«Но вы сами знаете, что может случиться с человеком в Париже. Он или похищен бандитами, и тогда это конец, или же исчез по собственной воле, и тогда здесь замешана женщина». © А. Кристи «Большая четвёрка»
«что со мной будет дальше, Энди? мои мысли как катакомбы у меня вместо сердца бомбы силой в тысячи Хиросим у меня не осталось сил». © Е. Соя «factory girl»
Париж, Франция, декабрь 1964 г. В следующий раз Рей встречает Кайло в Париже в декабре 1964 г. за несколько дней до Рождества. Её притащил сюда Дэмерон сразу же после того, как вызволил из стен психиатрической лечебницы на Лонг-Айленде, куда она угодила в приблизительно в середине октября. Рей не может припомнить точной даты, только если посмотреть в бумагах о выписке, дни тогда причудливо сливались между собой в бесконечную серо-коричневую пелену вновь обострившего депрессивного расстройства, находившегося в стабильной ремиссии с тех самых пор, как она перебралась в Нью-Йорк, наивно полагая, что во всём было виновно серое британское небо, сдавливавшее тиски её слабого сознания со всех сторон. Сейчас она совершенно точно не может сказать, что послужило отправной точкой. Наверное, всё началось в июле, когда в один из вечеров на Фабрике, она закинулась принесённым Роуз амфетамином, после чего у неё открылось внезапное кровотечение. Тёмные капли крови стекали вниз по бёдрам, окрашивая в алый цвет белоснежный подол её платья и бежевые балетки. Ей казалось забавным, что она перепутала кровотечение с приходом, будто завороженная наблюдая, как вселенная окрашивается в красный, точно «коммунистический рай» уже наступил на всей планете. Резкая боль внизу живота пронзила её усыплённый мозг не сразу и, если бы не Роуз, моментально сообразившая, что к чему, Рей, вероятно, так бы и умерла от потери крови, свернувшись калачиком на паркетном полу Фабрики в своём воображаемом «коммунистическом раю». Уже в больнице, после того, как она пришла в себя, эскулап в белом халате сообщил ей о случившемся выкидыше. Самое примечательное во всём этом, если здесь и позволительно искать нечто примечательное, то, что Рей даже была не в курсе своего положения. Несколько лет наркотической зависимости и периодически обострявшаяся булимия[1] не способствовали сохранению женского здоровья. Отсутствие менструаций в течение нескольких месяцев было для неё вполне привычным делом, именно поэтому она даже и не обратила внимания на два пропущенных цикла, прошедших с момента их достопамятной встречи в Венеции. Предположение об отцовстве могло быть считываемым безошибочно, со стопроцентной вероятностью, Рей не была склонна к беспорядочным половым связям, скорее всего потому, что знала кучу куда более интересных способов умереть, чем от банального сифилиса, как моэмовская Милдред[2]. За ней водилось много грехов, но не этот. Да. Июль стал отправной точкой последовавшего за этим кошмара. Август — сентябрь она пережила кое-как, по инерции, находясь ещё не во тьме, но уже в каком-то сумеречном состоянии. Осенние небеса Манхэттена гнили и разлагались над ней, но она продолжала просыпаться по утрам, работать над какими-то картинами, инсталляциями и кинолентами, тусоваться по вечерам на Фабрике, закидываясь амфетаминами или кислотой, смотря что удавалось раздобыть, а в конце сентября тьма забрала её окончательно и бесповоротно. Вероятно, она провалялась эти неделю-две в своей квартире без доступа к свежему воздуху и еды, а в тот самый злополучный день её истощённое тело обнаружила горничная, приходившая убираться раз в неделю. Рей лежала в остывающей ванной, окрашенной в цвет собственной венозной крови с так и оставшимся в правой руке канцелярским лезвием. Тьма хотела забрать её целиком, до последней капли крови, в буквальном смысле. В лечебницу на Лонг-Айленде, располагавшуюся в здании постройки начала XIX столетия, её поместил Энди, «фабричные» встречались в её стенах едва ли не чаще, чем на собственных официальных и неформальных сборищах. Американская методика «рехаба», ничем не отличалась от английской, которой её истязали в старшей школе, после того, как она совершила первую попытку самоубийства, всадив себе в руку единственный оставшийся от отцовской коллекции клинок. Её пичкали какими-то таблетками, кололи уколами, привязывали к кровати, обливали холодной водой, с ней по несколько часов беседовали седые профессора в очках и молоденькие кандидаты с толстенными блокнотами конспектов, а потом, неожиданно солнечным для атлантического побережья и этого времени года декабрьским утром, в коридоре лечебницы, сверкая будто коршун своими тёмно-карими глазами, доставшимися ему в наследство от матери-итальянки, появился 7-й граф Эффингем и сообщил всем этим профессорам и кандидатам, что всё, чем они занимаются — чушь собачья, что семь поколений графского рода Говардов лечили, но никого так и не вылечили — пусть уточнят у британских коллег — и что Рей просто нужен банальный отдых и смена обстановки. По прибытии в Нью-Йорк Дэмерон дал ей несколько часов на сборы, а уже через сутки их рейс Пан Американ[3] приземлился в аэропорту Парижа.***
