***
Всю следующую неделю отец не давал мне покоя. Он словно вспомнил, что у него есть дочь, и решил наверстать упущенное за пятнадцать лет моего воспитания. Сначала мне было неловко и даже немного не по себе от такого настойчивого внимания с его стороны. Отец давал мне карманные деньги, рассказывал правила спортивных игр, несколько раз сводил меня в ресторан и даже пару раз пригласил с нами Бориса. Последний таким вечерам радовался особенно сильно — вечно голодный, с дырявыми карманами, из которых деньги утекали как вода, он ел все и в огромных количествах. И совсем скоро стал видеть в моем отце почти что божество. — Ты зря так о нем отзываешься, Грейнджер! Он у тебя что надо. Pricol'niy, вообще-то. А я… Я по-прежнему испытывала странное чувство, когда он оставался со мной наедине, или случайно касался моей руки, или задевал под столом мою ногу своей. Но потом, проведя с ним несколько вечеров и привыкнув к тому, что можно, оказывается, и в этой жизни вот так сидеть на кухне, и пить чай, и почти не тревожиться из-за чего бы то ни было, я перестала обращать на это внимание. Да, отец странный. Да, раньше я его опасалась. Но он завязал. Он больше не пьет. Конец осени наступил так незаметно, что я по-прежнему терялась, когда смотрела на календарь. В Нью-Йорке в это время уже промозгло и сыро, все достают зонты и надевают плащи, по мокрой мостовой шлепают блестящие от воды туфли, и из-под каблуков летят брызги. Здесь, в Вегасе, все было одинаково, а зонт, кажется, был только у Бориса. Здесь — в этой неменяющейся безликой пустыне — время будто застыло. Я чувствовала себя зависшей между прошлым и настоящим, вне времени. И боль от маминой смерти потихоньку стала притупляться. Она не прошла, и я знала, что она не пройдет никогда — просто станет глуше, дальше, томительнее и вместе с тем отстраненнее. Одним словом, я поверила в то, что все налаживается. Приближался День Благодарения. Отец предложил заказать столик на троих в каком-нибудь ресторанчике — тихо, по-семейному. И, пусть Ксандре эта идея явно пришлась не по душе (я видела, как исказилось ее лицо, когда она услышала эти слова), я ждала этот вечер почти с нетерпением. Был вечер среды, и уже стемнело, когда мы с Борисом сидели у него дома и смотрели какое-то шоу по телевизору. Борис пил пиво, я — сок. Попчик примостился в моих ногах и тихонько всхрапывал во сне. Грязный, шерсть свалялась и, кажется, слиплась, потому что Борис пролил на него свое пиво. Надо бы помыть, но Попчик был таким шустрым и звонким, что процедура эта грозила растянуться не на один час. Вот я и откладывала ее, нерадивая я мать. — Значит, ты завтра с отцом отмечаешь? — спросил Борис, приподнимаясь на локтях. Я и не успела заметить, в какой момент он оказался так близко ко мне, и вздрогнула. — Ну-у-у… — я ковырнула ногтем нитку на борисовом одеяле, которое кучей лежало между нами. — С ним и с Ксандрой. — Она тебя ревнует, — заметил Борис, делая щедрый глоток. — Глупости. — Да не, правду тебе говорю. Отец твой тебе столько времени уделяет. Раньше, до тебя, было по-другому. — Да. Раньше было по-другому. Я вспомнила ночные явления отца в полупьяном состоянии и вздрогнула. Раньше было по-другому. Раньше он меня и в грош не ставил, и мы с мамой были для него подушками для битья. Сейчас он изменился. Неужели это из-за того, что он завязал? — Он одержим тобой, — вдруг сказал Борис. Он перекатился на живот и теперь смотрел на меня снизу вверх, почти что положив руки мне на живот. Минуту я смотрела на него, раздумывая над ответом. Меня всегда поражала эта его способность — говорить от балды и попадать в самую суть. — Да ладно, расслабься, — он вытянул руку и шлепнул меня по лбу. — И пользуйся благами, пока дают. Он снова лег на спину и на этот раз все-таки