Дора-Миттельбау

Тишина. Вот что его пугало больше всего. Не громкий шум войны, не выстрелы и даже не размеренные, чёткие и гулкие шаги солдат, а тишина. Стоя вместе со всеми в одном из многочисленных рядов на плаце, он слабо дрожал и даже не смел поднять взгляд куда-то вверх, именно туда, где сейчас стоял мужчина, который нервно постукивал пальцами по деревянному бортику небольшого строения. Тишина здесь напрягала, оседала неприятно прямо внутри, и от этого становилось ещё более не по себе, словно сейчас и правда что-то произойдёт, и это что-то будет очень страшным и запоминающимся на всю оставшуюся жизнь. Хотелось вцепиться пальцами в волосы, упасть на колени и снова сгруппироваться, но нельзя. Нельзя нарушать ровный строй, даже если это напряжение уже съедает тебя изнутри, а писк в ушах глушит так, словно где-то рядом упала какая-то бомба и взорвалась. Фильченкова будто полностью окотило какой-то воздушной волной, и все звуки рядом с ним вдруг снова стали приглушёнными, но неожиданный и громкий выстрел в небо заставил юношу вернуться в этот мир и невольно поднять голову, а затем посмотреть прямо на офицера, который, явно по привычке, уже достал из кармана сигару, зажигая её и закуривая, презрительно усмехаясь. Противно. — Wie oft muss ich sagen, dass es unmöglich ist, von diesem Ort zu entkommen? [Сколько раз мне ещё повторять, что из этого места сбежать невозможно?] — вдруг начал он, и его голос пронёсся эхом, настолько гробовая тишина здесь стояла, что даже ветер и птицы решили не тревожить это богом забытое место. Никто, естественно, не отозвался, продолжая стоять и смотреть либо в грязный и пыльный асфальт на плаце, либо прямо на самого немца, который сейчас так беззаботно курил, стоя на вышке и смотря на всех с высока. Впрочем, как и всегда. Юношу безумно пугало это напряжение, он старался продолжать мирно стоять и не двигаться, не издавая никаких звуков, чтобы не привлекать к себе внимание. Его буквально трясло то ли от ноябрьского холода, то ли от страха, то ли от всего сразу. Хотелось исчезнуть отсюда быстро, мгновенно, и так, чтоб навсегда, хотелось не видеть это все перед собой: таких же грязных, как он, и трясущихся в страхе людей, этих строгих немецких солдат, которые так пристально наблюдали за каждым вздохом и движением. Каждый раз, заслышав малейший шорох, у голубоглазого сердце в пятки уходило, оно словно сжималось и разбивалось на множество мелких частиц, и он закрывал глаза, он боялся этой неизвестности. Было ясно лишь одно: ни к чему хорошему все это не приведёт. Немецкий солдат насмешливо посмотрел на пленников, которые, совершенно не сговариваясь, тут же отвели взгляды и посмотрели вниз. Мужчина вновь слегка усмехнулся, глубоко затянулся сигаретой, а следом спустился с той вышки, стряхнул пепел и потушил сигарету о стоявшего рядом паренька. Тот юноша чуть было не вскрикнул от боли, но вовремя успел пересилить себя и сдержаться, дабы не нарваться на ещё более суровое наказание. Тем временем остальные заключённые продолжали стоять, не двигаясь и не переговариваясь, некоторые особо чувствительные нервно дернулись, когда услышали негромкий возглас того юноши, ведь там на его месте мог сейчас находиться вообще любой, просто тому уж очень сильно не повезло. Роме тоже пришла в голову эта мысль, и он невольно затрясся всем телом, пытаясь при этом сжать кулаки, и вонзил ногти в свои же ладони, чтобы хоть как-то вернуть контроль над своим телом, но получалось не очень. Внезапно он почувствовал чьё-то грубое прикосновение, кто-то дотронулся до запястья его правой руки и осторожно сжал ее. Фильченков чуть было не вскрикнул, ибо его первая мысль была о том, что это кто-то из солдат незаметно прокрался и теперь хочет убить его, но звучало слишком неправдоподобно, и поэтому он успел прикусить язык. Слегка развернув голову в сторону, юноша заметил достаточно крепкого темноволосого парня примерно его возраста, но даже по нему было видно, насколько жестока и сурова война, ведь у него в таком возрасте уже имелись шрамы и царапины. — Ruhe, [Будь тише], — еле слышно прошептал незнакомец на немецком языке, таком чужом и грубом, что голубоглазый невольно дрогнул. Возможно его охватил страх или сильные эмоции, но он