— Если ты решила принять добровольное заточение, — сообщает ей кузен, — советую уйди в монастырь на острове Сан-Мишель[4]. Оттуда хотя бы вид красивый. За две недели их пребывания в Париже Рей покидала апартаменты лишь трижды, на пару часов, бесцельно слоняясь по окрестным улицам. — Я не могу, — равнодушно отвечает она, — я ж англиканка. — Господу всё равно, — замечает её собеседник. «Как и в принципе всё равно на неразумных детей своих», — отстранённо думает Рей. — Завтра отбываем в Суррей на Рождество, если ты вдруг забыла, — продолжает Дэмерон, — отпусти ты себя хотя бы на один вечер, пожалуйста. — Зачем? — пожимает она плечами, тараня взглядом огромную голубую вазу, расположенную на пианино. — Я вытащил тебя, — поясняет кузен, — потому что думал, что ты хочешь жить. Если бы я только знал, что ты желаешь умереть от тоски и круглосуточного лежания на диване, оставил бы в лечебнице. Рей устало переводит на него взгляд, не представляя себе, как объяснить ему, что для неё весь мир — одна большая лечебница. — Финн звал на вечеринку к какой-то своей знакомой из Сорбонны[5], — продолжает Дэмерон. — Можем сходить. Она непроизвольно морщится при одном лишь упоминании имени его темнокожего любовника, в начале десятилетия перебравшегося с родителями во Францию из Сенегала после распада колониальной империи. Морщится, разумеется, вовсе не из-за его цвета кожи. Судя по слезам Дэмерона, которые ей приходилось утирать в моменты их редких встреч, Финн представлял из себя редкий взрывоопасный коктейль из истерик и претензий. Она давно пришла к выводу, что тот занимается банальным выкачиванием денег из её кузена и, что самое ценное, душевного здоровья, которого у Дэмерона было хоть и поболее, чем у неё, но тоже, очевидно, не в избытке. Нет. Не с их семейным анамнезом. Увы. — Если ты настаиваешь, — безразлично тянет она, так и не меняя своего положения на диване. — Настаиваю, — согласно кивает кузен. — Ладно, — пожимает плечами Рей, — как скажешь. Ей действительно всё равно. Она напичкана назначенными ей при выписке таблетками по самое не могу. Рей уже и не различает, что говорит она, что говорит тьма, никак не желающая её отпускать, а что говорят селективные ингибиторы[6], поработившие её нервную систему и психические реакции. — Уверен, что хочешь оказаться в Суррее на Рождество? — переводит она тему. — Может, хотя бы в Лондоне? — Графиня сообщила, что это, вероятно, её последнее Рождество, — устало отвечает ей кузен. — Считаю, что наш долг… — Господи, Дэмерон, — прерывает его Рей, — неужели тебя всё ещё можно на это купить? Это уже пятнадцатое её «последнее Рождество» только на моей памяти. Я уж молчу про то, что каждый её день рождения — «юбилей». Графиня умирала и справляла юбилеи куда чаще, чем у Рей случались менструации. — Я пообещал, что мы будем, — разводит руками её собеседник. «Глава номер 1289: Дэмерон, графиня и слово джентльмена. Те же, там же», — Рей скептически закатывает глаза и слегка приподнимается с дивана. — Будешь готова к семи? — интересуется кузен, прерывая этот, очевидно, не самый приятный для него разговор. — Буду, — безразлично кивает Рей, вновь перемещая свой взгляд на вазу.***
Она узнаёт его со спины. И это самая простая, самая очевидная, не требующая никаких дополнительных уточнений загадка в её жизни. 6,3 фута роста, чёрные неаккуратно уложенные волосы с небольшим завитком и широченные плечи. Это было просто, слишком просто. Она оборачивается в сторону кузена и его любовника, о чём-то увлечённо болтающих с белокурой хозяйкой квартиры, и вновь переводит свой взор на него. Он стоит лицом к столу с напитками, опустив взгляд вниз и зажав в руке стакан красноватого кукурузного пойла. «Бурбон — его последняя неразрывная связь с Кентукки», — отстранённо думает она. Ей бы развернуться и уйти, чтобы потом не видеть, как он щенком, навеки покидаемым хозяином, наблюдает за её очередным побегом. — С наступающим, американец, — тянет Рей нараспев, не желая отказывать себе смутном удовольствии помучить. Не его. Нет. Себя. Ощущение это сродни порезам, которые она наносит себе во время очередных приступов, только чуть более острое, сопоставимое с одним из тех персидских клинков, которые продала суеверная графиня. Стакан бурбона со звонким звуком приземляется на паркет, обдавая кукурузным пойлом его чёрные лакированные ботинки. Он резко оборачивается, едва не поскальзываясь на собственноручно организованной луже. В его непроницаемо чёрных глазах отражаются сотни рождественских огней ели, установленной в зале напротив стола. Он смотрит на неё не моргая, будто не узнавая никаких характерных черт. В ней действительно мало что осталось от той задорной девушки, которая полгода назад выныривала из вонючего венецианского канала с водорослью на чёлке. Да что уж там? Почти ничего не осталось, только чёлка. — Рей, — шепчет он, растерянный и взволнованный, — привет. «Я убила твоего ребёнка, закинувшись амфетамином, и наблюдала за тем, как он вытекает из меня кровавой лужей, думая, что это приход, и Нью-Йорк захватили коммунисты», — бормочет она про себя. Похоже на какую-то страшилку, одну из тех, которые им с Дэмероном под покровом ночи рассказывала молодая няня-шотландка, когда графиня видела уже десятый сон в своей половине дома. «И когда же это её жизнь умудрилась