***
Было очень шумно, а у меня так болела голова, что даже дышалось с трудом. Мой план «просидеть в комнате до вечера» провалился с треском — как оказалось, отец с Ксандрой вернулись домой ночью, когда я уже спала, и теперь шумели внизу. У отца, как обычно по воскресеньям (воскресенье? уже?) орал телевизор, он громко рассуждал вслух о ходе игре, а Ксандра наверняка сидела где-нибудь рядом с ним, потягивая из соломинки утренний коктейль. Всю эту картину я представила, лежа в постели, и ничуть не удивилась, когда попала в десяточку — угадала все до мелочей. Когда я спустилась, шлепая босыми ногами по голому полу, отец повернул ко мне голову. — Неважнецки выглядишь, — заметил он, вновь поворачиваясь к телевизору и с воодушевлением чиркая что-то в своем блокноте карандашом. Я не ответила. Молча прошла мимо — к холодильнику, в поисках воды. Во рту была пустыня, тяжелый язык не ворочался, а голова гудела, как улей с пчелами. Я наугад выудила из холодильника бутылку, но это оказалось молоко. Скривившись и изо всех сил пытаясь не выдать своего похмелья, я сунула ее обратно. — Веселенький вчера вечер выдался? — вполголоса спросила Ксандра. Я и не заметила, как она подошла ко мне и теперь стояла, прислонившись поясницей к барному столику. Я невесело хмыкнула. — Не то слово. — Класс! Прикол! — Ксандра протянула мне свой коктейль. — И с кем веселилась? — С Моникой, — выдала я заученный ответ. Моника ходила со мной в одну группу английского, и эта была довольно странная молчаливая девчонка, которая в случае чего могла бы подтвердить все что угодно, даже не вникая в смысл вопроса — лишь бы от нее отстали. — Прикольно, — снова повторила Ксандра, глядя на то, как жадно я пью ее напиток, из всего состава которого я угадала только лимон. — Да пей, я себе еще один сделаю, — отмахнулась она, когда я хотела вернуть ей коктейль. Оказывается, и она могла быть очень даже приятной. Разумеется, когда сама этого хотела. Мне стало немного получше, и я даже подсела на диван к отцу. Если бы я вернулась к себе в комнату, вместе со мной вернулись бы мысли о том, что Борис мне даже не позвонил ни вечером, ни сегодня утром. Это значило — он либо забыл про меня, либо забил на меня. Ни первое, ни второе мне не нравилось, думать об этом отчаянно не хотелось, но сердце щемило похлеще чем у бывалого инсультника. Чтобы отвлечься, я подтянула колени к груди, забравшись на диван с ногами, и стала следить за игрой, в которой я не понимала ни черта. — А что, Тео, может, замутим какой-нибудь движ? — спросил меня отец ни с того ни с сего. Он иногда любил «вбрасывать» этакие, по его мнению, молодежные словечки, и, надо признать, выглядело это даже естественно. Актер, мысленно фыркнула я. Честно говоря, меня не восхищали его актерские способности — зачастую бывало не ясно, когда он притворяется, а когда говорит искренне. — Звучит отлично, — осторожно откликнулась я. Сегодня он был в хорошем настроении, и надо было ловить момент — деньги уже были на исходе, да и развеяться тоже было бы неплохо. Буду вариться в собственном соку — и мысли о Борисе меня точно доконают, думала я. Меня уже и саму раздражал тот факт, что вся моя мозговая деятельность сосредотачивалась исключительно на нем. И был бы еще Борис красавцем или особо умным, так нет! Худой, тонкокостный, кадык на горле дергается, да и сам он постоянно дергается, а глаза черные то и дело сверкают лукаво, и от простого его вопроса вроде «ну что, Грейнджер, еще по одной?» я готова была плясать под любую его дудку… — Как насчет того, чтобы поужинать сегодня в ресторане? — снова спросил отец, и снова я ответила машинально, даже не сразу заметив, что повторила свою первую фразу: — Звучит отлично. — Ну вот и здорово! Отец хлопнул себя по