Золотой зяблик

      Я очень удивилась, когда отец распахнул передо мной переднюю дверцу своего «Лексуса» и, не дожидаясь Ксандры, сел за руль. Когда он предлагал «замутить движ», я думала, что в ресторан мы поедем втроем, и была уверена, что мы сначала дождемся Ксандру, которая подменила кого-то в своем баре в дневную смену. Но вот уже была половина шестого вечера, она так и не объявилась, а отец, кажется, и вовсе о ней не переживал.       — Ксандра разве с нами не поедет? — спросила я, пристегиваясь. Тут же пришла мысль о том, что она, вероятнее всего, приедет сразу в центр Вегаса — к ресторану — но отец тут же отмел мою догадку своим беспечным:       — Нет, Тео. Сегодня только ты и я. Как в старые добрые времена, помнишь?       Я не помнила. Или просто мои представления о том, какими были эти «старые добрые времена», расходились с тем, что думал об этом отец. По большей части, я видела его либо пьяным, либо лихорадочно возбужденным — таким он бывал, когда дела на работе шли в гору, ему предлагали роли (что было нечасто) или просто случалось что-то хорошее. В остальных случаях мы с мамой были одни, сами по себе. Одни ходили в кафе и на выставки, одни сидели в парке или кормили лебедей на озере.       Боль воспоминаний снова защемила сердце, и я даже вздрогнула от того, насколько сильным оказался этот мимолетный флэшбек. Чтобы отвлечься, я уткнулась взглядом в окно. Отец выруливал на дорогу, Попчик провожал нас печальным взглядом из-за стеклянной двери гостиной, а я сжала пальцами джинсы, чтобы отвлечься от траурных мыслей. Мы ехали что-то праздновать, да только вот настроение было отнюдь не радужное.       В ресторане было на удивление мало людей и — что самое приятное — в нем царил спасительный полумрак. Я ненавидела все эти рестораны, в которых было так светло, что хотелось зажмуриться, вопила музыка и все выставлялось напоказ — начиная с хрустальных, переливающихся на свету бокалов и заканчивая нарочито спокойной, но ужасно громкой музыкой на фоне. Здесь мне понравилось. Милое прохладное местечко, столик у окна, ненавязчивые официанты, тишина и покой. Интерьер совсем не броский, так что даже мои джинсы и кардиган (последнее, что не было заношено и извалено в пыли) смотрелись не инородным пятном.       — Надо бы тебе чего-нибудь прикупить, — словно прочитав мои мысли, сказал вдруг отец. Он усаживался напротив, расстилал на коленях салфетку — все чинно, неторопливо, цивилизованно.       — Да я и так обойдусь, — ответила я, все еще чувствуя себя неловко.       — Э, нет, Тео, — отец уже читал меню. — Ты у меня красавица. Или ты думаешь, что мне на тебя денег жаль?       Вот тут мне стало уже по-настоящему не по себе. Я уткнулась в свое меню и всеми силами старалась абстрагироваться от странных мыслей. Отец никогда раньше не делал мне комплиментов. И уж тем более — никогда не заботился о том, что я ношу, куда и как. Всем этим занималась мама.       Мама снова будто бы стояла за моей спиной, молча наблюдая за нашим семейным ужином. Семейный ужин… Да от семьи и осталось-то только название, да несколько смутно проступающих сквозь прошлое обрывков старой жизни. Словно ветер подул — меня пробил озноб, и снова, как во сне, мне захотелось убежать от чего-то неосознанного…       — Тео? Все в порядке?       — Да-да, — поспешно ответила я и наугад ткнула пальцем в список вторых блюд.       Выезжать в Лас-Вегас — настоящий Лас-Вегас, тот город, вернее, та его часть, которая и привлекала туристов, — всегда было подобно празднику. Я была там всего пару раз (на Рождество с отцом и Ксандрой и еще однажды, когда у отца выгорело какое-то большое дело и он на эйфории потащил меня с собой кутить в каком-то баре), и один раз видела его из окна машины, в самый первый раз, как мы только сюда приехали. Стоит ли говорить, что меня всегда туда тянуло, поэтому, даже не думая, я с готовностью приняла предложение отца смотаться туда на шоппинг.       