зачем-то переспросил так же тихо: — Что? Он действительно не знал, с какой целью это сделал, ведь в этом концентрационном лагере все говорили в основном на немецком и еврейском, но тут случилось невозможное: тот парень ответил ему на языке, который он, казалось, жаждал услышать уже очень долгое время: — Тише будь. И его руку тут же отпустили. Слегка дрожащий голубоглазый парень тут же отвёл взгляд в сторону на всякий случай, при этом вся голова его теперь была забита новыми мыслями, занята совсем другим, тем, чему он почему-то был безумно рад. В любом случае это ведь намного лучше постоянного страха и ужасных мыслей о том, почему он здесь находится и как скоро он может получить пулю в лоб за какое-то непроизвольное, неправильное движение. Офицер тем временем прошёл дальше по всему ряду, противно усмехнулся, а следом окинул взглядом ещё раз всех тех, кто тут собрался по его же воле, и вновь зашёл за вышку, демонстративно показывая свою полную гордостью походку. Лицо его потихоньку опять приняло безразличный вид, и он, достав из кармана своей формы небольшой блокнот, что-то чиркнул там карандашом, который изначально лежал у него в кармане, после чего всё убрал, выпрямился и махнул рукой в сторону других солдат, а затем повернулся ко всем пленникам и громко рявкнул: — Auf die Knie! [На колени!] — все вокруг, повинуясь приказу, стали садиться на грязный асфальт, но голову держали прямо, не опуская, как и спину, стараясь не горбиться. Голубоглазый послушно сел вместе с другими, но пока точно не понимал, зачем же всё это представление и что за приказы отдаёт этот холодный и мерзкий человек. А затем раздалась последняя, решающая фраза, которую парень явно слышал ранее. — Schießen Sie hier jeden zehnten. [Расстреляйте каждого десятого здесь.] Все пленники тут же затихли и замерли на месте, словно каменные статуи. Тишина безмерно пугала, ведь она не имела ни формы, ни облика, и от этого становилось не по себе. Попытавшись бегло оглянуться по сторонам, дабы понять, что вообще тут происходит, голубоглазый осознал, что не к добру все это, и, вспомнив, что сбоку от него все ещё есть сосед, который, кажется, понимает по-русски, юноша осторожно повернулся к нему, так, чтоб солдаты не заметили, и очень тихо спросил: — Что все это значит? Темноволосый даже не взглянул на него. Он продолжал смотреть куда-то перед собой, и в его взгляде можно было заметить страх и напряжение, боль и ужас, перенесённые за весь период войны и за время его пребывания в этом отвратительном месте. Так и не дождавшись ответа, Рома решил последовать примеру другого парня, он развернулся обратно и тоже посмотрел вниз. Солдаты уже начали ходить между рядами и громко считать от одного до десяти, а затем выстреливать в голову тому, кто по чистой случайности оказывался десятым. В воздухе возросло напряжение, но пленники, такие бледные и замученные, все так же продолжали сидеть неподвижно. Вновь украдкой взглянув на соседа, Фильченков заметил, что тот лишь плотно сомкнул губы и закрыл глаза, продолжая сидеть в такой же согнутой позе. Отчёт добрался и до них. — ...Sieben, acht, neun, zehn, [...Семь, восемь, девять, десять]. И выстрел раздался сбоку от Ромы, голубоглазый даже не смог сдержаться и вскрикнул от страха. Был убит его другой сосед, какой-то мужчина в возрасте, судя по всему еврей. Фильченков в страхе взглянул на труп, лежащий рядом с ним и истекающий алой кровью, которая ручьём текла из его головы и оставалась на пыльном асфальте. Схватившись руками за голову и вновь собираясь закричать, юноша дернулся и чуть не повалился на землю, и он бы упал, если б не чужие крепкие руки, которые ловко схватили его, прижали к себе и закрыли рот. — Я же сказал, тише, — прошептал ему на ухо темноволосый парень, после чего резко оттолкнул от себя юношу и продолжил неподвижно сидеть, пытаясь не привлекать к себе внимания. Какой-то солдат в последний раз выстрелил в ещё одного мужчину с краю, и после того, как прозвучал этот очередной громкий выстрел, всё вокруг вдруг неожиданно стихло. — Wir sind fertig, wir sind alle frei! [Мы закончили, все свободны!] — вдруг резко раздался голос немца, и все, кто остался в живых, постепенно начали вставать с колен и покидать площадь