превратиться в страшилку, а мир вокруг — в лечебницу?» «Где-то между обнаруженным в четырнадцать в гостиной дедом, с окровавленным ножом хохочущим над пока ещё живым, обдолбанным опиатами телом своего сына, её отца, и найденным всё в той же гостиной в шестнадцать повешенным на старинной люстре телом матери, так до конца и не пришедшей в себя после кончины супруга». — Привет, — выдыхает она, ощущая, как её тьма медленно отступает под чернотой его пристального взгляда. — Как ты? — удивлённо шепчет он. Этот вопрос — лучший комплимент её внешности. Она прекрасно знает, что краше только в гроб кладут, но её и туда не пустили — приказали жить долго и здравствовать. — Всё хорошо, — это произносит Рей, та самая, которая лжёт. — Давно в Париже? — вежливо интересуется он. — Две недели, — это говорят селективные ингибиторы, ответственные за то, чтобы она не выпрыгнула сейчас прилюдно из окна. — Когда уезжаешь? — его голос дрожит натянутой струной виолончели. — Завтра вечером, поэтому уведи меня отсюда и делай всё, что хочешь. Хочешь, покажи мне Париж. Хочешь, почитай мне свой новый роман. Хочешь, трахни, где угодно и как угодно. Я чуть больше двух недель как из лечебницы, где провалялась два месяца после попытки суицида, перед этим умертвив твоего ребёнка в себе убойной дозой амфетаминовых солей, — а вот это вот всё тараторит её сбивающимся тоненьким голоском тьма, которая никогда не лжёт, в отличие от самой Рей и селективных ингибиторов. Кайло вжимается в стол с напитками, отшатываясь от неё будто от прокажённой. И Рей понимает, что её главный женский талант — это не томный голос с хрипотцой и не умение «стрелять глазками». Её самый примечательный, выдающийся женский талант в другом — в умении эффектно появляться. Он не может пойти за ней сейчас. Совершенно точно не может. В противном случае ему уготовано место в той же лечебнице подле неё. Он за два с половиной года их знакомства не соизволил написать ей ни единого письма. Сейчас он просто отвернётся и попросит её более не выпивать этим вечером. Это просто такой психиатрический эксперимент. Она проверяет его на вменяемость. Рей не без интереса наблюдает за его плотно сжатыми скулами и гуляющими по щекам желваками. Он резко отодвигается от стола, шагает в её направлении и запихивает ботинком осколки стакана под стол, протягивая руку. — Пойдём, — уже более спокойным голосом отвечает ей Кайло. — Куда, американец? — непонимающе шепчет она. Он не прошёл проверку. — Куда скажешь, — пожимает плечами он, всё так же стоя с протянутой рукой. Она дотрагивается до него левой ладонью, только сейчас понимая, что забыла надеть перчатки. Он резко хватает её за запястье, разворачивая руку тыльной стороной и морщится при виде огромного продольного шрама двухмесячной давности, после чего слегка притягивает её к себе. Всё это в переполненном людьми зале, который они покидают почти бегом, потому что она едва успевает за его широкими стремительными шагами. Дэмерон нагоняет их уже у самого выхода из квартиры. — Рей! — кричит он во весь коридор. Они молча оборачиваются, встречаясь с полыхающим взглядом её кузена. — Какого? — продолжает тот, тяжело дыша. Она смотрит на Дэмерона несколько секунд и ударяется в слёзы, отпуская ладонь Кайло и следующим же движением крепко обнимая того обеими руками. Американец сдавленно вздыхает и в растерянности переводит взгляд с её родственника на неё. — Пожалуйста, — шепчет она, — пожалуйста. Отпусти меня с ним. Хорошо? — Рей, — произносит её кузен в смятении. — Не забирай! — всхлипывает она. — Не забирай, не надо. — Господи, — взволнованно отвечает Дэмерон, — да я же… Я же просто испугался. Ты так быстро побежала. Так. Ладно. Вот дерьмо! Кайло резко вздрагивает в её объятиях, словно совершенно не ожидал услышать столь грязного ругательства из его графского рта. — С тобой бесполезно сейчас говорить, — продолжает Дэмерон. Рей лишь сдавленно всхлипывает, ещё сильнее прижимаясь к американцу. — Так, парень, — кузен окидывает растерянным взглядом Кайло, — она сейчас немножко не в себе. — Я уже понял, — согласно кивает тот. — Кайдел. Рей припоминает, что именно так звучит имя хозяйки этой квартиры. — Что «Кайдел»? — непонимающе переспрашивает Дэмерон. — Кайдел знает мой адрес, если что, — поясняет Рен, — и телефон. — Хорошо, — согласно кивает её кузен, — слушай, у неё бывало такое раньше, похожее, но не так сильно. Последние три года вообще всё нормально было относительно, а сейчас это худшее её состояние за все годы. Как сорвало. Я уж сам и не знаю что… Если можешь ей помочь, то помоги. Рей молча слушает, как они её обсуждают, продолжая вжиматься в Кайло. — Напиши мне ваш местный адрес тоже, — просит американец, — хорошо? Чтобы я знал, куда её доставить, если что. — Конечно, — соглашается Дэмерон, обнаруживая на тумбочке у шкафов карандаш и блокнот. Рей внимательно наблюдает, как кузен своими длинными аристократическими пальцами осторожно вырывает лист из блокнота, записывает адрес их апартаментов и протягивает Кайло. Тот благодарно кивает, забирая бумагу, и прячет её в нагрудном кармане пиджака. — Где твоё пальто? — переводит он свой взгляд на Рей. Она молча указывает на шубу, висящую на плечиках