Золотой зяблик

      На следующий день мне было плохо как никогда. Не помогал даже Борис, который суетился вокруг меня, то и дело подсовывая мне под нос то вчерашний недоеденный огурец, то стопку водки, от которой меня воротило.       — Выпей, станет легче! Говорю тебе.       — Ни хера не легче, — возражала я ему. Я лежала пластом на диване и держалась за голову, не в силах даже открыть глаза, а он кружил вокруг и злобно ругался на русском. Иногда непонятные слова перемежались с очень даже понятным «не умеешь пить, а винишь меня», и тогда мне оставалось только зубами скрипеть от досады.       — Конечно, не легче! — всплеснул руками Борис. — Ты же ее выплюнула!       Сам он уже успел опохмелиться и чувствовал себя гораздо лучше моего, да и вообще — он уже привык к подобному утреннему состоянию. В отличии от меня. Думаю, мне было бы не так плохо, если бы я помнила, что было после того, как Борис выключил телевизор, и почему я проснулась не там, где уснула.       Спрашивать об этом мне совсем не хотелось, к тому же, вся одежда была на мне и более того — утром, продрав глаза, я увидела себя на диване, укутанной в клетчатый плед. На диван меня переложил Борис — это было очевидно. Пледом меня тоже укрыл он — это тоже было ясно. Тело, кроме головы, не болело ни в какой его части, а остальное меня не очень-то тревожило.       Наконец Борису надоело бегать вокруг меня, и он уселся на диван, нагло потеснив мои ноги. Он смотрел на меня очень пристально, и по его бледному лицу было видно, что он что-то хочет сказать. Я невольно напряглась. Молча, опасаясь, что меня вывернет наизнанку, если я скажу хоть слово, вопросительно подняла бровь.       — То, что ты ночью говорила — это действительно так? — спросил Борис, вдруг становясь очень серьезным.       — А что я говорила? — все-таки выдавила из себя я, напрягаясь еще сильнее. Похолодев от ужаса, вжалась в сидение дивана и даже плед натянула повыше — почти до самого подбородка.       Первая мысль была о картине. Напившись в хлам, я могла разболтать про нее кому угодно — Борис в списке тех, кому о ней знать не надо было, стоял последним, но все же…       — Ты разговаривала во сне, — словно подтверждая мою догадку, пояснил Борис.       Внутри у меня все оборвалось. Наверно, это отобразилось на моем лице — Борис встревожился:       — Тебе плохо? Принести тазик?       — Борис, — умирающим тоном просипела я (голос не слушался). — Иди ты на хрен…       И — выждав солидную паузу (на деле пытаясь выровнять к чертям сбитое дыхание):       — И что я там говорила?       Борис откинулся на спинку дивана. Отбрыкнулся от Попчика, который, встав на задние лапы, лез ему головой под руку.       — Отец тебя совсем кошмарит, — сказал он таким тоном, что было совершенно непонятно, спрашивает он или утверждает.       — А… — от облегчения у меня все поплыло под глазами. — Не. Все нормально.       Утром, мучаясь головной болью и странным укачиванием, я действительно считала все остальное не таким уж и страшным. Но Бориса мой ответ, похоже, не убедил.       Он попытался принять более удобную позу, случайно сел мне на ногу, психанул и совсем сдвинул меня на самый край. Его взгляд — внимательный, изучающий — не покидал мое лицо, и я чувствовала, что краснею. Борис думал, колебался. Наконец сказал, явно стараясь, чтобы его голос звучал как можно более беспечно:       — А он случайно не…       Он замолчал, а я, даже не предполагая, что он имеет в виду, снова подняла правую бровь.       — Ну… — таким сконфуженным я не видела Бориса еще никогда, обычно он говорил прямо все, что думал. — Он тебя не домогался?       От этого вопроса я даже на диване подскочила.       — Ты что, совсем что ли? — зашипела я на него.       Чокнутый.       Ненормальный.       — Как ты такое подумать только мог?!       — Не, ну, а че? — окрысился на меня Борис. — Ты сама говорила… Ко мне не пускает, проходу не дает…       — Да он… — растерявшись, я даже не могла найти слов для внятного ответа. — Да я вообще пьяная была, когда говорила это…       — Поэтому и спрашиваю, — насупившись, буркнул Борис. — Потому что трезвая ты мне ничего такого бы не сказала. Да и не только мне, вообще никому бы не сказала. Ты же durnaya совсем.       Обидевшись друг на друга, мы молчали. Попчик наконец добился, чего хотел — запрыгнул к Борису на колени и принялся топтаться своими маленькими грязными лапками по его, в принципе, тоже не очень-то чистым джинсам. Борис рассеянно погладил его по спине и снова кинул на меня косой взгляд.       — Обещай, что скажешь мне, если что-то случится, — резко выпалил он, плохо скрывая раздражение.       — Обещаю, — нехотя ответила я, и больше мы к этой теме не возвращались.

