Тентакли, ноги и хвосты

Ван Ибо готовился. Знал, что скоро уже всё. С каждым днём море звало сильнее и сильнее. Не уходи, шептало, набегая на берег узорной пеной. Будь здесь, предостерегало, окидывая холодными брызгами. Можно не успеть, понимал и сам. Спрашивал у Сяо Чжаня, было ли так у него, когда срок подходил к концу. Тот делал сложное лицо, хмурился и после раздумья отвечал, что нет. Но ведь я и не ты, добавлял. Не человек, слышал Ван Ибо. Сяо Чжань — человек, а я — нет. Это беспокоило. Как мелкие занозы. Вот вроде не так чтобы мешают, и жить с ними можно, но саднит. И вынуть бы, разобраться, да только и так же нормально, чего он в самом деле. Само как-нибудь рассосётся. Но ты ведь тоже часть моего мира, часть меня, думал Ван Ибо и смотрел на Сяо Чжаня, который ждал вместе с ним. «Ты всё же чувствуешь? Слышишь его? А меня? Мы же будем… будем там вместе? Будем», — кивал своим мыслям, и Сяо Чжань замечал это, выгибал вопросительно бровь, Ван Ибо качал головой, усмехался и целовал его в эту заломленную дугу, в острые скулы, в мягкие губы, прихватывал их зубами и едва держался, чтобы не упросить Сяо Чжаня приблизить момент возвращения. Они условились, что сделают это в последнюю их ночь здесь, в этом мире. Только бы действие зелья не кончилось раньше. Только бы побыть ещё вот так вместе, под этим небом, а не среди дворцовых стен. — Ты… как мы сделаем это? — хрипло спрашивал Ван Ибо и прикусывал косточку на бедре Сяо Чжаня, гладил пальцами возле, мечтая уже скользнуть туда. — Как ты захочешь, — со стоном отвечал Сяо Чжань и вскидывался, отодвигался, когда Ван Ибо оказывался слишком близко. Позволь, молил глазами Ван Ибо и потирался щекой о кожу. Я только поцелую там и больше ничего, касался губами налившейся головки, спускался ниже и ниже, высовывал язык и вёл уже им, но Сяо Чжань опять дёргался и сбивчиво говорил, что сам, он всё сам, потом. А сейчас нет, нельзя, рано, давай ещё так побудем, а потом всё, как захочешь, так и будет. Хочу по-всякому, отвечал Ван Ибо, усаживался на него и тёрся, посылая волну за волной. Сяо Чжань метался под ним, закрывал глаза, но, взрыкнув, всё же хватал его за бёдра и сдавливал, направлял сам. Ван Ибо смеялся, обхватывал их обоих и скоро уже не смеялся — дышал громко ртом, и это уже были не плавные волны, как в начале, а самый что ни на есть шторм. Ненасытное море, жадное и дикое смотрело из-под мокрых ресниц Сяо Чжаня, блестело солёной влагой на его груди и плечах, и Ван Ибо, склонившись, слизывал. Мой, думал. Моё. Всё моё. Не отдам. Никому. На день рождения Сяо Чжань вручил ему коробку, а в ней закатанные в гладкий прозрачный пластик фотографии, рисунки — тех мест, где они были вместе. И даже тот снеговик, которого лепили в Сиане — тоже здесь. Ван Ибо разглядывал, вспоминал, трогал, будто так можно было ощутить холод или тепло тех дней, но ощущал — внутри. И этого было так много, что перед глазами размывалось тем самым акварельным небом с картинки, где они с Сяо Чжанем запускали воздушных змеев. Так вот что он рисовал в своём альбоме и ни в какую не показывал. Вот что он хранил. И теперь отдал всё ему. Отдал свой мир. Ван Ибо поставил коробку, напрыгнул на Сяо Чжаня и обнял его. — Ну… что? — спросил Сяо Чжань тихо в изгиб его шеи. Ван Ибо тряхнул волосами. Говорить было трудно. Сердцо билось где-то на подступах к горлу. А ещё проклятые слёзы так и норовили выйти из берегов. Ван Ибо зажмурился, не пуская. Подышал, вслушиваясь в сердце Сяо Чжаня. Встревоженное. Тшш, сказал мысленно. Всё будет хорошо. Всё у нас будет хорошо. — Знаешь, — сказал, отстраняясь, — давай оставим их здесь? Как вот есть у вас обычай монетки в фонтаны бросать? Я хочу, чтобы мы вернулись. Чтобы не только ради Пекина, которого и не видел никогда, а ради