рядом со входом. Кайло помогает ей одеться, влезает в чёрное шерстяное пальто, и они оказываются на улице, провожаемые абсолютно нечитаемым взглядом Дэмерона. — Куда тебя теперь? — интересуется он, посылая горячий пар в морозный воздух. — Куда хочешь, — безразлично отвечает она. Ей и правда всё равно, если вместе с ним. — Погуляем? — спрашивает он, крепко сжимая её моментально заледеневшие без перчаток пальчики. — Пойдём, — согласно кивает она. — Покажи мне свой Париж. Они сворачивают с улицы Ренн, на бульвар Сен-Жермен[7], проходя мимо сотен рождественских огней, гирлянд и искусственных ветвей елей, которыми украшены местные лавки, магазинчики и кафе. Она прячет замёрзшие пальцы правой руки в карман шубы, пока он греет своей чёрной перчаткой левую. Они останавливаются на пересечении бульваров Сен-Жермен и Распай[8]. — Хочешь чего? — в растерянности спрашивает Кайло, указывая на неоновые вывески ресторанов и баров. Рей удивлённо смотрит на тёмные окна закрытой пекарни, задумываясь. Она знает, что по распорядку дня ей необходимо завтракать, обедать, ужинать и принимать пятичасовой чай. У неё за плечами пять лет стажа булимички и довольно сложных взаимоотношений с едой в принципе. Рей вглядывается в какой-то плакат на стекле пекарни, на котором изображена девушка, поедающая аппетитный круассан. Она вздрагивает, впервые за эти три долгих месяца тьмы, ощущая накатывающее желание хотя бы чего-то. — Где можно купить миндальный круассан? — спрашивает она, поднимая на него взгляд. — Пекарни обычно работают до четырёх, — разводит руками Кайло. — Сейчас только рестораны и бары. Девушка понимающе кивает и впивается взглядом в бульварную плитку. — Дай мне пятнадцать минут, хорошо? — просит он, решительным шагом направляясь к остановке такси, находящейся на противоположной стороне перекрёстка. — Я знаю, где достать. И Рей впервые с июля чувствует улыбку на собственных, аккуратно обведённых сливовой помадой губах. «В Нью-Йорке с этой фразы обычно начинаются поиски дозы, в Париже — круассанов после четырёх. Ох уж этот Старый свет». Кайло помогает ей усесться в такси и называет на довольно корявом, но беглом французском какой-то незнакомый ей адрес, хотя она в Париже раз десятый или даже более того. — Сейчас всё будет, — обнадёживающе кивает он, втискиваясь со своим огромным ростом рядом на заднее сидение. — Спасибо, — неловко улыбается она, сжимая пальчиками его руку. Разумеется, она спокойно пережила бы без этого круассана сегодняшний вечер, но его забота обескураживает, провоцируя приливы тепла где-то внизу живота. Пятнадцать минут спустя они оказываются в арабском квартале, что Рей понимает по характерным вывескам и особой смеси запахов острого перца и эфирных масел, когда выходит из машины, пока Кайло рассчитывается с таксистом. — Пойдём, — кивает он ей, подавая руку. Она берёт его под локоть и молча повинуется направлению заданного им движения, сопровождаемая удивлёнными взглядами местной публики в своей шубе и со сверкающими в ушах увесистыми бриллиантами. Рей знает, о чём они все думают. «Редкая птичка». Так о ней думают почти в любом обществе. «Разумеется редкая, — мысленно отвечает она. — Где вы ещё видели птичку без крыльев?» Странно то, что он до сих пор не задаёт ей ни единого вопроса: ни про выкидыш, ни про депрессию, ни про суицид, ни про лечебницу. Хотя имеет на них полное право. Он просто ведёт её за круассаном по узким мощеным улочкам арабского квартала. Они заходят в какую-то пекарню, приветствуемые дружелюбным и слегка удивлённым хозяином-алжирцем. Кайло просит для неё круассан и какую-то тарталетку с лимоном и меренгой, которую, по его заверениям, она просто обязана попробовать. Рей не возражает, принимая из его рук сладости. Она стоит, сверкая бриллиантами, посреди арабского квартала и вгрызается зубами в слоёное тесто, опадающее градом мелких крошек на её шубу. Он слегка улыбается, внимательно наблюдая за ней и держа в руках меренговую тарталетку. — Вкусно? — уточняет американец, когда она утирает указательным пальчиком миндальный крем, растапливающий сливовую помаду на губах. — Да, — согласно кивает она. — Хочешь? Он отрицательно качает головой, протягивая ей салфетку. Рей отстраняется от круассана, ощущая прилив тьмы, которая требует того же, что и сама Рей. Она отчаянным шагом сокращает расстояние между ними, слизывая капельку крема с круассана, поднимается на носки и кладёт свободную руку ему на затылок притягивая к себе. Он не сопротивляется, когда она целует его со вкусом миндаля, слегка прикусывая нижнюю губу и после, проводя языком по верхней. Кайло аккуратно подхватывает её под талию, углубляя поцелуй, и Рей сдавленно охает в распахнутый рот, цепляясь рукой за чёрную шерстяную ткань его пальто. — Вкусно, да, — соглашается он, отстраняясь, чтобы отдышаться. Она аккуратно кладёт в рот остатки выпечки, ощущая собственное участившееся сердцебиение где-то внизу живота. — И далеко ты живёшь? — уточняет девушка, как только с круассаном покончено. — Отсюда далеко, — отвечает он, нервно приглаживая растрёпанные волосы рукой. — Надо на такси. Рей согласно кивает, и они отправляются в сторону стоянки, по дороге она поглощает тарталетку, оказавшуюся и вправду очень необычной. Впервые чувствовать вкус пищи спустя три месяца кажется ей чем-то волнующим.***
