Золотой зяблик

      Я словно оказалась посреди водоворота, в который меня затягивало стремительно и бесповоротно. Еще месяц назад, если бы передо мной поставили выбор: отец или Борис, я без раздумий выбрала бы второго. Но теперь, узнав отца с новой стороны, я всей душой стремилась к нему и готова была простить ему все его прошлые грехи. Я так отчаянно хотела, чтобы меня любили, что мысли о том, что таким образом я предаю память о маме, легко вытеснялись из моей головы.       Зато они приходили ночью.       Приходили, эти мысли, и заставляли ворочаться до утра, заново вспоминая и переживая все моменты, когда отец буйствовал пьяным и чуть ли не кидался на нас. Если бы он ударил маму, я бы его никогда не простила, убеждала я себя, пялясь сухими глазами в далекий темный потолок, но он же ее не бил, не бил, не бил…       Я повторяла это про себя, как молитву, но ночью меня то и дело посещали разные мысли — одна страшнее другой. Ксандра (она явно появилась в жизни отца задолго до смерти мамы), этот дом и шикарная машина, эти поистине волшебные изменения в характере отца и, наконец, его странная нелюбовь к Борису — все это не давало мне покоя. Особенно последний пункт. Почему отец вдруг так не взлюбил его, мне было неведомо. Единственное рациональное объяснение, которое я находила — он просто ревнует. Ревнует и злится из-за того, что я больше времени провожу с Борисом. Глупо, знаю. Но все говорило как раз об этом.       По ночам мне хотелось выть от тоски и бессилия, но больше всего — от одиночества. Отец, пусть и давал мне маленькие поблажки в виде любви (которые проявлялись в виде карманных денег, интереса к моим увлечениям и редких откровений за чашкой кофе на уровне «меня самого жутко раздражали прыщи в твоем возрасте, да-да, у меня были прыщи в шестнадцать лет»), все-таки оставался тем холодным и чужим человеком, который меня так пугал временами. Но я, ощутив на себе отцовскую любовь, захотела еще. И, наверно, я не должна себя за это винить. Каждая девочка, выросшая без отца (а мама меня воспитала практически в одиночку), хочет, чтобы ее любил и папа тоже.       Но я виню себя.       Особенно — за свою привязчивость на грани с унизительным жертвованием. Ради отца я готова была бросить все свои дела, готовила теперь не только для Бориса и очень скоро выучила, какой кофе любит мой отец и сколько ложек сахара кладет в чай. Когда отец был дома, я ходила за ним по пятам, как Попчик ходил по пятам за нами с Борисом. Но, когда он пропадал на несколько дней, я тут же мчалась к Борису и старательно пробивала дно в своей жизни. Ни о какой учебе речь уже не шла — я даже не помнила, где потеряла свой учебник английского.       Все это тянулось бесконечно долго, я разрывалась между отцом и Борисом, ночами изнывала от горечи и жгучего стыда. Стыдно мне было за все — за картину, которая по-прежнему хранилась в наволочке, прикрученная к спинке кровати скотчем, за то, что я так быстро простила отца и сделала ему навстречу добрую дюжину шагов против его единственного полушажка. Стыдно мне было перед мамой. Мне все казалось, она постоянно рядом со мной, смотрит на меня и ей, наверно, становится очень грустно, когда она видит, куда несет меня этот поток.       Перед Рождеством — примерно в десятых числах декабря — отец с Ксандрой уехали куда-то на несколько дней. Объяснения были туманные, и я так и не поняла толком, куда они уехали, зачем и когда вернутся. Но, едва стоило им уехать, я неожиданно для самой себя ощутила, что мне стало даже физически легче дышать. Я так волновалась из-за того, что могу сделать или сказать что-то не то, что постоянно контролировала все свои слова и поступки — лишь бы снова не появился этот отцовский взгляд. Но теперь, когда его не было рядом, я почувствовала свободу и… усталость, которая обрушилась на меня сразу же, как только я осталась одна посреди пустой гостиной.       Что делать с этой пустотой, я не знала совершенно. В последний раз я оставалась совершенно одна в тот день взрыва. Я сидела в нашей пустой квартирке в Нью-Йорке и ждала маму, еще не зная (не желая знать) , что она не придет. Это воспоминание снова встало перед глазами, вызвав волну мурашек по всему телу. А потом все снова пронеслось перед глазами — картина в школьной сумке, сотни безликих сочувствующих лиц, Барбуры, переезд, тоска по прежней жизни.       Я схватила телефон и набрала знакомый номер.       Гудки.       — …?       — Борис?       — Грейнджер? — голос заспанный, хриплый.       — Да. Можешь прийти?       На том конце провода — звуки возни, словно Борис пытается встать с кровати. Картинка четко встала перед моими глазами: он, с похмелья, пытается выпутаться из кокона одеяла и — грохот! — падает на пол.       — С тебя пиво.       Мои губы тронула улыбка. Не думала, что скажу это:       — Водка подойдет?       — Vodka — vsegda horosho, — ответил на русском Борис, и мне оставалось только догадываться, согласен он на нее или нет.

