе, мой мальчик. Но я не буду ломать ему хребет. Я выпотрошу его, если он не убережёт тебя. И буду ждать… море всегда ждёт тебя. Мы все ждём. И отец всё же привлёк его к себе, обнял и сжал крепко. Я скучал, сказал тихо над ухом. Ван Ибо угукнул и засопел. В глазах опять стало мокро. Он зажмурился и сморгнул. Постоял так и обнял в ответ. Отцовское сердце стучало быстро и гулко, и волны шумели, разбиваясь о берег. — Ты подрос, кажется. Стал выше с нашей прошлой встречи. — Что, и это всё? — недоверчиво спросил Ван Ибо. Отлипать от отца не хотелось. — А чего ты ещё хочешь? — Ну… я думал, вы будете ругать. Готовился защищаться. Настраивался. А вы… — Я рад, что ты жив. Что ты… — Не Сяою? — Я всё ещё хочу его встряхнуть. Наказать за тебя. Но ты просишь. И я наблюдал за вами здесь. И... мне пора. Береги себя. Отец отпустил его, потрепал по волосам, улыбнулся криво — так же, как Ван Ибо и сам улыбался порой, когда не хватало сил на вторую сторону лица. Волны рассыпались белыми узорами по песку и снова набежали нетерпеливо, сбивая одна другую. Отец… лун-ван заходил в море. Ван Ибо подбежал к нему, обхватил со спины. — Спасибо, — прошептал в лопатки. Отец кивнул и похлопал его по рукам. Ван Ибо отошёл. Обнаружил, что стоял по колено в воде. А хотелось упасть в неё и плыть. Туда, где братья и сестрицы. И мама. Потом. Он увидится с ними потом. — Я сожалею! — крикнул отец, повернувшись к прибрежным камням. — Я сожалею! Но если ты сделаешь ему больно, море придёт за тобой и на самую высокую гору. Ты понял?! — Что ты… — начал Ван Ибо и замолчал. Из-за камней вышел Сяо Чжань. Белее той самой пены морской, которой угрожал стать Ван Ибо. Медузы кусок, простонал мысленно Ван Ибо. Отец уже отвернулся. — Скажи ему, — попросил тихо, — скажи, что его родные прожили безбедную и счастливую жизнь. Что сети их всегда были полны рыбы, а дом радости. Но они ждали его. И любили. Благодарили морского царя, что забрал его на службу, но печалились, что служба бесконечна. Того… того, что я принёс, хватило на переезд в другой дом. А девушка… у неё была самая богатая свадьба в этих местах. И трое сыновей, старшего из которых она назвала его именем. И удача сопутствовала им во всех их благих делах. Скажи ему… — Почему вы сами не скажете? Отец качнул чёрными волосами, и то, что сдерживало их, спало. Взметнулись серебристой волной. Он поднял руки и нырнул, обдав напоследок солёными брызгами от синего хвоста и широких плавников. — Скажи ему, — заговорил Сяо Чжань, когда Ван Ибо подошёл к нему, — скажи, что я принимаю его сожаления. И тоже… я. — Ты сам ему скажешь. Когда мы вернёмся. Вместе. Ты ведь будешь со мной? — Я… — Ты хочешь быть со мной? — Хочу. Очень. Больше всего на свете хочу этого. Ибо… — Ты слышал всё? — Всё. — Ты медуза. Тупая медуза. Я ведь сказал тебе сбежать, спрятаться. — Я и спрятался. У меня в этом большой опыт. — Медуза. Тупая медуза. — Но красивая? — Сяо Чжань придвинулся и заглянул в глаза. Ван Ибо прыснул со смеху, отвёл взгляд и вернулся, посмотрел прямо. — Красивая. Но тупая. — Не мог оставить тебя. Вдруг бы… — Я же говорю — медуза. Тупая и красивая. И отчаянная, — последнее Ван Ибо выдохнул ему в губы и поцеловал долго, тягуче, жадно.ГЛАВА 24
12 сентября 2021 г. в 16:34
Разрушенный до основания. С полусгнившими уже досками, присыпанными песком — почти скрылись под ним. Словно и не было здесь дома, словно не жил тут никто. Море обрушилось глубинным гневом и оставило лишь обломки воспоминаний.
Когда он прибыл сюда впервые, небольшой корабль Сяо Чжаня стоял в тени высоких деревьев, столбами уходивших в ясное небо и игравших широкими листами с солнцем и ветром. Шершавая кора, тёплая под пальцами. И солнечные брызги на ней, на коже — мириадами призрачных рыбок.
Сгинули. Негде им больше играть.
Голову, спину и плечи жгло, глаза слезились. Это песок. И ветер. Всё сразу, говорил себе Ван Ибо и не решался посмотреть на Сяо Чжаня, ловя только урывками. Вот стиснутые кулаки. Вот ноги на том, что когда-то было порогом, а теперь изувеченная древесина. И можно попробовать найти хоть что-нибудь, но получается только стоять и смотреть, вспоминать то, что было в этом доме: как они ели пиццу, и первая в его жизни кола взрывалась на языке и, казалось, в затылке; как он провёл свою первую ночь на берегу и как впервые впустил в своё сердце кого-то; как ступал навстречу Сяо Чжаню и узнавал его и этот мир.
