Тентакли, ноги и хвосты

      А всё же хорошо, что действие зелья понемногу сходило на нет, думал Ван Ибо. Иначе и не стал бы учить язык Сяо Чжаня, столь похожий и не похожий на морское наречие родного царства. Тот же принцип тонов, и в символах, которые здесь называли иероглифами, встречалось почти единое, смутное, с натяжкой, быть может, но символы для глаз, рта, руки имели схожее написание, пусть и различались в наклонах и плавности линий. Это сейчас он с таким удовольствием, а порой и азартом разбирал новое, повторял старое, уточняя у Сяо Чжаня, как вернее, чувствуя себя ближе его миру, довольный от того, что может говорить с любимым человеком на его языке. А если бы действие зелья не спадало, то и не услышал бы, не понял, не увидел, как Бесхвостые называют море, а как луну и солнце, как Сяо Чжань называет это всё. Казалось даже, что через язык, через новые звуки и всё вокруг становилось объёмнее, ощутимее, проникало под кожу, прилипало и делало причастным Надводью. И это больше не было Надводьем, как и Бесхвостые не были Бесхвостыми. Это всё стало родным. Незаметно. Шаг за шагом.       Нет, ну плохо то, что он был привязан к морю и не мог повидать все те места, о которых узнавал в интернете, но и здесь было, куда сходить и чем себя занять. Те же мотоциклы. Помнил, как заглядывался на тех, кто рассекал на них по дорогам, вздыхал, что зрителем на мотогонки в Чжухай уж точно не попасть, но можно было попробовать научиться чему-нибудь здесь. И суровые Бесхвостые, затянутые в кожу и называвшиеся байкерами, оказались не такими уж суровыми. Цао-лаоши так вообще до боли в груди порой напоминал Придворного Учителя, даром что не формулы объяснял, а про газ и сцепление.       «Это эндуро, — тщательно выговаривая, показывал Цао-лаоши на чёрный мотоцикл. — Он не для красоты, он для езды с препятствиями. Ты как к препятствиям, парень?». Ван Ибо вскидывал большие пальцы вверх, кивал и всем собой изображал, что к препятствиям ему не привыкать, он им только рад. И вообще всему новому. Потому что неизвестно, когда это снова у него будет и будет ли. Отец вроде не злился, но это сейчас. И как оно всё сложится по возвращению, лучше не загадывать, а жить тем, что есть, брать то, что можешь унести, не оглядываясь и не заглядывая. Цао-лаоши учил, как держать, как чувствовать баланс, машину под собой, как становиться одним целым, и Ван Ибо внимал каждому его слову. И пусть понимал с пятого на десятое, по большей части через действия и многократные повторения, а то и падения, после которых Сяо Чжань сжимал губы в тонкую линию и ощутимо разил холодом (спасибо, хоть держался и никого не убивал), но ловил то самое чувство, которое здесь называют кайфом.       Каждую ночь, засыпая, он боялся, что сегодня была последняя тренировка, что завтра совсем хвост и сразу в море, но хвост не появлялся, когти не вырастали. Впрочем, и синь волос никуда не делась, и способность к пониманию чуждой речи не вернулась. Всё было очень странно, но Ван Ибо решил забить на это. Он рядом с морем и Сяо Чжанем. Он знает всё, и отец знает всё, пусть и не одобряет. Никакие птицы больше не угрожают его, Ван Ибо, личной морской ведьме. Вьются иногда, но это они приглядывают, чтобы никто из других не причинил вреда молодому господину.       Он потом сходил к морю и принёс извинения за то, что поступил так с их собратьями, сложил для них гору из гальки — по числу убитых им. И сказал тихое «спасибо» за отчаянную храбрость, за то, что так преданно служили ему и морю. «В следующей жизни, — сказал он, — возвращайтесь к правителю вод и в следующей жизни. Ваша бдительность, ваша доблесть, ваша преданность. Да воздастся вам сторицей при перерождении». Волна нахлынула на его руки, взметнулась до локтей и, отступив, рассыпалась пеной. Правильно. Он всё делал правильно. Они не держали и не могли держать на него зла. Но были благодарны за то, что он вспомнил о них, о тех, кто является частью моря, частью его души.       