В этот вечер он был тем примером идеального папочки, которых обычно видишь по телевизору. Когда я был в твоем возрасте, Тео… Знаешь, я, конечно, не особо разделяю мнение твоей мамы, но… Пойми меня правильно, Тео, ты уже взрослая, и… — и все в таком духе. Он рассказывал интересные вещи, делал мне комплименты, заказал нам по мороженому и доверительно наклонялся ко мне, когда пересказывал смешные эпизоды из их с Ксандрой совместной жизни (словно она была где-то рядом и могла нас подслушать).       — Тео, а теперь мне нужно сказать тебе одну вещь, — отсмеявшись после очередной улетной истории, сказал отец.       Я сидела напротив, обмахиваясь меню и утирая подушечкой пальца выступившие от смеха слезы — так я не смеялась давно, чтоб от души и без задних мыслей. Разомлев от белого вина («пап, ты чего? мне же еще нельзя» — «нельзя, если увидят. да брось, знаю я, что с Моникой вы не апельсиновый сок вчера пили»), я даже не сразу уловила, что интонации отца как-то изменились.       — Да?       — Тео.       Отец протянул руку и накрыл своей широкой ладонью мое запястье. Пальцы длинные, тонкие, как у музыканта, и кожа на удивление мягкая. Он задержался большим пальцем на косточке, потом скользнул вниз, к основанию ладони, и теперь ненавязчиво поглаживал выступающую венку. Как завороженная, я смотрела на это действие — странно, я выпила не так много вина, а в голове такие ощущения, какие бывали обычно после знатной попойки с Борисом.       — Милая, не пойми меня неправильно… — начал отец таким тоном, что у меня вся спина вмиг покрылась мурашками. Отчего-то на ум пришли слова Бориса, которые он сказал как-то мимоходом, на которые я даже внимание не обратила, которые я вообще не вспоминала до этой минуты…       …он тебя домогается?       Я попыталась осторожно высвободить свою ладонь, но отец не хотел меня отпускать. Он смотрел прямо мне в глаза и старался выглядеть спокойным, как прежде, но я видела, что он нервничает, и нервничала сама.       — Пап?       Он смотрел на меня, задумчиво сведя брови к переносице, словно никак не мог решиться на что-то.       — Что-то случилось?..       Мне самой стало противно от того, насколько напуганным прозвучал мой голос.       — Нет, — отец словно очнулся от оцепенения. Убрал руку, и я тут же спрятала свои собственные у себя на коленях. От греха подальше.       Только теперь я подумала о том, что это не к добру: отец угостил меня вином, сам к спиртному даже не притронувшись — он же в завязке, да к тому же за рулем. Раньше я на это внимание как-то не обратила, да и теперь мне не показалось бы это странным, если бы не слова Бориса, так навязчиво крутившиеся в голове.       — Нет, — повторил отец. — Все хорошо. Просто я… У меня к тебе маленькая просьба…       Он замешкался на секунду, расправляя салфетку на столе, но я уже немного расслабилась. Просьба. Да, конечно. Все, что угодно.       — Мне нужны деньги — хотел вложиться в долю с одним своим хорошим приятелем, начать свой бизнес, то, сë… Ну, ты понимаешь?       — Да.       Ужас.       Как я только могла подумать про такое?..       — Так вот, и мне для начала не хватает небольшой суммы…       Я молчала, от облегчения и растерянности не понимая пока что, к чему он ведет.       — И если бы ты дала мне свой код страхования…       — А, — поняв наконец, что именно хотел от меня отец, кивнула я. — Да не вопрос. Конечно. Но разве у меня есть деньги?       — Не то, чтобы много, но что-то есть, — быстро ответил тот, вновь улыбаясь своей радушной улыбкой «отец года». — Так значит, по рукам?       — Да.       — Ну вот и отлично! И да, он забудь, на следующих выходных едем на шоппинг.