на ватных ногах. Здесь пахло смертью буквально от всего: от каждого мужчины с оружием в руках и холодными глазами, от самой местности, залитой кровью. Шатен еле-еле поднялся со своего места и медленно поплёлся снова на своё рабочее место, подгоняемый криками. Он весь судорожно дрожал и вот-вот готов был упасть, но чужие сильные руки придержали его и поставили ровно на ноги, слегка сжав тонкие плечи. Затем все те же теплые руки схватили его за запястье и немного провели дальше, не давая упасть в грязь лицом, чтоб потом его не пристрелили здесь, как слабое звено. Так и не проронив ни единого слова, спустя некоторое время темноволосый юноша отправился в совершенно противоположную сторону, что очень сильно расстроило Рому. Все это означало, что тот парень работает где-то в другом месте, и это значит, что возможно они больше никогда не увидятся. Впрочем, жалеть об этом было глупо, ведь в концентрационных лагерях постоянно все так происходило. И если вдруг станешь к кому-то ближе, то потом тобой будет очень легко манипулировать и шантажировать, и поэтому, может, все это и к лучшему. Размышляя об этом, юноша продолжил покорно двигаться по направлению к мастерской вместе со всеми остальными, он также пытался не выбиваться из строя, чтобы вновь не нарваться на какое-либо наказание. И для этого пришлось отбросить все в какой-то степени приятные и в то же время негативные воспоминания, а затем забить свою голову только мыслями о предстоящей работе. Вернувшись в мастерскую, юноша обнаружил, что один из столиков опустел, и от этого вновь стало не по себе, а по коже прошлись мурашки, ведь все это было так жутко, до дрожи. То ли от бесконечного страха, то ли от нарастающего голода уже крутило в животе и хотелось упасть прямо здесь на месте и уснуть вечным сном, чтобы больше не видеть мерзкие лица немецких солдат, оружие в их руках и других замученных пленных. Стараясь не привлекать к себе внимания, юноша взял ещё одно полено и вернулся на рабочее место. Мужчина еврей, сидевший сбоку, стал выглядеть ещё бледнее, он будто бы постарел за те минуты на несколько лет, и теперь его руки уже не так уверенно выполняли манипуляции с поленом. Они тряслись, чуть ли не роняя инструмент, но сосед все так же послушно выполнял свою работу, и Рома тоже последовал его примеру, продолжив делать деревянные ножки для столов и стульев. Каждое его движение было слабым, неуверенным, сколько бы раз юноша не прогонял ненужные мысли из головы, пытаясь заполнить её совсем другим, всё равно ничего не помогало. Эти назойливые, противные и мерзкие воспоминания возвращались к нему раз за разом, не давая нормально работать. — Hey du! [Эй ты!] — вдруг окликнул его немецкий солдат, а затем положил руку на чужое худое плечо, да так неожиданно, что парень аж подскочил на месте и резко развернулся, смотря на мужчину, который звонко засмеялся, видя реакцию пленного. — Gehen Sie einige neue Schweiß auf den Wagen hier bringen, und schneller, das Zeug endet. [Иди принеси новых полен на телеге сюда, и побыстрее, материал заканчивается.] Рома неуверенно поднялся со своего места, опираясь на рабочий стол, что стоял подле, а после вдруг его глаза забегали по всему помещению, пытаясь найти поддержку, но никто не обращал на него внимания. — Я не понимаю по-немецки, — следом тихо произнес он, когда уже потерял надежду. Солдат огляделся по сторонам и вопросительно приподнял бровь, ехидно усмехнулся, а затем вновь уставился на испуганного юношу, который уже весь дрожал, как осиновый лист на ветру. Казалось, немецкого солдата совершенно не волновал тот факт, что Рома ничего не понимает по-немецки, и слышать об этом он тоже не хотел. Видимо, решив, что это будет являться самым действенным способом в данной ситуации, мужчина грубо ударил голубоглазого по лицу, а когда тот схватился за щеку, то он ещё пихнул его ногой в живот. Фильченкову стало невыносимо больно, и он бессильно упал на колени, продолжая держаться за ушибленное место. В это время соседи лишь бегло оглянулись на него и сразу же вернулись обратно к работе, продолжая дрожать от страха, ведь помочь юноше было не в их силах, а оказаться сейчас на его месте мог бы совершенно любой. — Ich sagte, steh auf und hol neue Holz! [Я