Они оставались с ним. В бухте Жиюэвань, где он впервые вставал на доску, тёплыми прозрачными руками ловили, когда падал и подгоняли большие волны, едва сдерживаясь от того, чтобы не поддержать его на гребне. Он шипел и ругался на них, когда понял, что вмешиваются. Они разлетались испуганными брызгами и с тех пор только следили, чтобы не навернулся совсем уж опасно. Не лезли к другим, с кем он учился, не переворачивали их доски, хотя порой и подкрадывались тенями, вздымались тёмными волнами, но довольно было лишь одного взгляда молодого господина, чтобы аккуратно донесли ликующих Бесхвостых на ярких разноцветных досках и собрались в новую волну — не нападения ради, а игры для. И тогда он тоже смеялся, и солнце смеялось в глубине лазурных вод, и тот, кто был прежде чужим, вступал в белую пену, брал свою доску, пробовал тоже и не ощущался больше чужим. Они меняли отношение к Сяо Чжаню. Ван Ибо видел это, чувствовал это. Они смелели и что-то тихо нашёптывали ему, когда красный шар уже тонул в море, заливая всё розовым, а Сяо Чжань сидел на берегу, погрузив ноги в мокрый песок, подставлял лицо ветру, и кончики губ нет-нет, да поднимались. Ван Ибо бежал к нему, плюхался рядом, обнимал одной рукой, вёл по спине, и пусть вокруг были люди, никто на них толком и не смотрел — тут бы за своими детьми уследить или вещами, тут бы самому поймать мгновения этого дня.       — О чём говорят? — спрашивал Ван Ибо. Сяо Чжань смотрел вдаль, стряхивал воду с пальцев и наконец отвечал.       — О том, что будет и чего не будет.       — О, теперь я вижу, что ты самая что ни на есть морская ведьма. Так загадочно изъясняться… а доступнее?       — Доступнее?       — И чтобы без замалчивания всякого там разного.       — Не много ли вы хотите, юный господин?       — Господин? Даже так? — криво усмехался Ван Ибо. Сяо Чжань рассыпался едва слышным смехом, точно шорох волн.       — Ну я вроде как ваш подданный…       — Не надо, — останавливал Ван Ибо, — не говори так. Я смогу. Я упрошу отца отпустить тебя. И ты… ты сможешь сам решать. Я…       — Это не под силу твоему отцу. Даже ему. И я уже всё решил. Я буду с тобой, Ибо. Это мой выбор. И это то, о чём они спрашивали меня.       — Но… ты сказал «чего не будет»…       — Они просили не использовать тебя. И я их заверил, дал слово, что этого не будет.       Сяо Чжань смотрел ему в глаза, и в них Ван Ибо ловил отблески моря в лучах закатного солнца. Под ногами тихо набегали пушистой пеной розовые воды, и где-то у самой кромки берега всплывали на самую поверхность глупые медузы, а над ними кружили морские хранители.       — Как думаешь, почему они не приходят? — спрашивал Ван Ибо и обращал взгляд в море. Сяо Чжань молчал, пожимал плечами. Что он мог сказать? Что отец решил позволить сыну набить шишки самостоятельно? Что раз уж Ван Ибо сделал такой выбор, то должен принимать и ответственность за него, и возможные последствия?       — Я думаю, они ждут тебя. И… я не уверен, но думаю, что они не хотят мешать тебе узнавать этот мир, не хотят давить на тебя. Вдруг, увидев их, ты забудешь обо всех своих желаниях и будешь страдать от того, что время возвращения пока не пришло? Да и к тому же… ты не один. Вон какую армию отправили следить за тем, чтобы никто не смел тебя обидеть.       Они поддерживали его. Птицами дневали на крыше того двухэтажного дома, где Ван Ибо и Сяо Чжань теперь снимали небольшую квартиру. Прыгали вместе с соседскими детьми в верёвочки, летали за лянгой, прятались от сонных кошек, разомлевших на солнце, и зорких бабушек, которые всё же замечали и спрашивали дедушек, не кажутся ли вот эти птицы им чудаковатыми.       «Чудоковатые. Всё чудоковатое. Мы дышим и не рассыпаемся — вот уже чудо из чудес», — отбивали дедушки костяшками мацзяна по столу, и птицы под столом, скрывшись за ногами в разношенных шлёпанцах, клевали шелуху от семечек, а то и сами семечки находили.       