***

      С Коткой мне все-таки пришлось познакомиться — Борис уломал.       Случилось это через неделю после нашей с ним ссоры (если это можно назвать ссорой; на деле я просто выдержала паузу, решая, обижаться мне на Бориса или нет, а потом не выдержала и пришла к нему в гости после первого же его звонка — отец в отъезде, водка в холодильнике, Грейнджер, жду). Накануне выходных Борис решил устроить у себя что-то вроде тусовки для своих и пригласил только меня и Котку. Меня он пригласил, надеясь, очевидно, на то, что я приду не одна (двойное свидание — это klassno), но я пришла одна, если не считать Попчика, который смотрел на меня такими преданными глазами, что я просто не смогла оставить его дома. На следующий день мы с отцом должны были ехать в центр Вегаса, так что настроение у меня было на высшем уровне. И я непрочь была подпортить его кому-нибудь другому — например, Котке.       Энтузиазма при встрече не проявил никто, кроме Бориса. Как оказалось, он говорил про меня Котке почти так же много, как мне про нее, так что моя к ней нелюбовь была полностью взаимная. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: я ей не нравлюсь. Очень не нравлюсь.       — Ты ей очень нравишься, — сообщил мне Борис, сияя, как рождественская ель.       Мы спустились на его кухню-свалку — Борис хотел соорудить что-то вроде ужина, но сам бы не справился. Он только и мог, что метаться от одного угла к другому, собирая рассыпанные чипсы в миску и рассыпая их снова, так что я была только рада помочь. Тем более, Котку осталась там, наверху, в спальне Бориса.       — А мне так не показалось, — заметила я.       — Ха! — Борис плюхнулся на стул, наблюдая за моими руками. — Котку крутая.       Я поморщилась. Оспаривать этот факт я все равно не собиралась (это было бесполезно), но продолжать тему тоже не стала. Мы нашли кое-какую закуску и снова поднялись наверх. По телеку шел какой-то мутный фильм, Котку со скучающим видом смотрела в экран, а Попчик — на Котку: мрачно, опасливо, но с явной пассивной агрессией. Хоть кто-то на моей стороне, подумала я и впервые воспылала к этой маленькой собачке самой искренней любовью.       Мы расселись на широкой кровати Бориса и, хрустя чипсами и гремя банками пива, уставились в экран. Вид у нас был тот еще: Борис посередине, по бокам от него — я и Котку. Последняя почти лежала на нем, а он, не стесняясь, оглаживал ладонью ее плечи и спину, так и норовя опуститься ниже, но каждый раз получая только шлепок по руке. Мне было тошно и противно. Словно почувствовав это, Попчик взобрался ко мне на колени, уткнулся мордой в живот и совсем скоро засопел. Это успокаивало.       Когда я уже почти привыкла к новому положению вещей и даже увлеклась сюжетом фильма, Котку достала из кармана прозрачный пластиковый пакетик с белым порошком и потрясла им прямо перед лицом Бориса:       — Смотри, что есть.       — Охереть можно, — выдохнул Борис. — То самое?       — Ага.       Котку стянула Бориса с кровати, оба они согнулись над импровизированным столиком в виде какой-то коробки, и несколько минут я слышала только сопение, хлюпанье и хрипы. С зажатым носом Борис повернулся ко мне. Выглядел он одновременно и счастливым до не могу, и каким-то отстраненно-прибитым.       — Чистый кайф, — прогнусавил он, падая на кровать и остекленело вращая глазами.       Котку — почти такая же возбужденно-прибитая — убрала пакет обратно в карман, глядя на меня с таким видом, будто хотела сказать: тебе не предлагаю. Я бы у нее и не взяла. Во-первых, я еще не настолько скатилась, чтобы нюхать «чистый кайф», во-вторых — у Котки из рук я и простой стакан воды брать бы не стала.       