сказал: вставай и принеси новые поленья!] — громко повторил мужчина, после чего ещё раз сильно пнул ногой бедного парня, который продолжал сидеть на полу, согнувшись. Прокашлявшись в кулак, Рома все же еле-еле поднялся со своего места. С первого раза у него не получилось это сделать, и он больно стукнулся головой об стол, ибо каким-то образом он оказался там, под ним. Пришлось поторопиться, и после, когда юноша всё же вылез, то он сразу побежал куда-то прочь из мастерской, ибо знал, что если он не выберется отсюда, то его уж точно тут пристрелят. На самом деле он так и не понял, что ему надо было принести, но на свой страх и риск Фильченков пошёл в то место, куда сбрасывали все ресурсы, решив взять ещё поленьев, ведь может именно это у него и просили? В противном случае это будет его последняя прогулка по свежему воздуху. Вокруг творилась какая-то суматоха: пленные возили различные вещи в тележках или же носили их в руках. Вот какая-то дама рядом с ним гнала куда-то гусей, которые громко кричали, а вот мужчина нёс огромное бревно вместе со своим приятелем по работе, случайным коллегой, попавшимся поневоле. Чуть не наступив в грязь, голубоглазый судорожно вздыхает и, обхватив себя руками, чтобы согреться, топает туда, куда ему наверняка велено. Следом юноша берет свободную тележку и катит ее к общему складу всевозможных ресурсов. Рядом с тем местом, где Рома в конце концов отыскал поленья, сидела группа немцев на паре поваленных брёвен. Они что-то громко обсуждали, внимательно при этом смотрели на шныряющих туда-сюда заключенных, которые то заходили, то выходили из общего и практически самого главного здесь здания. Голубоглазый вновь вздыхает, а после подкатывает телегу почти что прямо к ним, начинает загружать туда дерево и, самое главное, пытается не смотреть в эти страшные и чужие глаза, не желая уже в который раз видеть в них нахальную, противную усмешку и этот нездоровый блеск. Тем временем солдаты все так же продолжают сидеть на брёвнах и звонко о чём-то переговариваться на немецком языке, на таком противном и мерзком для ушей Фильченкова, что он даже пытается отключиться от внешнего мира и подумать о другом, лишь бы не слышать их голоса. Но они будто бы назло продолжают смеяться ещё громче и легонько толкать друг друга, и этот противный смех доносится до ушей юноши и отдаётся в них протяжным эхом, заставляя Рому невольно поёжиться и вздрогнуть, как бы стряхивая с себя все негативные ощущения. Недалеко от этого места какой-то невысокий грязный и замученный паренёк тоже катит телегу, но из-за своего роста и телосложения получается у него это не особо хорошо. Видимо, успев заскучать и заодно приметив новый предмет для насмешек, немцы начинают хохотать ещё громче и указывать пальцами на бедного парня, который и так уже весь напрягся изо всех сил, но все равно еле-еле справлялся со своей задачей. Один из солдат тут же поднялся со своего места и подскочил к тому юноше. — Hast du nicht genug Kraft? [Что, силенок у тебя недостаточно?] — громко загоготал он, после чего пнул того юношу ногой, тем самым повалив его на землю, а затем продолжив пихать его ногами в спину. Паренёк тут же вскрикнул от боли и весь сжался, закрыв ладонями лицо. Другие солдаты продолжили весело смеяться и хлопать тому, подошедшему к бедному парню и устроившему весь этот спектакль. Со временем смешки постепенно прекратились, а избивать пленного уже стало скучно, и поэтому солдат отстал от него и отошёл, оглянувшись по сторонам будто в поиске другого интересного объекта. И тут он приметил голубоглазого, который в тот момент все ещё продолжал загружать свою телегу поленьями и пытаться не обращать внимания на происходящее вокруг. — Hey, komm her, [Эй ты, иди сюда], — следом крикнул немец, обращаясь к Роме и указывая своими жестами на то, что юноше нужно подойди ближе. На него только успела свалиться одна напасть, как тут уже подкралась вторая. Не особо желая подходить к тому, он всё же сделал это, и, стараясь держать безразличное выражение лица, посмотрел прямо в чужие карие глаза своими ледяными и холодными, будто всем видом стараясь показать, что ему без разницы, совершенно плевать. Солдат присвистнул, а после взял полено из телеги паренька и поставил