***

      На Борисову водку я подсела как-то быстро и слишком незаметно, и вот уже передавать бутылку друг другу во время наших посиделок стало делом обычным. Отец с Ксандрой снова начали пропадать подолгу — что называется, «пошла игра». И я, почувствовав свободу, все свое время посвящала Борису.       С готовкой я тоже как-то завязала — зачем, когда можно после школы зайти в магазин, стащить пару шоколадок или булочек и спокойно пообедать где-нибудь на улице? Пару раз мы с Борисом даже ели в ресторане, не заплатив. В первый раз нам удалось улизнуть незаметно, во второй мы попались, и нам пришлось бежать. Убегая, на повороте я слишком круто взяла влево и подвернула ногу. Остаток пути я сначала ковыляла как могла, потом Борис не выдержал и закинул меня к себе на плечи. Он поднял меня на удивление легко и шел довольно бодро — пусть он и выглядел худощавым, но оказался сильным. А может, это я похудела — немудрено, вообще-то, с моим-то распорядком дня и привычкой пропускать время приема пищи, глотая на ходу куски. Одним словом, я висела на Борисе, как воротник, не сказать, чтобы в самой красивой или удобной позе, а он шел и не забывал вычитывать мне нотации. Ты, Грейнджер, однажды попадешься. С твоей сноровкой, если и дальше продолжишь в таком духе, сидеть тебе в тюрьме, Грейнджер. И вот мы так шли, у меня болела нога, но внутри все сжималось от странного чувства, которое я испытывала каждый раз, когда рядом был Борис.       О том, что я попаду в тюрьму, я не переживала — это вряд ли. Тревожилась по-настоящему я из-за своей привязчивости. Я слишком быстро ко всему привыкала — к хорошему отцу, к водке, к Борису. И слишком долго страдала после того, как это «что-то» уходило из моей жизни. От потери мамы я не отошла до сих пор. Представить, чтó будет, если я каким-либо образом потеряю еще и Бориса, я даже не пыталась. Ответ напрашивался один — я подсяду на что-нибудь посерьезнее алкоголя и медленно умру в полном одиночестве. Без Бориса себя я уже не представляла — настолько мы привыкли друг к другу, настолько я слилась с ним. К тому моменту я уже не могла сказать, где было мое, а где — его. У нас с ним все было общее — привычки, вещи, мысли.       С учебой все стало совсем плохо, и если бы отец вдруг решил узнать, как у меня дела в школе, мой ответ бы ему очень не понравился. Но, как ни крути, я забила на все предметы огромный болт, и вскоре руки опустились даже у учительницы литературы, которая до последнего пыталась «привести меня в чувства». Единственной страстью я пылала, пожалуй, только к языкам. Конкретно к одному языку — к русскому.       — Да ты bestolosh! — ругался на меня Борис, когда я тщетно пыталась осилить русскую грамматику. — Ты меня слушай, слушай внимательно…       Я вслушивалась и пыталась повторять за ним, но выходило из рук вон плохо. Борис раздражался, психовал, потом, побродив по детской площадке и выпустив свой пыл, садился рядом и терпеливо объяснял заново все то, что я не могла усвоить. Из-за своей непонятливости я чувствовала себя донельзя тупой, но ничего не могла с этим поделать. Единственное, что я понимала — это то, что рядом с Борисом мне срывает крышу.       Однажды, когда мы напились и лежали голова к голове прямо на земле где-то возле качелей, я спросила:       — Борис?       — М?       — У тебя бывало когда-нибудь такое, что голова прям кругом идет… И она такая легкая-легкая, но вместе с тем тяжелая… И такое ощущение, что тело…       — …как будто от Земли вот-вот оторвется, и хочется себя ущипнуть, чтобы проверить, не падаешь ли ты в обморок? — закончил за меня Борис, и от удивления я даже рот забыла закрыть — так точно он все это выразил словами.       — Да… Так бывало?       — Ага.       Его вихрастая голова заворочалась, волосы защекотали мне висок. Борис прямо на спине проехался по песку (прощай, свитер) и его лицо вдруг оказалось возле моего. Глаза — черные, блестящие, бликующие в темноте так, словно в них звезды рассыпаны… И губы приоткрыты, как будто ему жарко и трудно дышать. Он был так близко, что я чувствовала его дыхание где-то у себя на переносице. И при большом желании я могла сама податься вперед и коснуться губами кончика его носа.       — Когда? — не спросила — выдохнула я, неотрывно глядя в его глаза-бездны.       