Он снимает квартиру в Седьмом округе[9], на несколько кварталов вглубь от набережной Сенны. «Довольно престижный район», — радуется за него Рей, оглядывая здание постройки начала прошлого столетия, украшенное лепниной в стилистике ампира. — Второй этаж, слева от лестницы, — бросает ей Кайло, распахивая парадную дверь. Рей проходит вперёд и следует в указанном направлении, чувствуя его горячее дыхание позади себя. — Ну здесь получше, чем в Танжере, — усмехается он, когда они оказываются в заставленном книжными шкафами коридоре его квартиры. — Мне и там было нормально, американец, — пожимает плечами она. — Неужели? — вздёргивает бровью он. Рей в действительности одинаково дискомфортно как в увешенной золотыми подсвечниками и старинными портретами предков обеденной зале их родового поместья в Суррее, так и в обшарпанных бруклинских квартирах с ползающими по всем наличествующим поверхностям тараканами её коллег по художественному цеху в Нью-Йорке. Ровно как и Дэмерону, она ему не объяснит, что, когда весь мир для тебя — лечебница, тебе в общем-то глубоко плевать на антураж. — Опять переспим сегодня? — спрашивает он, напоминая ей о том самом диалоге в ванной венецианского отеля полугодовой давности. Он неаккуратен и балансирует сейчас на самом тонком краю тьмы её сознания, но Рей прощает ему это, чувствуя, как он сам сжимается ржавой металлической пружиной от напряжения, воцарившегося в коридоре его съёмного жилища. — На твоё усмотрение, — отвечает она, скидывая с себя шубу и аккуратно устанавливая ботильоны на придверный коврик. — Слишком низко делать это с тобой, когда ты в таком состоянии, — заключает он, зажигая свет в коридоре. Рей пристально смотрит на него, аккуратно дёргая на спине замок и ощущая кожей, как синяя органза платья опадает к её ногам. Кайло шумно выдыхает встречаясь взглядом с кружевом белья и чулков на её излишне худощавом теле. — Ты же убьёшь меня когда-нибудь, — констатирует он, ударяя себя ладонью по лбу. — Да брось, — непроизвольно улыбается она, — я и себя-то не смогла. — Ты опять уедешь, — рассуждает он сам с собой, — и я даже не буду знать, увижу ли тебя когда-либо вновь или нет. — Жизнь длинная, — замечает Рей, — а Земля круглая. — Длинная? — переспрашивает он в смятении. — Ты пыталась убить себя несколько месяцев назад. — Ты слишком много рефлексируешь, — приводит она тот же самый аргумент, что и тогда в Венеции, — расслабься. Он ничего не отвечает, избавляясь от пиджака и делая неловкий шаг в её направлении. Рей встречает его, забираясь под рубашку всё ещё озябшими после пребывания на морозе пальцами. Кайло вздрагивает, но не отстраняется. Она медленно водит рукой, вбирая в себя тепло его живота и груди. Тьма, заманившая её сюда, отступает, бессильная перед этим жаром, проясняя сознание. Рей аккуратно расстёгивает пуговицы на его рубашке снизу вверх: одну, вторую, третью и далее по очереди, пока не добирается до самой шеи, на которой нервно пульсирует голубая венка. Кайло сглатывает, прикрывая глаза, и она, опуская взгляд вниз, визуально различает его набухшую под шерстяными костюмными брюками плоть. Осознание того, что он хочет её даже такой, худой, изрезанной лезвиями, истерзанной морально, ужасно бледной, пронзает прояснившееся сознание сладкой истомой, растекающейся внизу живота. Рей осторожно спускает рубашку с его плеч, припадая губами к левому ребру, словно Ева, благодарящая своего Адама, за то, что просто жива. Он рваными движениями стаскивает рукава рубашки с запястий и сбрасывает её на пол. Рей слегка отстраняется, заглядывая ему в глаза. — Ты сумасшедшая, — шепчет он, растерянно гладя её по волосам. — Да ты что? Неужели? — смеётся она ему в ребро. — Я не знаю, почему я всё это делаю, — говорит он правду, спускаясь руками ниже по её спине. — И не узнавай, — просит она, ощущая, как он подхватывает руками её под ягодицы с такой лёгкостью, будто она пуховое пёрышко. Его спальня обставлена в классическом мужском стиле и серо-синих тонах, Рей слегка вздрагивает оказываясь уложенной животом вниз на синие хлопковые простыни его незаправленной кровати. Он устраивается рядом с ней, поглаживая рукой её спину и плечи. Она поворачивает голову, всматриваясь в его профиль. Ей нравятся эти неправильные черты, будто пришитые друг к другу на его лице лоскутным одеялом Нового света. — Что такое? — спрашивает он, слегка краснея в полумраке спальни под её изучающим взглядом. — Красивый ты, американец, — искренне отвечает она, проводя указательным пальчиком по его переносице. Он смотрит на неё со смесью недоверия и обожания во взгляде, и Рей, благодарная ему за своё присутствие здесь, приподнимается на простынях и аккуратно перекидывает свои тонкие ножки с острыми коленями через него. Он не отводит взгляд, наблюдая, как она возится с ширинкой его костюмных брюк и трусами, и покорно поднимает ноги, позволяя ей стянуть с себя остатки одежды. Рей слегка теряется, обнаруживая его абсолютно обнажённым, словно она и не сама этого добивалась. Она действительно не слишком искушена в любовных утехах, просто хочет поблагодарить