***

      Борис налил мне стопку и с интересом стал наблюдать за моей реакцией. Он даже не пил сам, боясь пропустить хоть секунду. Подпер голову рукой, весь скрючился на стуле и следил за тем, как я несу стопку к губам.       — Ну хватит уже, а? — не выдержала я на себе его пристального взгляда. — Напрягает, знаешь ли.       — Ха! — Борис усмехнулся так широко и так по-русски, что вся моя злость тут же прошла. — Ты пей, не отвлекайся.       Припомнив, как пил водку Борис — запрокидывая голову назад, резко и быстро — я попыталась повторить этот его жест. Зажмурилась, прижала гладкое стекло к губам и разом выпила водку до дна. Вернее сказать, заглотнула. А потом, вытаращив глаза и кашляя так, что в какой-то момент мне показалось: я отхожу на тот свет, пыталась прийти в себя. Борис пришел на помощь мгновенно. Схватил первое попавшееся, что было на столе (о закуске мы как-то не подумали) и сунул мне прямо в рот. Это оказался хлеб. Черствый, совсем сухой, и от него стало только хуже.       — Борис, ты охренел совсем? — взорвалась я, швыряя корку на стол и чуть не опрокидывая на пол бутылку водки. Борис ревниво подхватил ее и на всякий случай отставил подальше от меня.       — Водка — твоя, — насмехаясь почти в открытую, заявил он. — Пить ее я тебя не заставлял.       Я сидела мрачная и злая. Возразить было нечего.       — Может, вторую? — предложил Борис, и я бросила на него такой лютый взгляд, что он без вопросов поднял руки, словно обороняясь.       Пока я приходила в себя, он сделал глоток прямо из бутылки и невозмутимо принялся рыскать по кухне в поисках еды. Я прокашлялась. Ничего страшного в водке, на самом деле, и не было. Да, гадкая, да, я не понимала, почему Борис ее все время пил, нет, я бы отреагировала на нее по-другому, если бы… не подавилась ею. Она всего-навсего пошла не в то горло, но признаться в этом Борису было стыдно. Даже еще более стыдно, чем списать все на горючий вкус.       Попчик сидел у моих ног и весело смотрел то на меня, то на Бориса. Он был такой маленький, лохматый и смешной, что мне поневоле захотелось улыбнуться. Борис гремел посудой и хлопал дверцами шкафов, и какофония звуков, который он издавал, вдруг тоже показалась мне до нелепого забавной. Я зажала рот руками и через минуту успокоилась. Наверно, это из-за недосыпа — в последнее время меня часто мучала бессонница.       — О! — Борис нашел пачку соленого попкорна и, повернувшись ко мне, торжествующе ею потряс. — Разогреем.       Я смотрела на него, склонив голову набок, и глупо улыбалась. Странно, что меня вынесло с одной стопки, пронеслась далекая мысль где-то на периферии сознания, и странно, что это случилось так быстро.       По моим меркам, опьянеть вот так вот сразу я не могла — насколько я помнила, отцу приходилось выпить не одну рюмку, прежде чем дойти до того состояния, когда он из вялой апатии впадал в пассивную ярость. Злиться и буйствовать я не собиралась, но напиться и уснуть, ни о чем не думая — хотелось. Только, желательно, сделать это так, чтобы утром ничего не вспомнить. И чтобы Борис тоже все забыл. Как по манению… Маноновению…       — Грейнджер, да ты окосела! — вдруг присвистнул Борис.       — Правда? — брякнула я. — Сильно?       — Да пока не очень, — пожал плечами тот и протянул мне бутылку. — На, сделай ещё глоточек. Только, пожалуйста, не пытайся вылить все в себя сразу.