Вам же нравится здесь, думал Ван Ибо. И вы стали частью этого мира, свыклись с ним, его обитателями. И может даже не вернётесь в море, останетесь на внешних рубежах. Он же не спрашивал, не интересовался — а ну как они и жили здесь раньше, успешно маскируясь под других крылатых? Должен же был отец как-то получать информацию о том, что происходит в Надводье, не самому же каждый раз подниматься. Хотя, может, и сам поднимался, а не только в соседние царства отлучался. Может и не придумывал ничего, просто не договаривал. Это, ведь, тоже по сути «соседнее царство». Не узнаешь сейчас — отец больше не приходил. Никто из них не приходил. И Ван Ибо, глядя вечерами на то, как играют дети, ловил себя на том, что скучает. И можно было бы устроить так, чтобы приблизить момент возвращения, встретиться с братьями и сестрицами, обнять маму, но упустить ради этого ещё одну тренировку, ещё один рассвет и закат, ещё один подъём в горы, ещё один запуск воздушных змеев, что яркими цветами устремлялись в синее небо? Нет. Чем больше он узнавал, чем больше ходил с Сяо Чжанем по шумным ли улицам, по пустынным ли тропам, заросшим высокой травой, тем жаднее становился, тем большего хотелось. А Сяо Чжань всё спрашивал и спрашивал о том, что показать, а то и сам тащил, и простые вещи превращались в тот самый редкий чёрный жемчуг.       Как привёл к конюшням. «Я сам никогда прежде, но с тобой», — начал и не договорил. Потому что Ван Ибо не мог оторвать взгляда от тех, кого вживую ни разу вот так близко не видел. Они смотрели в ответ и дёргали ушами, фыркали, но злобы от них не шло, скорее заинтересованность.       «Чувствуют ли они во мне что-то такое чуждое, не из их мира, или это просто потому что незнакомый… человек?», — думал Ван Ибо и смелел, дотрагивался до бархатистой тёплой кожи, гладил по большой голове между внимательными глазами и, казалось, не дышал. Это было как сбывшаяся мечта. Вот они стояли под водой на затонувшем баочуане, неподвижные и холодные, склизкие от донной грязи, полые, обиталище для рачков и прочей мелкой живности. И вот они дышат, настоящие. И пахнут. Воняют даже. Но как же это здорово. Такие сильные и красивые животные.       — Пробовали раньше? — спросил тот, кто рассказывал про породы здешних лошадей. Но Ван Ибо большую часть пропустил, пока любовался ими. И теперь, очнувшись, хрипло ответил «нет».       — Подведу самую смирную, — кивнул конюший и выдал по шлему. Дальше Ван Ибо не всё понял из его объяснений, просил показать. Тот и показывал — как ставить ногу, как забираться, как держать в том, что Сяо Чжань перевёл как «стремя». Не уводить стопу далеко, иначе может проскользнуть и застрять, а сам наездник — сверзиться и получить копытом в голову. Кеды — плохо, неодобрительно цокал человек и несколько раз фиксировал стопу, чтобы Ван Ибо точно запомнил. Он запомнил. И послушно повторял всё. Лошадь ему и впрямь дали смирную, как и Сяо Чжаню. Плелись рядом, не стремясь особо нагнать проводника, который на своей маячил где-то впереди, но неизменно оглядывался и проверял — как они там. Обещал довести до плантаций драконьего фрукта и даже позволить сорвать и съесть плоды.       — Нравится? — спрашивал Сяо Чжань. Ван Ибо крепче стискивал поводья и кивал. Настолько, что и не передать никак. Правда, с непривычки ногам было не очень — думал, что долго ещё будет ходить так, как если бы и не слезал с седла. Но нет. В тот же вечер уже прошло всё, да и на следующий день не так чтобы ощущалось. И всё же не удержался тогда — уже возвращались к конюшням, и он ударил легко пятками лошадь в бока, она глянула на него недоверчиво. Ван Ибо хмыкнул и ударил снова. Лошадь припустила, он стукнул ещё, и она понесла — да так, что ветер в ушах засвистел. А у меня же нет ничего, ошалело думал Ван Ибо, ни ремней безопасности, ни защитного костюма, и это не машина, это живое существо, которому мало ли что может взбрести в голову. Но вспомнил, как управлял скатами, и позволил сердцу пуститься в радостный галоп вместе с лошадью, ветром, деревьями и облаками. И что-то кричал проводник, ему отвечал Сяо Чжань, и за спиной стучали ещё копыта. Обернулся.       