Вечер медленно, но неизбежно превращался в одну из сцен нуаровских темных фильмов, где не было ничего кроме мрака и на горизонте маячил еще больший мрак. Самое обидное было то, что его видела только я одна. Лежавшие впритык друг к другу Борис и Котку уже ловили звезды, и даже мне было видно, как им хорошо. На этом празднике жизни мы с Попчиком совершенно точно были лишние. Чтобы признаться в этом себе, я смогла найти силы. Чтобы встать и уйти, оставив их наедине — нет. Я так и сидела, рассеянно поглаживая тощие бока Попчика и глядя в телевизор, в котором один странный фильм сменился другим.       Все это неправильно, думала я, краем уха слушая несвязный лепет Бориса, обращенный не ко мне. Он рассказывал Котке о каких-то плоских мирах и водил в воздухе руками, словно что-то показывая ей. Котку громко сопела носом и иногда бормотала что-то в ответ. Она могла видеть его мир — плоским он там у него был или каким-либо ещё, неважно. Они были на одной волне. А я нет.       Ну и пусть, думала я, нарочито громко шурша пакетом. Наркотой пусть без меня балуются. Я свое здоровье гробить не буду.       От грохота, который раздался откуда-то снизу, я даже на месте подскочила. Попчик недовольно заворочался на моих коленях, лапками принялся топтаться по моему животу, но я бесцеремонно спихнула его с себя и спустила ноги с кровати, прислушиваясь. Так и есть. Внизу кто-то ходил.       Я метнулась к пульту и в одно мгновение выключила телевизор.       — Борис.       Он приподнялся на локте, полуобернулся ко мне, но закрытых глаз не разлепил.       — Борис!       — А?       — Кто-то внизу, — прошептала я, чувствуя, как недавний ужин просится наружу.       — Что?! — оглушительно громко переспросил Борис, и я в страхе закрыла ему рот ладонью.       — Тише! Слышишь?..       Котку села на кровати — взъерошенная, но на удивление адекватная. В темноте только ее почти полностью черные глаза выдавали тот факт, что она буквально часом ранее приняла дозу.       — Черт… — прислушавшись, сдавленно прошептал Борис. Он тоже протрезвел как-то сразу — в одно мгновение. — Отец!       Он соскочил с кровати, проворно сгреб Попчика в охапку и сунул его мне в руки.       — Вам надо уходить! — лихорадочно зачесывая волосы назад прямо пальцами, выпалил он, обращаясь ко мне. — И тебе тоже, — это уже Котке. — Быстро!       Перепуганная, я не могла заставить себя сдвинуться с места и только наблюдала за тем, как Борис мечется по комнате. Котку наоборот — вся подобралась и уже стояла у приоткрытой двери, прислушиваясь к звукам с первого этажа.       Действие наркотика еще не прошло, и движения Бориса, хоть и были осознанными, отличались то странной дерганностью, то заторможенностью. Но, как бы то ни было, меня с Попчиком он буквально стащил по лестнице вниз с ощутимой силой и почти вытолкал через задний вход на улицу. Котку уже стояла там, где-то в темноте, и поеживалась. Стояла глубокая ночь, и разглядеть ее было трудно, но я почти физически ощущала на себе ее взгляд.       — Ну, иди же! — зашипел на меня Борис. — И Попчика уноси, увидит — убьет!..       Котку расторопно подошла к Борису, чмокнула его в губы и, развернувшись, бодро поплелась прочь. Прижимая Попчика к себе, я попятилась назад. Заплывшее лицо Бориса я помнила хорошо — после последней встречи с отцом он не ходил в школу дня четыре.       Он вернулся в дом, дверь захлопнулась прямо перед моим носом, пресекая тусклый свет. Я осталась стоять одна в кромешной темноте — на улице не горел ни один фонарь. Котку и след простыл. Было зябко и страшно. Я оцепенела, замерла, вслушиваясь в тишину, и широко распахнутыми глазами смотрела на закрытую дверь. Попчик молчал.       