его за то, что увёл её с того вечера, что взял за руку, когда должен был оттолкнуть, что отвёз в арабский квартал за круассаном, что просто так вновь впустил её в своё жилище, будто она всего этого заслуживает. «Деструктивный тип личности», — так заметил кто-то из многочисленных седых профессоров в очках. «Что она может дать ему? Ничего хорошего. Но кое-что может». Она округляет поясницу, наклоняясь к его пульсирующему для неё члену и аккуратно слизывает выделяющуюся капельку смазки. — Господи, — хрипит он, слегка дотрагиваясь ладонью до её чёлки. — Спасибо, американец, — шепчет она в ответ, слегка отстраняясь. — За что? — удивлённо выдыхает он. — За всё, — поясняет она. Кайло судорожно прогибается в пояснице, когда она аккуратно вбирает его в себя влажными губами и обволакивает языком. Рей бросает взгляд вверх на его лицо, задумчиво отмечая, что если бы «Минет» Уорхола [10] снимали с ним в главной роли, то получилось бы более проникновенно. Она гладит пальцами бёдра, то отстраняясь, то погружая его в себя вновь, он хрипит словно утопленник, вбирающий в лёгкие воду вместо желаемого кислорода. И он бы вылечил её, если б она не топила его всякий раз. — Рей, — с усилием шепчет он её имя. — Иди сюда, Рей. Иди наверх. Поцелуй меня. Она приподнимается и, задевая коленями простыню, следует его указаниям, целомудренно дотрагиваясь до его нижней губы. Он резко вжимает в себя её плечи, проталкивая язык в приоткрытый рот. Она чувствует, как напряжение в животе бьётся в своём желании быть выпущенным наружу. Он целует её, закрывая глаза и придерживая затылок рукой. «Любовь это нож, которым я копаюсь в себе». И Рей с удовольствием одержимого впускает этот самый нож себе в межрёберье до упора, проворачивая рукоять. Кайло аккуратно перекатывает её на спину, возвышаясь над ней всем своим исполинским ростом. Она кажется себе такой хрупкой в сравнении с ним, что на миг сжимается, инстинктивно пугаясь, что он сломает её. Он окидывает её тело своими чёрными глазами, и на неё волной выплёскивается океан боли, клокочущий бурей в его взгляде. «Или это она сломает его? Жаль». Рей призывно раздвигает ноги, устраиваясь спиной на подушке, синева простыней темнеет от капель, стекающих с покрывшихся влагой бёдер. — Сделаем это снова, американец? — риторически спрашивает она. Он согласно кивает, ничего не отвечая и плотно сжимая скулы. Рей закрывает глаза, ощущая, как он аккуратно погружается в её жаркую влагу и всхлипывает, цепляя ногтями простыни. Кайло двигается в ней инстинктивно, хаотично, рвано, словно кит, выброшенный на берег жестокой бурей, и бормочет что-то неразличимое на причудливом двуязычии английского и французского. Он слишком давно в Париже. Рей аккуратно проводит рукой по его волосам, убирая чёрные завитки с его лба и подстраивается под заданный им темп. Он слишком огромный для её истощённого тела, и внутренности обхватывают его целиком, даже не позволяя ему войти в неё на всю длину. Ей грустно осознавать, что они не совпадают друг с другом даже в этой, чисто физиологической особенности. — Рей из графства Суррей, — шепчет он, припадая губами к её шее. Она усмехается, дотрагиваясь ладонью до его вспотевшей спины. Ещё немного, и они подступают к той самой пропасти, за которой всегда следует падение. Он мощно толкается, разрывая её худенькое тельце, и она выгибается под ним, посылая протяжный крик в молчаливое пространство комнаты. Он сдавленно охает, вторя ей, она ощущает крупную дрожь, пробегающую по телу, каждой своей клеточкой. Кайло прерывисто дышит, напрягаясь и сжимая веки, пока Рей бьётся в его руках, после чего резко выходит и изливается ей на живот и немного на простынь. Рей ещё раз нежно проводит ладонью по его лбу, откидывая назад пряди, его семя обжигает кожу клеймом, даря напоминание, что следующие несколько месяцев амфетамины можно будет принимать спокойно. Он устраивается рядом на боку, разворачивая её к себе спиной, и нежно выцеловывает шею, пока она млеет от послеоргазменной неги, усыпляемая действием таблеток и тяжестью событий прошедшего дня. — Да плевать! — последнее, что она различает слухом перед тем как погрузиться в сон. Рей так и не успевает узнать, на что конкретно ему «плевать».***
Утром она просыпается по сложившейся традиции раньше него, растерянно всматриваясь в его слегка смягчившиеся во сне черты лица. Она поднимается и бредёт в коридор к своей шубе, обнаруживая в кармане упаковку таблеток. Его квартира состоит из трёх комнат, кухни и двух санузлов. Она запивает таблетки водой на кухне, принимает душ в ванной и в растерянности бродит из комнаты в комнату, завёрнутая в полотенце, не представляя, чем ей себя занять до его пробуждения. Часы показывают начало одиннадцатого, и Рей припоминает, что их с Дэмероном поезд до Ла-Манша[11] отбывает, кажется, в начале седьмого вечера. История всегда повторяется одинаково. Она останавливается перед дверью в его кабинет и аккуратно надавливает на ручку, заглядывая внутрь. На письменном столе стоит всё та же печатная машинка, которую она видела тогда в Танжере, рядом с ней валяются несколько пропечатанных и несколько пустых листов бумаги, шкафы забиты книгами в красивых обложках. Один из