коленке, встал с дивана, сложил журнал, который до этого лежал у него на коленях, и вместе с блокнотом бросил куда-то в угол скомканного пледа. — Тогда сегодня в шесть, не забудь смотри! — подытожил он и добавил почти строго: — А ты в школу не опаздываешь? Черт!.. Про школу я успела забыть — да и когда было о ней думать, когда забот и так по горло? Я скользнула оценивающим взглядом по отцу, размышляя, сказать ему все как есть или послушно отчалить из дома. Придя к выводу, что ему все-таки лучше не знать о моих планах прогулять школу, я скрепя сердце нацепила на себя одну из наименее потрепанных блузок и ушла. Ушла по доброй воле из прохладного дома в жаркое пекло, всей душой проклиная, конечно же, Бориса. Видеться с ним мне совсем не хотелось, но слоняться по улицам просто так мне не хотелось еще больше. К тому же, я не позавтракала и прекрасно знала, что мне скоро захочется есть, а идти в магазин одна я боялась. В школе нас хотя бы кормили — и воспоминание об этом стало последним толчком к принятию решения. Твердо уверовав в то, что я смогу не обращать на Бориса внимания и вести себя как раньше (и надеясь в душе, что он не придет сегодня в школу), я села в автобус. — Грейнджер! Он привычно шлепнулся на сидение рядом со мной — как всегда, заспанный, немного отекший, весьма собой довольный и почему-то очень помятый. — Я уж думал, ты сегодня не появишься, хотел к тебе драть, — доверительно сообщил мне Борис, щурясь от яркого солнца. Его, кажется, совсем не насторожило ни то, что я так и не ответила приветствием на его громкий оклик, ни то, что я упорно смотрела в окно. — Ха! А ты что такая durnaya сегодня? Заметил. — Говори, пожалуйста, нормально, — подавив вздох, сказала я. — Я говорю, что ты такая грустная? Лгун. Не обязательно даже знать русский, чтобы понять по его интонации, что он сказал на самом деле. К тому же, некоторые слова Борис повторял при мне не один раз, и я уже составила свой личный мини-словарик борисовых русских слов, и перевод знала в восьмидесяти процентах случаев. И уж слово durnaya означало что угодно, но только не вольную борисову трактовку. Я повернулась к нему, даже спокойно. Посмотрела на него свежим — трезвым — взглядом, и мои обиды показались мне самой мелкими и глупыми. До смешного несерьезными, но все-таки пока еще ощутимыми. — Я сегодня на ужин иду, так что меня вечером не жди, — заявила я прежде, чем он успел сказать что-нибудь еще. Борис открыл рот и снова его закрыл, туго соображая. — И не звони мне, пожалуйста, я все равно не смогу ответить, скорее всего, — совсем уж ни к чему добавила я и снова отвернулась. Минуту он молчал, переваривая полученную информацию. А мне уже стало мучительно стыдно, и я ждала, когда он наконец заговорит. И вот Борис заговорил, и это было простое: — Ну ладно, Грейнджер, как скажешь. …и он даже не спросил, с кем я иду и куда. Если он сейчас начнет вещать про свою Котку (наверняка у них уже были планы на этот вечер), я ему врежу, пообещала я самой себе, но Борис не заговорил о ней. Он откинул голову на спинку сидения и очень скоро уснул. Автобус тронулся, подпрыгивая на неровной дороге, набрал скорость — и вот уже его голова покоится на моем плече и выстукивает на нем странную дробь. Ну и пусть. Мне не жалко…7
11 июня 2020 г. в 02:29
Мне было хорошо рядом с Борисом. Мы жили в вечном споре между моим «надо» и его «нафиг», балансируя на тонкой грани между реальностью и полузабытыми мечтами, но мне было хорошо. С Борисом я все время была как будто на бочке с порохом — никогда не знаешь, что ему взбредет в голову в следующий момент и чем это может кончиться — но, как ни странно, мне было спокойно, когда он был рядом. И не важно, каким он был — трезвым, пьяным или укуренным в хлам.