того, что… что… — ну вот, он дрогнул, а ведь так нормально, бодро начинал. Но Сяо Чжань, кажется, понял. Опустил ресницы. — Тогда нам надо строить дом здесь, — сказал он. — Надо, — улыбнулся Ван Ибо. И Сяо Чжань отзеркалил его. Мы как часть одного целого, переходим в друг друга, перетекает, подумал Ван Ибо. — У меня остались кое-какие сбережения. Хорошо, что когда-то заморочился и сделал себе настоящие документы. И… и думаю, тебе мы тоже сделаем. Давно надо было. Но тогда обходились и так, а теперь… — Теперь твоей магии нет. Пока нет. А дом будет, — остановил его Ван Ибо. — Но ты ведь не знаешь, будет ли возможность вернуться, сможем ли… — Знаю. Будет. Сможем. Даю слово. И Сяо Чжань поверил. Ван Ибо видел это. Поверил и как-то весь расслабился. Потом хлопнул себя по лбу, кинулся под кровать, вытащил оттуда ещё одну коробку — поменьше, а в ней ворох мелких черных бумажных полосок. Ван Ибо непонимающе посмотрел, потряс. Что-то стукнуло. Сяо Чжань хмыкнул и повёл плечом, подбадривая. Ван Ибо высыпал всю бумагу, зашарил пальцами поверх шуршащих волн и наконец нащупал. Чёрную жемчужину на тонкой серебряной застёжке. Серьгу. — Та самая, — ответил Сяо Чжань на незаданный вслух вопрос. Одна из тех, что были принесены птицами. Одна из тех, что Ван Ибо отдал Сяо Чжаню, когда просил увезти подальше от моря и от грозившей опасности. — Я потратил одну, — сказал Сяо Чжань и протянул сжатый кулак, — а две оставил. Не смог. Решил, что верну тебе. И вот. Он разжал руку. В середине ладони лежала чёрная жемчужина. Ван Ибо осторожно, чтобы не упала, взял. Тёплая. Положил обратно. — Она твоя. И я хочу, чтобы ты носил её. Как… кулон, например. О, это ж круто будет. У меня серьга, у тебя кулон. Сходим вместе туда, ну где ты делал мне, и… — Вместе не получится, — горько поджал губы Сяо Чжань, — тебе нельзя уходить далеко от моря. Забыл? Как мы будем объяснять людям, если вдруг это случится там? Я не смогу отвести их взгляды от тебя. Не смогу тебя защитить. И страх в его глазах был настолько неподдельным, что Ван Ибо на мгновение представил себя с хвостом посреди гудящего перекрёстка или в шумных и тесных от толп коридорах торгового центра. Представил и рассмеялся. То-то потеха будет. Он будет бить хвостом по полу, или лучше примет красивую позу, как в мультфильмах, и дети будут тянуть к нему родителей, уговаривая сфотографироваться с русалкой. И, может, подбежит какой-нибудь сотрудник, заикаясь, спросит, с кем согласован перфоманс, а Ван Ибо, конечно же, ответит, что с самым главным и «не мешайте, а то потребуем с вас неустойку за причинённые неудобства». Сотрудник изменится в лице, будет звонить, бегать, выяснять, пока Сяо Чжань всё же вытащит Ван Ибо на себе, объясняя всем любопытствующим (если такие и будут), что это костюм такой, молнию заело, да-да, здесь покупали, не пользуйтесь их услугами. Ван Ибо смеялся, подгыгыкивая и утирая выступившие слёзы, живот уже сводило, а Сяо Чжань всё хмурился и хмурился. — Ой, не могу, — чуть успокоившись, сообщил Ван Ибо, но, заметив непонимание во взгляде Сяо Чжаня, согнулся в приступе веселья снова. Сяо Чжань громко выдохнул и треснул его по плечу. — Ай! Ладно-ладно, гэ. Я всё. Всё. Успокоился. Честно. — А жаль, — ядовито улыбнулся Сяо Чжань. — Я тоже не прочь посмеяться. — Да я просто представил это всё. И… Ну ты всё же слишком много времени провёл с нами на глубине. Твой мир изменился, — Ван Ибо развёл руками. Изобразил улыбку. Кажется, криво вышло. Сяо Чжань ждал. — Ты можешь хоть всеми щупальцами пройтись по центральной улице в час пик — никто и не подумает, что ты не совсем человек, как и мой хвост не вызовет ни в ком интерес. Мы — легенды, сказки. Нас нет. Только если самим прийти в какую-нибудь лабораторию и там напроситься на