ящиков стола призывно приоткрыт. Рей знает, что делать этого не следует, и тем не менее, влекомая какой-то неведомой силой, она аккуратно пробирается в комнату и вплотную подходит к письменному столу. В приоткрытом ящике виднеется смятая кипа каких-то рукописных бумаг, часть из которых почему-то опалена, и, следуя общечеловеческому пороку любопытства, она распахивает ящик до конца, извлекая содержимое. Его почерк аккуратен и разборчив, и она вчитывается в выведенные чернилами строки. Практически каждый листок бумаги имеет чёткую датировку, и начинаются они все приблизительно одинаково, кроме тех, что пострадали от пламени: «Рей» или «Дорогая Рей» или даже «Уважаемая Рейлин». Она нервно сглатывает. Так её не называет никто кроме профессоров в Йеле и старушки-графини. До неё не сразу доходит, что она держит в руках те самые письма, которые он никогда не отправил, которая она никогда не получила. Рей пробегает глазами сквозь строчки, с каждой новой ощущая, как паркетный пол медленно уплывает из-под ног. Её взгляд задерживается на одном из подпаленных писем. Сквозь черноту копоти она различает: «Я бы вернулся в Нью-Йорк, если бы меня там ждали. Пожалуйста, напиши, что ты меня ждёшь. Моя любовь к тебе не требует ничего кроме надежды быть встреченным». Она отбрасывает письмо на стол, оглядывая его издалека. Пламя не затронуло датировку: «19 июля 1964 г.» Тот самый день, когда она потеряла ребёнка. Рей вздрагивает и собирает письма, разбросанные по столу, в такой же неаккуратный ком, складывает их в ящик и осторожно прикрывает его наполовину. Она резко отворачивается от письменного стола и встречается взглядом с его детской фотографией на полке книжного шкафа. Он стоит в окружении яблоневых деревьев в коротких бриджах, со странной причёской и топчущимися ушами, милый улыбчивый мальчик из Кентукки. Он заслуживает чего угодно, но только не этого вот всего, не того, что ему от неё достанется. Она не может с ним так поступить. Рей представляет его с дородной южанкой, запекающей ему индейку на каждое Рождество и День Благодарения, или с утончённой француженкой в красном берете и с папиросой в зубах, с которой он спорит о Сартре[12], но не с собой, нет. С собой она его не представляет, как и не представляет вообще кого бы то ни было. Её внимание отвлекается на красивую открытку с изображённым на ней лавандовым полем, лежащую на краю стола за печатной машинкой. Она дотягивается пальцами до неё и переворачивает, будто бы считает, что ещё недостаточно залезла к нему в душу. Открытка содержит в себе пламенное поздравление с днём рождения и подпись «Твоя К. ко Конникс, Марсель, 19 ноября 1964 г.». Она припоминает приятное лицо блондинки, хозяйки квартиры, где они встретились вчера вечером. Да, пожалуй, это неплохой вариант для него. Рей аккуратно укладывает открытку на место лавандовым полем вверх и выходит из кабинета, плотно прикрывая за собой дверь. В коридоре она поднимает платье из органзы, так и валявшееся здесь со вчерашнего вечера, надевает и присаживается на кушетку в ожидании пробуждения Кайло.***
Он выходит из спальни в половине двенадцатого, удивлённо оглядывая её ожидающую фигуру. — Я поеду, американец, — выдыхает она, приподнимаясь с кушетки. Кайло смотрит сквозь неё, на входную дверь, до скрипа сжимая зубы. — Дай мне пять минут, — резко отвечает он. — Я обещал твоему кузену, что доставлю тебя лично. Она согласно кивает, не находясь, что ему возразить. Через пять минут он стоит перед ней одетый во вчерашний костюм и другую рубашку. Рей облачается в шубу, наблюдая за тем, как он натягивает пальто на костюм. Они молча спускаются вниз по лестнице, не произнося ни слова, и проходят полтора квартала до ближайшей стоянки такси. В машине он даже не смотрит на неё, в задумчивости отвернувшись к окну. Рей прекрасно понимает «почему». Их путь занимает не более десяти минут. — Знаешь, американец, — она обращается к нему, когда они оказываются в паре кварталов от их с Дэмероном апартаментов, — по-моему, Кайдел хорошая девушка. — Что? — удивлённо выдыхает Кайло, резко оборачиваясь в её сторону. Рей ничего не отвечает, отворачиваясь. Они всё также в звенящем молчании выходят из такси, заходят в подъезд и поднимаются по лестнице. Рей ощущает спиной, что он следует за ней. Она останавливается у двери, находящейся справа от лестницы на четвёртом этаже. — Эта квартира? — равнодушно интересуется Кайло. — Да, — согласно кивает она. Рен звонит в дверной звонок, и они оба замирают в ожидании. — Твоя любовь ко мне не требует ничего кроме надежды быть встреченным, — будничным тоном сообщает она, нарушая тишину коридора. Он вздрагивает и пристально смотрит на неё не побитым щенком, как в предыдущие оба раза, когда они расставались, а раненым волком. С противоположной стороны двери Дэмерон отчего-то слишком долго возится с замком. — Если уж сжигаешь, — продолжает Рей, — то жги дотла, американец. — Я тебя услышал, — тихо рычит он в тот самый момент, когда её кузен распахивает дверь. Дэмерон смотрит на них красными невыспавшимися глазами, затуманенными алкоголем, держа в левой руке бутылку виски. — Какого? — выдыхает Рей, принюхиваясь к кузену. От него разит алкогольными парами, одиночеством и полным отчаянием. Она слышит, как Кайло медленно удаляется от двери их квартиры, но не оборачивается, ей достаточно чувствовать его шаги спиной. Они так и не сказали друг другу ни единого слова прощания. Если он её ненавидит, значит, она всё сделала верно. — Финн? — только и спрашивает она, когда Дэмерон, пропуская её внутрь, вновь слишком долго возится с замком. — Да, — согласно кивает тот. Рей выдёргивает бутылку из его рук и прикладывает к губам, делая глоток. Дэмерон поднимает на неё свои красные глаза, и они смотрят друг на друга некоторое время, понимая без слов каждый каждого. — Иди поспи пару часов, — кивает она кузену, сдёргивая ботильоны. — Я соберу чемоданы.***