А потом появилась Котку.
Я даже не знала ее настоящего имени, но она — это неведомая Котку — покорила сердце Бориса и разбила мое собственное за каких-то пару дней. Все, о чем мог говорить Борис — это о ней. Котку такая крутая, знаешь, Грейнджер? Котку на улице жила — не как я, пару дней всего, да и то на Украине — а по-настоящему, представляешь? Котку может та-акие колеса раздобыть, неделю отходняк!..
Меня тошнило от этих его рассказов.
Борис этого не замечал.
И — не оставлял попыток нас познакомить:
— Она тебе понравится, зуб даю! Вы еще подружитесь, ага.
Это вряд ли.
Все, что я могла — это ходить за Борисом хвостиком и покорно, безмолвно выслушивать его рассказы. У Бориса сияли глаза, он почти слюни пускал на свою Котку, она его в лоб не замечала, а я была здесь — всегда рядом — но Борис упорно не желал смотреть на меня хоть в малой степени так же, как он смотрел на нее. Котку была старше Бориса на два года, но ростом едва ли доходила ему до середины плеча. Я была выше нее и заметно фигуристее — ни грудью, ни задней своей частью плоская, как доска, Котку похвастаться не могла. Однако — как ни странно — именно это и привлекало Бориса. Она же такая легкая, такая маленькая! Её нужно от всех защищать! К слову, Котку в защите вовсе не нуждалась. Бойкая, она могла как послать обидчика словами (да такими, что и самому Борису с его русским матом не снились), так и пустить в ход ногти, зубы и довольно крепкие ноги. Если кого и нужно было защищать Борису, то меня — пацаны в школе, словно почуяв, что моя стена в лице Павликовского уже не такая крепкая, как-то одновременно решили меня у него «отбить». Пару раз я даже пожаловалась Борису на то, что мне не дает прохода один особо надоедливый тип из параллельной группы по английскому, на что тот ответил, что мне уже давно пора завязать с кем-нибудь отношения. От такой несправедливости хотелось выть и лезть на стену.
Искренне веря в то, что хуже быть уже не может, я постепенно смирилась с ситуацией и даже поддерживала беседу с Борисом, поддакивая ему к месту и не к месту. Но прошло всего несколько недель — и случилось непоправимое. Котку устала от домогательств Бориса. Котку разрешила ему болтаться рядом с собой. И с тех пор для меня кончились счастливые дни.
С Борисом мы отныне виделись крайне редко — только в школе, да редкими вечерами, когда Котку вдруг оказывалась необычайно занята и попросту отшивала Бориса. Я злилась — такое положение дел меня вовсе не устраивало — но молчала. Я боялась, что, стоит мне высказать Борису все, что я думаю о его ненаглядной Котке и их отношениях в целом — и он запишет меня в список своих врагов, и я навсегда его потеряю. Окончательно. Бесповоротно. Насовсем.
В тот день Котку прогнала Бориса, и у меня выдался один из счастливых вечеров с ним наедине. С тех пор, как в его жизни появилась его Котку, я особенно ценила каждую минуту, проведенную с ним. Я садилась как можно ближе к нему, слушала его голос, почти открыв рот, и впитывала каждое его слово, каждое прикосновение.
— …у нее парень был, ну, может знаешь его, такой весь…
Я не слышала, о чем говорил Борис. Я сидела на качелях, прижавшись щекой к ржавой цепочке, и неотрывно смотрела на него. Он сидел рядом, и закатное солнце золотило его темные волосы, и Борис виделся то с нимбом вокруг головы, то вовсе черным силуэтом.
— …Тео?
Я вздрогнула и чуть не сорвалась с качелей. Борис удивленно приподнял левую бровь.
— Ты меня слушаешь вообще?
— Конечно, слушаю, — выпалила я, густо краснея. — Очень интересно.