«Прости», — родилось внутри и застряло в горле. Подкоситься бы, коленями в песок, к нему, но спина такая прямая, что почти больно. И ладоням больно — вдавил пальцы, удерживая себя. Зачем? И сам не знал. Только казалось единственно правильным — стоять и молчать, слушать море, с тихим шорохом поглаживающее берег, слушать птиц, рассекающих в вышине, и молчать своё. Да и что он бы сказал? Бессмысленное «прости»? Оно и так понятно. Сяо Чжань и так чувствует, понимает, должен чувствовать и понимать, как Ван Ибо сожалеет. И пусть не сам, но из-за него. Пусть не сам, но его отец. Пусть не сам, но тоже из чуждых созданий.
— Сейчас? — хрипло спросил Сяо Чжань и повернулся.
Ван Ибо качнуло незримой волной, завернуло в холод — так тёмен был взгляд. Птицы задушенно вскрикнули и заметались. Небо клубилось и опускалось. Море, ещё мгновения назад расслабленно подмигивающее, шумело и нарастало, набирая силу. Волны, подгоняемые ветром, колотили берег так, словно стремились сдвинуть его или разбить, расчистить дорогу тому, кто собирался выйти и обрушить свой гнев. Запугивал, понял Ван Ибо. Чтобы что? Чтобы кинулся к его хвосту, покаялся блудный сын, выпрашивая прощения?
В груди спирало, кололо обидой. Ван Ибо отмахивался, не разрешая себе думать об этом сейчас. Смотрел на стремительно темнеющее небо, на останки дома, на кричащих птиц, что и не птицы вовсе, на сдвинувшего брови Сяо Чжаня, кусал губы. Потряхивало от страха. Не за себя. И тогда пришло решение.
— Уходи, — сказал он. — Быстро! Сейчас же! — крикнул. И зарычал отчаянно, когда Сяо Чжань упрямо мотнул головой. Да что же ты?! Птицы кружили над ними, хлопали крыльями и раз за разом повторяли одно и то же: «Плохой! Плохой! Плохой!». Надсадное, пронзительное, бьющее по ушам и по мыслям.
— Ты же не можешь сейчас ничего, так? — нервно облизнув губы, зачастил Ван Ибо, — не сможешь вернуться в ту форму. Не сможешь защитить себя. И я сейчас не смогу, не успею. Он прибьёт тебя раньше. Я и слова сказать не успею. Махнёт хвостом и перешибёт хребет. И я… я ничего не успею, понимаешь? Ты должен уйти. Сейчас. Пожалуйста. Уезжай. И возвращайся потом. Завтра. Вернись за мной утром. Я буду здесь. Ждать тебя. Уезжай, чтобы вернуться. Я не смогу защитить тебя сейчас, пойми же?!
— А ты? Что, если…
— Со мной всё будет хорошо. Меня не тронет. Уезжай! Сейчас же! — крикнул Ван Ибо, когда новая волна, выше других, обрушилась на берег, обдала холодными брызгами. А там, в толще вод уже темнел, виделся силуэт. Моргнул. Нет, ещё не он. Но скоро же придёт.
«Плохой! Плохой! Плохой!» — радостно забили крыльями птицы и единым кольцом начали снижаться. Окружить. Они хотят окружить, заточить. Чтобы не сбежали, осознал Ван Ибо, метнулся к Сяо Чжаню, схватил за руку и дёрнул.
— Нет, — Сяо Чжань покачнулся, но с места не сдвинулся. Решительнее сжал губы. Белый. Прозрачный почти. Волосы по лицу, по глазам — треплет ветром от волн и от крыльев, что всё ближе и ближе. И смотрит так, что сердце крошится. Ван Ибо взвыл и снова дёрнул.
— Я стану пеной морской, — ударил он его в спину, в грудь, толкая к машине. — Я буду песком и донной грязью, едой для рачков и моллюсков! Дерьмом, что выходит из них. Не буду жить, дышать. Не буду, если тебя не станет! Ты! Медуза вонючая!
— Я не медуза, — отмер Сяо Чжань, шатко улыбнулся и всё же побежал.
«Ты хуже», — подумал Ван Ибо. Птицы бросились в погоню. Ван Ибо шипел на каждую и угрожал свернуть шею. Они кружили, горланили, пытались пролететь под его руками, напасть сверху. Он ловил и исполнял угрозу. Хрустели тонкие кости, лопались кровью трепыхающиеся, разлетались бело-красным перья. Ван Ибо отбрасывал мёртвые тела и скалился. И кажется, не дышал. Выдохнул, только услышав, как хлопнула дверца, и как ударил по газам Сяо Чжань. Птицы помчались в догонку, втыкались клювами в крышу, капот, гибли под колёсами, пытались остановить. Ван Ибо знал — они не смогут, море держит их крепко, крепче драконов. А значит он должен задержать отца. Птицы отвалятся сами. Те, что не погибли от его рук. Липко. Ну что ж, надо помыть. И он шагнул навстречу огромной волне.