Сяо Чжань. Глаза сощурены, губы решительно сжаты и, кажется, вот-вот настигнет, разразится бранью, как вдруг слетает эта маска, и он смеётся, кричит, подгоняя лошадь, успевая затормозить в самый последний момент, когда им наперерез выскочил проводник, коротко рявкнул что-то, отчего и лошадь Ван Ибо остановилась.       — Нам больше не позволят здесь кататься, — сообщил Сяо Чжань, когда они уже ехали на машине домой. — Мы себя дискредитировали.       — Дискреди… что?       — Показали ненадёжными, проблемными клиентами, за которыми глаз да глаз. Больше мороки, чем выгоды.       — Но фрукты нам всё же позволили сорвать и съесть, — заметил Ван Ибо. Сяо Чжань усмехнулся.       — Ну мы же заплатили.       Плантации простирались едва ли не до самого горизонта. Деревья, похожие на обвисшие водоросли, а к ним крепились красные фрукты. «Очередная драконья кровь?», — скривился мысленно Ван Ибо. Оказалось — нет. Всё дело в чешуе. Её не было у питайи (так ещё назывались плоды этих толстенных водорослин), но кожура бугрилась, внутри же — кисло-сладкая мякоть с мелкими чёрными косточками. Сочные. И губы после них были кисло-сладкие, сочные, вкусные. Так бы и съел Сяо Чжаня за каким-нибудь из деревьев, если бы проводник не вздыхал, возводил глаза к небу и усиленно старался не смотреть в их сторону. Он всё же довёл их до плантаций, сдержал слово, и за это Ван Ибо был ему благодарен. За воспоминания безумной езды, за ветер в ушах и солнце, разливающееся розовым светом в длинных шелестящих ветвях.       А вечером сидели у костра, и светловолосая девушка из другой страны пела что-то на совсем незнакомом языке, перебирала струны гитары, притопывала в такт ногой, и другие люди, как похожие на неё, так и совсем другие, среди которых были и те, что темнее ночи, подпевали. И Ван Ибо тоже подпевал, ни слова не понимая, но то шло из сердца. Ему просто хотелось и всё.       Гитара доходила до Сяо Чжаня, тот колебался, словно выжидая, когда выровняется пламя, прикрывал глаза и, так и не притрагиваясь к струнам, затягивал песню о рыбаке, что выходит в море и просит послать ему улов, просит сберечь от волн и ветров, просит позволить добраться домой, где ленты красавицам с улова накупить, да хижину подлатать и сети новые справить. «… весельем и счастьем я полон весь-весь, но горестных много чувств ведь воды сомкнутся когда-то за мной, и станет погостом мне дно. минуй же участь…»       И не разобрать, сколько в этой песни грусти своей, уже отболевшей, а сколько страха о будущем. Я буду с тобой, Ван Ибо прижимался плечом к его плечу. Я буду с тобой.

🐙🐙🐙

      Это странно, сказал Сяо Чжань, когда наступил месяц малой жары, а Ван Ибо свыкся с чешуйками на втором бедре, благо под шортами их всё равно не было видно. Они сидели на берегу под соломенным навесом, сонно плескалось послеполуденное море, на бревенчатой ограде примостились птицы, и рыбьи глаза их нет-нет, да затягивались плёнкой, и всё это под редкие возгласы детей, которых Сяо Чжань учил вязать рыбацкие сети.       — Зачем тебе, — спросил Ван Ибо, когда Сяо Чжань только озвучил своё желание, — у тебя уже есть самая большая добыча. Зачем тебе помощники? Сяо Чжань тогда отразил его улыбку, повёл плечом и, отвернувшись, сказал, что хочет делиться тем, что знает, тем, что умеет. Хочет, вспомнить, как это.       «Как это — что? Плести сети? Быть человеком?» — подумал Ван Ибо. Подошёл ближе, потрогал тонкие нити, потянул в разные стороны на пробу. Странно, говорил, что из растений, а прочные такие.       — Научишь и меня? — попросил.       