опыты. — Опасные размышления. — Чем же? — Так и до ненужности границ договориться можно. И до того, что скрываться вообще не надо, добро пожаловать в царства лун-ванов. — Нет, — ответил Ван Ибо, и застёжка серьги в его пальцах щёлкнула. Не сломалась. — Нет. Этого не будет. Твой мир изменился не настолько. Твой мир, мой мир. Уже в тот момент Ван Ибо пожалел, что сказал так, провёл черту между собой и Сяо Чжанем. Но обвивал его руками и ногами, щекотал и целовал, стремясь задобрить. Сяо Чжань и не выглядел рассерженным или обиженным, напротив — целовал горячо и жадно, с таким напором, что в какой-то миг кольнуло пробившимся отчаянием. Нет, Ван Ибо посмотрел в затуманенные желанием глаза. «Что?», — спросил ресницами Сяо Чжань. «Я. Люблю. Тебя», — передал Ван Ибо ему в губы. И я, толкнуло волной в ответ. Это случится сегодня, понял Ван Ибо, когда вдруг нечем стало дышать. Он снова был тем, кто когда-то тащил своё тело на берег, царапал о песок и мелкие камни. Хвоста пока не было, но это пока. Жабры уже появились. И теперь шею жалило, в груди пекло, а сам он был совершенно один в квартире — Сяо Чжань уехал в город забирать заказ, ту жемчужину-кулон. Так совпало, что заказ готов был именно этим вечером. Так совпало, что в тот день, когда истекает срок зелья. Они условились, что проведут последние мгновения под этим небом вместе. Условились, что ночью перейдут все границы, познают друг друга. Условились, что будут держать друг друга, когда… когда это произойдёт. Но Сяо Чжаня не было. Сорвался, когда Ван Ибо уже выходил из ванной — готовый, воодушевлённый и напряжённый. Он читал, что в первый раз не просто, что другому может быть больно, но надеялся, что сможет сделать всё, чтобы удовольствия было больше, настолько больше, что остальное будет смыто этой волной. Он волновался и желал, но Сяо Чжань подхватился, показал на телефон и сказал быстро, что ему позвонили, заказ надо забрать, он скоро будет, люблю, пока. Ван Ибо прищурился, склонил голову к плечу, Сяо Чжань вскинул ладони и заверил, что не пиздит, больше никогда, правда-правда, что одна нога там, другая здесь, в смысле что быстро обернётся, а не разорвётся пополам. Ван Ибо хмыкнул, Сяо Чжань засмеялся, пусть и как-то нервно, мазнул губами по щеке, Ван Ибо притиснул, поймал жаркий рот и углубил поцелуй, Сяо Чжань откликнулся, но первым отпрянул, выставив между ними руки, вздохнул и, не смотря в глаза, сказал тихо: — Мне надо. Надо идти. Я люблю тебя, помнишь? Ресницы дрогнули. Посмотрел. Чёрное море дрожало. Неспокойное. Что происходит, хотел спросить Ван Ибо, но поджал губы, отступил. Не говорит? Ну и он не будет допытываться, унижать себя и его. Надо — значит, надо. И Сяо Чжань ушёл. А Ван Ибо теперь царапал шею, хрипел, открывая и закрывая рот, ударялся об углы, сшибал всё на пути к выходу, на пути к морю, пока не опрокинул вместе со столиком в коридоре чашу с монетами — застучали мерно, дробно и медленнее, как вода, которую выплеснули, и последние капли собрались в те, что покрупнее, отсчитали решительное, неотвратимое, уверенное. Спокойное. Ван Ибо дышал вместе с ними. Успокаивался с перестуком монет. И паника, вышедшая медным звоном, утихла. Медленно. Носом. Он ведь может и так. И тогда мог, только не знал. Но теперь ведь знает. И умеет. Цепляясь за стену, поднялся. Оглядел то, что уцелело после шторма. Вдохнул и выдохнул. Надо успеть до прихода Сяо Чжаня. Незачем его беспокоить. Как будто он не ведал, что время на исходе, шепнуло, шевельнулось мерзкое на кромке сознания. Ван Ибо тряхнул волосами, отгоняя. Незачем. Лишнее. Не о том думать сейчас. Натянул шорты и майку. Сходил на кухню, смочил шею. Пресная. Не то. Но много и не надо. Хватит, чтобы продержаться. Должно хватить. Потянул носом воздух. Вот так. Он может