***

      Уже ближе к концу фильма (кажется, мы тогда смотрели какую-то часть «Звездных войн») мне стало так хорошо, что захотелось крепко-крепко обнять Бориса. Он лежал прямо на полу гостиной, уперевшись затылком в диван и широко раскинув в стороны ноги и руки на манер морской звезды. Я пристроилась рядом с ним на диванной подушке, и между нами стояла миска с попкорном, бутылка водки и борисов окурок на крышке из-под майонеза. Откуда Борис взял эту крышку, я не знала, потому что майонеза у нас не было. Может, где-то завалялась? А может, Попчик из мусорки вытащил и приволок на кухню? А, кстати, где Попчик?..       Я заозиралась по сторонам в поисках чего-то белого и шерстяного. Было уже темно, и источником освещения служил только экран телевизора, поэтому задача оказалась не из легких. Попчик упорно не желал находиться, а я вдруг вспомнила, что хотела сделать что-то, что я забыла…       — Борис! — позвала я, заваливаясь на бок и прижимаясь щекой к его плечу. — Ты что-нибудь понимаешь?       — Пятый раз, наверно, уже смотрю, — ответил тот, не отрывая взгляд от экрана.       — Ясно. Может, переключим?       Борис подтянул к себе пульт и стал переключать каналы. Сюжеты сменялись одни за другими: реклама ресторана, толстая тетка в очках, драка, снова какая-то драка, целующаяся парочка, мерцающая огнями улица…       — Подожди, оставь, — попросила я, уловив что-то смутно знакомое в этом блеске рождественских инсталляций, и ударила Бориса по руке, когда он машинально переключил канал. — Да, здесь.       Я жадно вгляделась в экран, с первой же секунды узнавая в привычной суете Нью-Йорк. Там было даже заснеженно — мостовые покрыты тонким слоем белоснежного снега. Настоящего, предрождественского снега, и, кажется, он еще кружил в воздухе, или это эффект, который поставили для красоты кадра?.. Но, даже если так, на земле-то снег уж точно был настоящий…       — Ой, смотри! — воскликнула я, углядев в этом вьюжно-белом калейдоскопе знакомую витрину. — Это наш с мамой ресторан! Мы так часто с ней там ужинали…       — У вас был свой ресторан? — не понял Борис, вскидывая вверх одну бровь.       — Да нет же, — отмахнулась я от него. — Мы там просто ужинали…       — То есть, это не прям ваш ресторан? — продолжал докапываться до меня тот. Я раздраженно пихнула его локтем в бок — разве это сейчас важно?       — Да нет же. Но там тако очень вкусно готовили.       — Странно, — выдал Борис. — Я думал, тако — это мексиканская кухня.       Я закатила глаза.       — Да плевать, какая, главное, что вкусно!       Мы многозначительно помолчали. Я придвинулась ближе, почувствовав гуляющий по полу ветер, и обхватила тонкое плечо Бориса, почти вжавшись в его тело своим. Словно я хотела влипнуть в него — намертво, как муха в сиропе.       Вспомнила!       Я обняла Бориса за плечи и с наслаждением вытянулась на его груди. Закрыла глаза. Мне хотелось — мне так хотелось! — знать, что вот он, тот человек, который меня искренне полюбит. Полюбит так же, как и я его.       — Ты знаешь, Борис, мне кажется, я тебя люблю.       — Ты пьяная просто.       И — сонно помолчав:       — Я тоже люблю тебя, Грейнджер.       Его руки легли мне на спину. Ни намека на что-то большее — в этом жесте не было ничего от похоти или страсти. Так брат обнимает сестру.       Мне было мало.       — К черту отца, он сложный, — бормотала я, карабкаясь по его груди выше. Раз — и я перекинула ногу и практически оседлала Бориса, распластавшись на нем, как на большом плюшевом медведе (с той лишь разницей, что Борис был костлявый и совсем не мягкий). — Он мне с тобой видеться скоро совсем запретит. А я не смогу тебя не видеть. Ну, понимаешь, совсем не видеть, а в школе не считается.       — Да. К черту такого отца.       Я мазнула языком по сухим губам. Меня уже несло, и, кажется, я готова была выплеснуть на Бориса все мысли, которые мучили меня столько ночей подряд.       — Ты знаешь, кто такой Карл Фабрициус?       Я не была уверена, что правильно произнесла его фамилию, но пофиг.       — Вообще нет. Кто это?       — Он художник… Был… — мысли начали путаться, и я долго смотрела Борису куда-то в переносицу, пытаясь отыскать подходящие слова. — А знаешь «Щегла»? Видел когда-нибудь?       — Конечно, видел. Malen'kiye ptichki. Смешные.       — Говори по-английски.       — А?       — Так что тебе там смешно?       Борис зашевелился подо мной и попытался высвободить руку, которую я неудачно прижала своим весом. Бледный — лицо в ореоле совсем темных волос кажется почти прозрачным. А блики от телевизора — голубые, фиолетовые, зеленые — расцвечивали его губы, нос, щеки, и от этого мне казалось, что Борис не настоящий. Зачем-то я коснулась пальцами его скулы. Неужели меня так с одной стопки водки вынесло?.. Нет, после той, первой, была и вторая. И — несчетное количество раз, когда мы, уже в хлам, передавали друг другу бутылку.       — Я говорю, язык у вас чуднóй. То ли «щегол», то ли «золотой зяблик». Не поймешь.       — Золотой зяблик… Мне нравится.       Телевизор всё еще работал, и я наблюдала родную и такую теперь далекую улицу, впав в некое подобие транса. Люди шли и шли по снегу, торопились куда-то. Домой торопились, к семье, после тяжелого буднего дня. Какая-нибудь такая же девчонка, как я, поскальзываясь на обледенелой мостовой, добежит до подъезда дома, и ей откроет дверь какой-нибудь чужой Золотко, и она поднимется наверх, в маленькую уютную квартиру, и скинет с себя ботинки, сунет ноги в тапочки, станет рассказывать родным какую-нибудь историю… А мама спросит ее, как она хочет отметить Рождество, а потом они решат встретить его в кругу семьи дома… И ничего с ними не случится, ни с этой девочкой, ни с ее мамой. Они встретят Рождество — точно так же, как и в прошлом году, и в позапрошлом, и всегда… И это, наверно, хорошо.       Хорошо, когда у кого-то есть это самое «всегда».       — Тео? — Борис изогнулся под каким-то невероятным углом, чтобы заглянуть мне в лицо. — Ты там как? В порядке?       Я и не заметила, как сползла с него и, обмякнув, теперь утыкалась лицом в сгиб его локтя. Мои щеки были мокрые, а нос почти не дышал. Я шумно высморкалась и, размазывая сопли по лицу, отвернулась, чтобы Борис не заметил, что я плачу.       Но он, конечно, заметил.       Одной рукой сгреб меня за шею, притянул к себе, прижал крепко.       — Тш-ш-ш, Грейнджер… Это же я. Я здесь.       — Забери меня в Россию, — услышала я свой голос. Он донесся до меня, словно из-под воды.       — Куда-а?       — В Россию. Давай сбежим?       Эта мысль пришла внезапно, затмила собой все остальные, стала манией. Россия далеко. Чем дальше от Нью-Йорка, тем лучше. Сбегу куда-нибудь в холодный Питер вместе с Борисом — и воспоминания угаснут, потому что в России вероятность наткнуться хоть на что-то, напоминающее прежнюю жизнь, почти равна нулю. С Борисом я не пропаду. Я чувствовала — он меня вытянет с самого дна, мне нужно только держаться рядом с ним…       — Я тоже уже думал о том, чтобы сбежать, — совершенно серьезно ответил Борис. Даже в таком состоянии я отлично осознавала, что он более трезвый, чем я. И восприняла его слова как обещание забрать меня с собой.       — Как там? — спросила я.       — В России?       — Угу.       — Там… — Борис запрокинул голову назад, положив затылок на сидение дивана. — Там холодно. Ну, то есть, не везде. Но даже не на севере по сравнению с Вегасом — холодно. Ненавижу жару.       Я закрыла глаза, пытаясь представить себе Россию такой, какой ее знал Борис.       — …там красиво, вообще-то. И грязно. Дороги — мрак. Тополя длинные… И пух этот везде… А еще улицы такие… Серые… Как у Достоевского. И кошки. Много кошек. На улице живут. Я однажды, когда мне пришлось ночевать на улице…       Голос Бориса становился все тише, а моя голова — тяжелее. Я хотела спросить, как он тогда оказался на улице, но вдруг обнаружила, что язык меня не слушается. Я удивилась, а потом забыла об этом и уснула. В ту ночь мне снилась Ксандра. Она сидела за барным столом и курила, а я все бежала от нее, но одновременно с этим оставалась на месте. Ксандра кривила губы и смотрела насмешливо. И все повторяла своим хриплым голосом: отец тебя не отпустит. Теперь точно не отпустит.