Сяо Чжань кивнул. И Ван Ибо учился вместе с детьми, а то и взрослыми, которым тоже было интересно, и которые так же прилежно цепляли нити к посадочным шнуркам и челнокам, айкали и шипели, когда ранились иглами, и радовались, когда за крохотной петлёй появлялась новая, а за ней другая. Над одной сетью могло работать несколько человек — одни уходили, приходили другие и продолжали.       Ван Ибо не давал свою сеть никому. И сам бы не ответил на вопрос — а зачем она ему. Ловить кого под водой? Так он и без сети справится. Под водой у него острые когти, скорость и гарпун. Он бы и сейчас мог поймать, был уверен. Так что в сети точно не было нужды, одни проблемы только — исколотые пальцы и сидеть, не разгибаясь, пока не будет закончен хотя бы один ряд. Но он сидел и вязал, слушал объяснения Сяо Чжаня, следовал им и позже уже сам помогал другим, наставлял, направлял. И ему нравилось. Видеть, с каким вниманием слушают дети, а он — такой же, как и они, совсем недавно взявшийся за свою первую сеть. И он так же сбивался, так же распускал и начинал сначала, если не ладилось, и так же поджимал губы, высовывал от усердия кончик языка и побеждал гладкие, ускользающие, непослушные нити. И вот его пальцы почти так же ловки, как у Сяо Чжаня. И вот он уже тоже умеет, как и он, как и все они.       — Это странно, — сказал тихо Сяо Чжань и отложил работу. Ван Ибо покосился на него. Сяо Чжань тряхнул волосами и попытался плести вновь, но что-то настолько занимало его мысли, что он раздражённо отбросил сеть и, поднявшись, ушёл к морю, слился там с отдыхающими людьми. Ван Ибо поизучал его спину в белой майке, думал было подойти и спросить, но тут девочка с кучей маленьких хвостиков в разноцветных резинках протянула ему свою сеть и, сдвинув брови, серьёзно заявила, что в эти дырочки только китов ловить. Ван Ибо рассмеялся.       — А ты кого хочешь? — спросил.       — Русалку, — ответила девочка и глянула решительно. Показаться ей, что ли, потом с хвостом, мелькнуло.       — И что ты будешь с ней делать?       — Играть. Плавать. Показывать ей свои игрушки.       — А если русалке будет грустно? Если она захочет домой — к папе и маме, сестрицам и братьям?       — Но почему? Со мной же весело. И игрушки… у меня много разных игрушек! И здесь… здесь ей будет интересно. Я покажу ей всё-всё-всё. И буду любить. Буду ловить ей вкусную рыбку.       — И она умрёт от тоски по семье и морю. А ты поймаешь другую, будешь кормить её вкусной рыбкой, показывать игрушки, но и эта русалка будет смотреть не на них, а туда, где осталось её море, где остались её родные.       — Да? — неверяще спросила девочка, скомкала в пальчиках своё вязанье.       — Да, — медленно, неотвратимо-категорично опустил голову Ван Ибо.       Девочка посмотрела на него, на спутанные нити в своих руках, снова на Ван Ибо, и тут её губы искривились, задрожали, а она сама расплакалась. Да так громко, что прибежали родители и стали гневно спрашивать, что случилось. Прибежал и Сяо Чжань. Ван Ибо молчал и смотрел в сторону. Его словарного запаса уже хватало на то, чтобы говорить с Бесхвостыми, но он не мог объяснить, что вдруг расстроило эту девочку. Он же сказал правду, как есть. И как его дед сам поступил с Сяо Чжанем. А девочка тёрла кулачками глаза, вжималась в маму и раз за разом повторяла: «Я не буду ловить русалку! Не буду! Не буду!». Сяо Чжань бросал на Ван Ибо недоумённые взгляды, тот отвечал не менее недоумёнными. Родители удостоверились, что ребёнок не поранился, не упал, не ударился. Хотели уйти, забрав с собой то, что успела сплести девочка, но та взвыла сильнее и запричитала, что не нужна ей сеть, сеть — это плохо, в сети ловят русалок, а русалок не надо ловить, потому что они будут плакать. Отец гладил её по спине и уверял, что никто никаких русалок не ловит, русалок вообще не существует, Ван Ибо едва держался, чтобы не хмыкнуть и не показать чешую на бёдрах, но вряд ли бы кто оценил, если бы посреди такой драмы он бы вдруг стянул шорты. Поэтому он всё же сухо пересказал их разговор с девочкой, родители облегченно засмеялись, попросили прощения за «буйную фантазию» их дочери, Ван Ибо заверил, что всё хорошо и пусть приходят ещё, а потом хлопнул в ладоши и велел всем остальным возвращаться к работе, потому что «сеть сама себя не сплетёт». Сяо Чжань изогнул брови, покивал и тоже сел вязать.       — Значит, русалка, — спросил Сяо Чжань, когда все ушли, а Ван Ибо оставалось всего ничего до завершения всех этих ебучих петелек.       — И не стыдно русалкам обижать маленьких девочек? — Сяо Чжань качнулся к нему и поддел плечом плечо. Ван Ибо шикнул на него, нить соскользнула с пальцев. Кто ещё кого обижает, мог бы сказать, но так хотелось наконец победить эту сложносочинённую гектокотилину. И было ещё что-то. Важнее шуток про русалку. Посмотрел на Сяо Чжаня. Тот обернулся, изобразил непонимание.       — Это странно, — сказал Ван Ибо на китайском.       — Что странно? — спросил Сяо Чжань на морском наречии.       — Вот и я хочу узнать. Ты сказал: «Это странно». Что?       — Это…       Сяо Чжань помялся, сел и взялся за сеть. Петля за петлёй получались у него споро, пусть руки и едва заметно дрожали. Ван Ибо ждал. Запретил себе гадать, что там такого странного может быть. Остался всего один ряд. Меньше, чем у Сяо Чжаня. И дальше неизвестность — что делать с сетью, он не решил. С собой не утащить. Да и не думал здесь никто и в самом деле рыбу таким образом ловить, разве что дети. Остальные просто приобщались к старым знаниям — уж больно хитро Сяо Чжань делал узлы. «Давно таких никто не плёл, да и ещё из таких нитей. Растительные, что ли? — как-то сказал один из пожилых Бесхвостых, подслеповато щурясь и поднося к самым глазам. — Дед, что ли, учил?». Отец, отвечал Сяо Чжань и крепил новый узел. Вот и сейчас вязал и вязал, и с каждой новой петлёй терпение Ван Ибо истончалось и вот-вот лопнуло бы, как нить меж его пальцев, когда Сяо Чжань наконец ответил:       — Во мне нет больше той злой силы. Я не чувствую её. И не могу ничего. Даже самого простого. Тогда, на тех плантациях, когда ты целовал меня… я хотел отвести внимание того человека, но не смог, хотя сила ещё была. И много раз после… Я мог вырубить электричество во всём районе, а сейчас не могу. Мог вызвать волны, ветер, и этого не могу. Мог подчинять, чтобы люди не двигались — это не раз спасало мне жизнь, когда надо было срочно бежать на всех своих восьми. А теперь не могу. Я… я не понимаю. Что происходит?       — Приближается срок возвращения? Зельё оказалось старым и вот так ударило? Ну как со мной. Точнее, это мне ты дал что-то обновлённое, чтобы я мог понимать речь, а сам-то выпил то, что давно было?       — Ну вроде как да. В смысле, что давнее зелье, да. Но я и раньше принимал его, и ничего такого не происходило. И теперь… я не понимаю. И боюсь.       — Чего?       — Того, что не смогу защитить тебя, если вдруг что.       — Если вдруг что? — Ван Ибо усмехнулся, — Чжань-гэ забыл, кто перед ним? Я смогу, слышишь? Я смогу постоять не только за себя, но и за тебя. Просто верь мне, ладно?       — Ладно, — ответил Сяо Чжань. — Смотри, я закончил сеть. Хочешь, покажу что-то? Не уверен, правда, что помню, как это делается, но я попробую. Хочешь?       — Ты снимешь с себя всё, облачишься в одну сеть и преподнесёшь морскому дракону, то есть мне? — сделал страшные глаза Ван Ибо, облизнулся и тут же расхохотался. Сяо Чжань двинул его локтём в ребро, Ван Ибо ойкнул и схватил за руку, но Сяо Чжань вывернулся, подхватил сеть и побежал к прибрежным камням. Взобрался на них, крикнул: «А теперь смотри», и волны ответили ему, рассыпавшись белыми брызгами. Сяо Чжань раскрутил над собой сеть, развернул её, и она взметнулась огромной плавной медузой, готовой уплыть в темнеющее небо, но рухнула в воды. Сяо Чжань вскинул руку и показал конец верёвки. Я держу, сказал. И выглядел при этом таким счастливым, что и Ван Ибо улыбнулся, засмотревшись.