Он помолчал немного, завороженно (на деле полусонно) глядя прямо на меня. Забыв, как дышать, я ждала ответа.       — Я на прошлой неделе в школе у одной фифы кислоту купил… — заторможенно заговорил Борис. — …обменял, то есть. На отцовский портсигар, серебряный, кажется, украинский…       Он что-то еще сказал, но я уже не вникала — слова Бориса внезапно задели меня за живое. Я совсем не то имела в виду.       — Я не про это, — я неосознанно приложила указательный палец к его губам, прерывая поток почти бессвязных слов. Губы оказались теплые, мягкие. Меня прошибло током — и на секунду я даже протрезвела. Голова стала легкая и ясная, и я даже ужаснулась от нереальности всей ситуации — мы лежим в темноте на какой-то пустоши, отрезанные от всего мира, и я собираюсь сказать ему о своих чувствах.       — Я про то, что ты чувствуешь это, когда ни под чем? — спросила я и сама не въехала в свой вопрос.       — А… — Борис нахмурился, размышляя. — Не. Так нет.       — А я да, — глупо улыбнувшись, сказала я. — И вчера, и сегодня, и когда мы у тебя дома про Джеймса Бонда смотрели… Эээ… Что-то смотрели про него.       — Ну так мы пили и сегодня, и вчера, и перед Бондом, — пожал плечами Борис. Я не видела этого движения, но почувствовала — острое борисово плечо задело мою макушку.       — Да нет же.       Я повернулась на бок и приподнялась на локте. Так получилось, что я нависла над Борисом.       — Это другое, — я все пыталась ему объяснить. — Это как…       Я беспомощно взмахнула свободной рукой и вздохнула. Нет, не могу объяснить. Может быть, утром, на свежую голову…       Борис тоже приподнялся над землей, опираясь на отставленные назад локти. В его глазах немного прояснилось, и я испугалась, что он понял, что я имею в виду. От неожиданности я даже рот ладонью прикрыла и так и смотрела на него — молча, не мигая.       — Тео.       Он шумно выдохнул, покрутил головой.       — Спать хочется — смерть!.. Ты к себе пойдешь иди ко мне?       И — зевая:       — Ко мне ближе…       — У… — ответила я и со второй попытки встала на ноги.       Борис все еще лежал на земле, распластанный по ней, как пришпиленная бабочка. Я немного походила, пошатываясь, разминая ноги. Я толком и не поняла, хорошо это или нет — что Борис меня не понял. Наверно, хорошо. В любом случае, мы идем к нему домой, по дороге, может быть, он обдумает сказанное мной еще раз и все поймет.       Я сама не знала, откуда во мне вдруг родилось это тупое стремление донести до Бориса все, что я чувствовала к нему, но оно появилось спонтанно и не давало мне покоя. Возможно, Борис был прав, и я просто v govno, но, как бы то ни было, всю дорогу я только и могла, что думать о том, как это хорошо — когда Борис рядом. И даже не так важно, понял ли он то, что я ему говорила. Я знала — он чувствует то же самое. Ведь не просто так он шатается вместе со мной где бы то ни было?..       …Ночью меня впервые за долгое время мучала не бессонница, а кошмары. Я засыпала — проваливалась в губительную пустую темноту — и тут же подскакивала на борисовой смятой постели куда-то вверх, и хватала руками скомканное одеяло, и пыталась дышать, глотая ртом воздух и глядя в низкий потолок. Подушки и одеяло, валявшиеся на кровати как попало, казались мне мертвыми телами, пыль, летавшая в воздухе в дорожке лунного света — штукатуркой, а кроссовок Бориса, валявшийся на самом краю постели, привел меня в настоящий ужас. Мне потребовалась минута, чтобы осознать: взрыва не было. И ещё минута — чтобы вспомнить, где я нахожусь и с кем. Кое-как успокоившись, я легла обратно и попыталась уснуть, но ржавый запах крови, ощущение забитой пеплом и дымом глотки и неясный гул в ушах то и дело заставляли меня открывать глаза и глядеть в темноту. Чужую, страшную, мертвую. В какой-то момент я поняла, что больше не усну — кошмары меня не отпустят.       А потом я почувствовала теплые руки на своем животе. Борис перекатился ближе ко мне, обхватил руками и притянул к себе.       — Тш-ш-ш, Грейнджер, это же я, — услышала я его тихий сонный голос. Спокойный, такой домашний голос, от которого становится теплее. — Спи.       Я устроилась поудобнее, прижавшись к Борису как можно плотнее, и закрыла глаза. От него пахло сигаретами и чем-то неуловимо-сладким. Я подумала, что так и пролежу с ним в обнимку до самого утра, и почти сразу же уснула.