На рассвете следующего дня атлантический ветер ласково бередит её чёлку, когда они с Дэмероном стоят на палубе в ожидании отплытия их парома от Ла-Манша в Лондон. Кузен устало прикладывается к бутылке рома, вглядываясь в туманные берега родной Англии. — Хватит! — сердито шипит она на него. — В нашей семье только разве что ещё алкоголика не хватало. Все остальные, известные науке, виды зависимостей и расстройств уже имеются. Тот ничего не отвечает, совершая ещё один глоток. Рей выхватывает бутылку из его ослабевших рук и, на секунду задумываясь, отправляет её вниз в серые воды пролива. Она бредёт по палубе в их каюту, даже не прислушиваясь к грязным ругательствам родственника, которые тот посылает ей вслед, и чувствует, как тьма окончательно меркнет под розовыми вспышками рассвета, покрывающими Ла-Манш до самого горизонта.***
В середине января 1965 г. Рей возвращается в Нью-Йорк. В марте 1965 г. она покупает новый роман Кайло Рена, где фигурирует англичанка с веснушками и порезами на руках. В апреле 1965 г. она звонит на его домашний телефон в Париже, который Дэмерон всё же выведал у Кайдел в ту ночь, как выяснилось. Хозяйка будничным тоном сообщает, что Кайло переехал по другому адресу и предлагает дать его номер телефона. Рей благодарит и отвечает отказом, но спрашивает новый адрес. Тем же вечером, водя карандашом по только что купленной в киоске прессы карте Парижа, она обнаруживает, что адрес, названный бывшей хозяйкой Кайло, точь в точь совпадает с адресом той квартиры, куда их с Дэмероном приглашал в декабре Финн на вечеринку своей приятельницы. Так она узнаёт, что американец съехался с Кайдел. В июне 1965 г. она защищает в Йеле диплом бакалавра по направлению «история искусств и искусствоведение». Летом 1965 г. она снимает студию рядом с Фабрикой и с головой ударяется в работу. В феврале 1966 г. проходит её первая персональная выставка в музее Гуггенхайма. В апреле 1966 г. она узнаёт из статьи в Нью Йорк Таймс о том, что американец номинирован на Пулитцеровскую премию. В следующий раз Рей встречает его в Нью-Йорке в мае 1966 г., куда он прилетает на вручение премии. Примечания: [1] Психическое заболевание, представляющее собой расстройство пищевого поведения, при котором больной употребляет пищу, а потом избавляется от неё с помощью искусственно вызываемой рвоты. [2] Героиня романа У. С. Моэма «Бремя страстей человеческих». Умерла от сифилиса. [3] Одна из крупнейших авиакомпаний в истории США. Была основана в 1927 году как Pan American Airways и сохраняла это название до 1950 г. Прекратила существование в декабре 1991 г. [4] Аббатство Мон-Сен-Мишель в Нормандии — средневековая действующая обитель, а также крепость на одноимённом острове. Располагается на северо-западе Франции, в обширном заливе Сен-Мишель, славящемся редкими по высоте для Европы приливными волнами, достигающими 14 метров. [5] Французский университет в Париже, один из старейших в мире; основан в середине XII века; будучи интернациональным образовательным учреждением, очень скоро заслужил европейскую репутацию. Его центром является здание Сорбонны в Латинском квартале на левом берегу Сены. [6] Селективные ингибиторы обратного захвата серотонина (СИОЗС) — группа антидепрессантов третьего поколения, предназначенных для лечения тревожных расстройств и депрессии. Активно применяются с начала 1960х гг. [7] На левом берегу парижской Сены бульвар Сен-Жермен растянулся кривой дугой длиной более чем в 3,5 км с востока на запад — от моста Сюлли до набережной Орсэ. Является процветающей торговой улицей, усеянной магазинами высокого класса, в прошлом бульвар Сен-Жермен служил интеллектуальным и культурным средоточием парижской жизни. [8] Один из парижских бульваров, центр уличной торговли и уличного искусства. Находится между бульварами Сен-Жермен и Монпарнас. [9] 7-й округ расположен непосредственно на левом берегу Сены. В нём находится символ Парижа — Эйфелева башня, благодаря которой здесь всегда много туристов. [10] Американский немой чёрно-белый экспериментальный фильм 1964 г. Режиссёром, продюсером и сценаристом выступил Энди Уорхол. Несмотря на провокационное название, ни сам минет, ни что-либо непристойное в картине не показано. Лента хранится в Нью-Йоркском музее современного искусства. [11] Пролив между побережьем Франции и островом Великобритания. [12] Французский философ и писатель, представитель атеистического экзистенциализма. Ключевые работы: «Тошнота», «Экзистенциализм — это гуманизм».