— Да? И что ты скажешь?
— Что? — я растерялась. — О ч-чем?
— Ясно.
Борис встал с качелей, отчего они отклонились назад, и принялся ходить передо мной по короткому отрезку от разрушенной скамейки до бордюра. Ерошил волосы, запуская руки в непослушные пряди, драл их со всей силы и кусал губы. Я следила за ним и изо всех сил пыталась не впасть в пьяную дрему, после которой обычно перестаешь что-либо запоминать. А запомнить этот вечер мне очень хотелось — отец с Ксандрой снова уехали, Борис без Котку, со мной. Счастье!..
— …он ей всё нервы вымотал, она ему говорит — отвяжись! — а он все вокруг нее кружит…
Ревнует, догадалась я, но эта мысль не принесла ожидаемой боли. Сказать по правде, я уже смирилась, и каждое новое разочарование принимала как должное. Каждая подобная мелочь, которую я отмечала с необычайной ясностью, приносила только легкий дискомфорт, но оседала где-то глубоко внутри. Все это копилось, иногда начинало болезненно ныть, но я собирала всю волю в кулак и не думала об этом. Позволить себе упасть на это дно — и тебя уже оттуда никто не вытащит. Слабые и грустные никому не нужны.
— Борис.
Он замолчал на полуслове и посмотрел на меня с таким удивлением, словно только сейчас увидел. Рассуждая вслух — думая о Котку — он и забыл, что я рядом и все слышу.
— А?
— Помнишь, ты говорил, что хочешь сбежать? — спросила я наугад. Что-то такое я вроде бы действительно помнила — он тогда, кажется, и рассказал мне историю о том, как уже сбегал однажды.
— Ну.
— Давай сбежим?
Пару секунд он обдумывал мой вопрос. Потом решительно качнул головой, запустил руки глубоко в карманы.
— Не. Котку не побежит. Она этим уже сыта по горло.
Он пнул какой-то камешек и повернулся ко мне. Наверно, я выглядела совсем несчастной, потому что его лицо тут же изменилось, и он, высунув руки, вскинул их вверх, словно оправдываясь:
— Нет, ну, я не говорю, что мы совсем никогда не сбежим… Я про ближайшее время. А там… Там видно будет.
Я отвернулась, чтобы Борис не видел, как задрожали мои губы. Оттолкнулась ногами от земли, и качели с жутким скрипом унесли меня назад, а потом вернули обратно. Я стискивала цепь с такой силой, что рисковала содрать кожу с ладоней, но все равно не разжимала пальцев. Котку, Котку, Котку… Везде она.
— Не зайдешь ко мне на ужин? — последняя попытка. — Я приготовлю лазанью. И Ксандра, кажется, приносила из бара жареные крылышки, твои любимые…
— Не, — Борис снова заходил по намеченной траектории, глядя строго себе под ноги и шевеля губами. — Давай потом, а?
Я встала с качелей и, скрестив руки на груди, простояла так целую минуту. Борис ходил, думал, а я молчала и смотрела. Почему-то мне показалось, что, если я уйду, он этого и не заметит.
Я развернулась и медленно пошла прочь. Медленно — в надежде, что он заметит мое отсутствие и догонит меня. Но вот уже площадка осталась далеко позади, а Борис меня не догнал и не окликнул. Мне стало так обидно и одиноко, что я со всей силы ударила ногой по дороге и припустила к дому бегом. Это было глупо и очень по-детски — бежать так, словно пытаешься спастись от невидимого преследователя, но, что удивительно, мне стало легче. Свернув на ведущую к дому дорожку, я на ходу скинула с себя босоножки и — как была, прямо в одежде — прыгнула в бассейн. Брызги полетели во все стороны, длинная футболка надулась пузырем, а потом противно прилипла к телу, но меня это не тревожило. Вода была горячая, как парное молоко. Солнце пекло прямо в макушку. Впервые в жизни мне захотелось утонуть. Нырнуть и больше не выныривать.