водрузил свою голову мне на колени. Его волосы — кудрявые, темные, и их давно бы пора остричь. Я запустила руку в жесткие пряди. — А ты завтра что будешь делать? — спросила я, машинально следя за происходящим в телевизоре. — А! — Борис сделал какой-то жест, словно хотел сказать: «не бери в голову». — Купил у одной чики со школы экстази. Хочу попробовать. Он почувствовал, что меня передернуло от отвращения, и загоготал. — Я сначала хотел тебе предложить, но потом передумал. — Ну спасибо, — ответила я, не зная, радоваться мне этому или нет. Борис притих, и его рука лениво свесилась с края кровати. Я машинально перебирала пальцами его волосы и чесала его макушку, словно какому-то большому и тощему коту. Мне не давала покоя одна мысль. — А твой отец? Борис недовольно заворочался под моей рукой. — Что — отец? — Ну, он не будет с тобой праздновать? — Ха! — Борис приподнял голову и поудобнее пристроил ее уже на моем животе. — Он не празднует. — День Благодарения? — Вообще ничего. Я молчала, не зная, что сказать. Губы пересохли и почему-то были очень горячими. — А если я скажу отцу, что не хочу в ресторан, ты придешь к нам? — спросила я. Борис молчал так долго, что я уже подумала — он уснул и не ответит. Наконец он спросил: — А ты не хочешь? — Нет, — ответила я слишком быстро. — Почему? — Просто не хочу, — не говорить же ему, что я вообще предпочла бы отметить этот день только с Борисом. Ну, без отца и без Ксандры точно. На мой ответ Борис так и не ответил. Потянувшись, встал с меня и, хрустнув, кажется, всеми позвонками сразу, посмотрел на часы. — Уже почти одиннадцать. Я тебя провожу. — Отца все равно дома нет, — сказала я, отчаянно не желая возвращаться и пытаясь потянуть время. В захламленной до потолка комнате Бориса, которая, если говорить совсем уж честно, больше была похожа на нору, мне было куда уютнее, чем в собственной пустой спальне. — Все равно лучше иди домой. А то твой отец скажет еще, что я тебя развращаю.***
Вести себя тихо, возвращаясь домой, Попчик не умел — едва оказавшись в гостиной, он шлепал грязными лапами прямо по полу и, вертясь, как волчок, радостно взвизгивал. Я его не осаживала. Он выспался, ему скучно. Развлекать его я все равно не собиралась — я не Борис, который иногда любил возиться с ним и кидать ему мячик — так что пусть развлекает себя сам. Все равно дома никого нет. Свет, внезапно включившийся в гостиной, застал меня врасплох. Зажмурившись и от неожиданности подняв руки к лицу, я с ужасом услышала голос отца: — Так-так. Он говорил спокойно. Не кричал и не злился, но внутри у меня все сжалось. Привыкнув к свету, я с опаской взглянула на его фигуру. В домашних штанах, с банкой безалкогольного пива в руках — мой отец стоял напротив и с интересом меня изучал. — Почему так поздно? — спросил он. Я понимала, что мне надо что-то сказать, но я упорно молчала, глядя даже не в глаза отцу, а куда-то в переносицу. Отлично осознавая, что я испытываю судьбу, я ждала, что будет дальше. Вот сейчас он спросит меня, с кем я была, и я назло отвечу ему, что с Борисом, и он выйдет из себя. Но отец просто кинул пустую банку в мусорную корзину и снова повернулся ко мне. Секунду медлил, словно хотел подойти ближе, но не решался. Окинул меня пристальным и каким-то слишком цепким взглядом, покосился на стеклянную дверь. Сказал: — Живо спать. И — просто ушел. Я стояла в полной растерянности, провожая его взглядом до тех пор, пока он не скрылся из вида. Попасться ему на глаза, возвращаясь ночью домой, было моим самым большим страхом после полученных после взрыва фобий. И в считанные секунды отец разрушил его, заодно со всеми моими представлениями о нем как о человеке. Наверно, это должно было насторожить меня уже тогда, но я была слишком рада и слишком хотела спать.