так. А если занять себя уборкой, то можно думать о том, как аккуратно сложить одежду, поставить обувь, смести в кучу осколки посуды, собрать и выкинуть, вернуть на место сдвинутый стол, пересчитать монеты, складывая их в уцелевшую зелёную чашу с трещиной у края. И черную жемчужину на серебряной цепочке. Ван Ибо сел там, где стоял. Смотрел на кулон на своей ладони и не понимал. Отказывался понимать. Сяо Чжань сказал, что поехал за ним, но вот же: матово блестит на белой коже, и поверх чёрного оборачивается серебристый хвост. Ван Ибо сам придумал, как это должно выглядеть. Сам нарисовал и, смущаясь, кашляя, показал. А Сяо Чжань тогда восхитился и в тот же день съездил в город, оставил заказ. Который сегодня поехал забирать. Так. Ладно. Ладно? Ни гектокотиля не ладно! Что блядь за китовый член? Ван Ибо ударил кулаком, с зажатым в нём жемчужным кулоном, по стене. Заорал. И снова. Снова. До тех пор, пока горло не стало саднить, жечь, а сверху слева не застучали соседи. Верно. Скрывай отчаяние и радость в себе, не выпускай на волю, не давай другим смотреть и завидовать. Или стыдиться. Когда видишь чужое горе и не можешь помочь, хочешь поскорее пройти мимо, чтобы забыть, не тревожиться. А тут он со своей злостью. Они со своей любовью. Любовью ли? Чем это было, раз такой обман? И в чём… в такой мелочи. Но почему? Почему Сяо Чжань это сделал? Позвонить. Надо ему позвонить. Послать к донным тварям гордость и позвонить. Спросить напрямую. Нашарил телефон, набрал номер. Абонент недоступен. Вот так. Едва удержался, чтобы не сломать корпус. Сел на пол возле двери, положил телефон рядом экраном вверх. Если ответ придёт, заметит сразу. Взлохматил волосы. Уставился в потолок. И там трещина — тонкая серая линия наискосок через белое, и не замечал раньше. Как не замечал сначала все странности в поведении Сяо Чжаня, не замечал, пока не огрело, пока уже невозможно стало закрывать глаза. И вот сейчас… может ли быть, что он упускает что-то важное? Я уже всё решил, говорил Сяо Чжань тогда на берегу. И в то же время отвечал, что птицы просили его не использовать Ван Ибо. Но как он мог использовать? В чём это заключалось? Что знали птицы и о чём на самом деле говорили? Почему считали опасным? Не только же из-за того, что ведьма? Когда-то казалось, что только, теперь же… теперь Ван Ибо ни в чём не был уверен. И отец… отец тоже упоминал что-то про решение Сяо Чжаня. Что он должен был решить? И почему не сказал, не признался во всём? Обещал ведь. Обещал… Он пробовал звонить ещё несколько раз. И получал неизменное «абонент недоступен». Он высыпал все монеты и собрался вызывать такси, чтобы ехать искать, но вспомнил, что не знал адреса мастера, да и заказ — вот он, здесь, висит на зеркале, куда Ван Ибо зацепил его. А внизу коробочка, куда вложил и серьгу. На смену отчаянию пришла глухая ярость, и тогда он кривил губы и радовался, что Сяо Чжань «недоступен». Сяо Чжань прячется где-то неподалёку — не может уйти далеко, пока его «море» здесь. При этих мыслях Ван Ибо заливался злым смехом, пока в глазах не скапливалось мокрое, противное, лишнее. Сяо Чжань мог затеряться в городе, скрыться в одной из шумных лавок, не спящих даже в это позднее или уже ранее время. Светало. Проснулись и земные птицы, трещали без умолку, выводили свои песни, славили новый день. Ван Ибо шёл к морю, залитому кровью. Я бы вгрызся тебе в шею, думал, ступая по песку, хранившему ещё холод ночи. Я бы свернул тебе руки так, что белые кости вышли с алым, горячим, согревающим стылое сердце, думал, снимая майку. Я бы утащил тебя на дно и выпил весь воздух, что оставался в твоём теле, думал, переступая через шорты. Я бы сделал тебя своим, если бы мог, но не мне решать, тебе, думал, шагнув в воду. — Здравствуй, — сказал морю.