его на какой-то пень, что был подле, а затем поднял с земли топор, лежавший неподалеку, и протянул инструмент Фильченкову в руки. Следом немец показал на то полено, которое он только что поставил прямо напротив юноши. Шатен вздыхает, но берёт топор в руки, и, пытаясь приложить все усилия, резко опускает его и, сам от себя не ожидая такой силы, глубоко вонзает в него лезвие инструмента, а после, помогая рукой, раскалывает полено на две половины. В конце концов парень уж было протянул топор обратно солдату, но тот вдруг усмехнулся и показал на всё ещё лежащего поблизости паренька. Рома удивлённо взглянул сначала на того пленного, а потом вновь поднял свой взгляд на солдата, который продолжал насмешливо смотреть на него, противно улыбаясь. Сначала голубоглазый не особо понял, что от него хотят, и поэтому он как-то неосознанно сделал шаг назад, так, на всякий случай, будто пытаясь защититься таким образом, но в итоге вызывая тем самым громкие смешки со стороны сидящих неподалёку немцев. Снова взглянув на стоящего рядом солдата, Фильченков сделал вид, что ничего не понимает и остался стоять так, глядя пустыми глазами на противного мужчину. Напряжение начинало нарастать в воздухе, и вновь эта тишина, молчание, которое заставляет любого дрожать от страха в неизвестности, которая не несёт в себе ничего, кроме горя и ужаса. — Was stehst du? Töte ihn! [Что стоишь? Убей его!] — прикрикнул солдат, когда его терпению уже начал подходить конец. Следом он выхватил топор из рук Ромы, замахнулся над неподвижно лежащим пареньком и резко опустил инструмент, но до пленного не дотронулся. Увидев испуг в глазах Ромы, мужчина громко рассмеялся вместе со всеми остальными немцами, сидящими на бревне, а затем передал топор в дрожащие руки юноши. Неуверенно и совсем неохотно он все же принял данный инструмент из чужих грязных рук и медленно подошёл ближе к парню, что лежал на земле, закрыв голову руками. Он до сих пор тихо всхлипывал, видимо, не в силах больше это терпеть. Шатен всё никак не мог поднять топор и замахнуться на лежащего прямо возле себя. Казалось, что перед его глазами сейчас пронеслась вся его жизнь, он снова вспомнил свое короткое детство, милое и спокойное лицо его матери, которое на самом деле постепенно удалялось из его памяти. Со временем картинка уже не была такой ясной и яркой, она потускнела, загнулась, война сменила ее краски на темные холодные цвета, и они стали серыми, черными, блеклыми. Видя, как тот паренек судорожно дрожит, как все его тело буквально содрогается каждую секунду, у Ромы на лице выступают слезы. Он замахивается топором, ведь по сути дела он только ухудшает ситуацию, заставляя другого юношу лежать в ожидании и страдать. Возможно, если он сейчас посильнее замахнется и опустит топор, то страдания находившегося на земле паренька тут же закончатся, и это будет к лучшему. Но он ведь не может, руки Фильченкова трясутся, слезы продолжают литься из глаз, а немецкий солдат все так же продолжает с интересом наблюдать за ним как за зверюшкой в цирке, и от этого напряжение возрастает еще больше. Кажется, солдат уже не может терпеть, и он кричит: — Komm schon! Töte ihn! [Ну давай же! Убей его!] — не унимается мужчина. Слезы продолжают идти градом, и Рома всхлипывает в очередной раз, а потом закрывает глаза, дабы не видеть все это, и замахивается, но… — Was ist hier Los? [Что здесь происходит?] — громкий голос раздается прямо за спиной у стоящих, и солдат резко оборачивается, его выражение лица сразу как-то переменяется, и вот он уже серьезный, стоит ровненько и смотрит на другого мужчину, который, судя по всему, являлся по званию выше. Вздохнув с облегчением, голубоглазый юноша тут же опустил топор на землю и вытер заплаканные глаза грязными руками. К счастью Ромы, более взрослый мужчина являлся офицером, и поэтому другой солдат так его испугался. Офицер что-то строго сказал тому немцу, после чего позвал за собой, и они вместе отправились в неизвестном направлении. Фильченков бегло оглянулся на остальных солдат, увидев, что они тоже как-то перепугались, встали и пошли куда-то, он успокоился еще больше, а потом отправился докладывать поленья в брошенную неподалеку телегу. Спасение явилось, когда его так ждали.