Я спустила его с рук на землю и обошла дом вокруг. Остановившись у панорамного окна так, что меня было не видно из дома, я отыскала взглядом Бориса и Павликовского-старшего. Они стояли в разных углах — Борис у самой лестницы, его отец — почти у окна, спиной ко мне, и о чем-то говорили. Судя по всему, Борис оправдывался.       Я не знала, что мне делать. Ночной ветер пробирал меня до костей, но я даже пошевелиться не могла — речи о том, чтобы последовать совету Бориса и уйти, быть и не могло. Зачем-то я подошла ближе к двери. Мое сердце гулко билось о грудную клетку.       А потом все произошло очень быстро. Павликовский в два широких шага оказался возле сына и отвесил ему тяжелую оплеуху. Борис рухнул на пол как подкошенный, скользнул виском по нижней ступеньке и беспомощно закрыл руками голову. У меня все закружилось, поплыло перед глазами, и я словно наяву почувствовала удар, который получил Борис. Вне себя от ужаса я распахнула дверь и кинулась в дом.       Я подскользнулась на какой-то тряпке, тяжело упала на пол, проехавшись по нему коленями и содрав ладони о неровную поверхность. Борис все так же лежал на полу, а отец продолжал бить его тростью. Удары сыпались на ноги и спину — тяжелые, методичные.       — Вы же его убьете!       На мой крик Павликовский-старший и ухом не повел, только Борис слабо дернулся. В панике я кое-как вскочила на ноги, бросилась на мужчину сзади и что есть силы ударила его ладонью в основание шеи. Что произошло дальше, я не уловила. В какой-то момент я поняла, что снова сижу на полу, а по моему подбородку стекает что-то теплое и невероятно противное.       Кто-то схватил меня за шиворот и почти силой утянул вверх.       — Бежим! Скорее!       Борис тянул меня за собой — выволок на улицу и сам с явным трудом вывалился из дома, дважды приложившись плечом о косяк двери. Плохо соображая, тщетно пытаясь вытереть кровь с подбородка, я напрочь забыла о Попчике. Он подбежал ко мне сам с оглушительным визгом, я подхватила его на руки, и мы с Борисом побежали в темноту, рискуя на всем ходу споткнуться обо что-нибудь и сломать себе шеи.       Остановились мы, только добежав до детской площадки — ноги сами принесли нас туда, на автомате. Борис повалился на колени, а потом как-то надломился и рухнул лицом вниз. Задыхаясь от ужаса и быстрого бега, я в панике упала на четвереньки рядом с ним и стала его тормошить — трясти за плечо:       — Борис!       Он не реагировал. Дышал громко и часто — я должна была успокоиться хотя бы потому, что он жив, но я почти ничего не соображала и все толкала его, а на глаза уже наворачивались слезы:       — Борис, ну пожалуйста!..       — Blyad', — пробормотал Борис, перекатываясь на спину и с трудом принимая сидячее положение. Здесь — на открытом пространстве — отчего-то было светлее, чем у борисова дома, и я даже могла разглядеть его лицо. Разбит только нос, да на виске содрана кожа — результат падения на ступеньку — остальные удары пришлись на тело.       — У тебя что-нибудь болит? — трясясь в странной лихорадке и выстукивая зубами мелкую дробь, спросила я.       Борис кивнул.       — Да. Болит все.       Он поднял голову, и его черные глаза нацелились прямо на меня. Несколько мучительных долгих секунд он смотрел на мое лицо, потом протянул руку и провел пальцем по моей нижней губе. Прикосновения я не почувствовала — губа онемела, и даже говорить из-за этого я стала невнятнее — но от одного вида Бориса, трогающего мои губы, меня бросило в жар.       — Он ударил тебя, — резко выплюнул Борис. Его голос звенел льдом. — Mraz'… Nenavizhu!       — Можешь, пожалуйста, говорить на английском?..       — Почему ты не ушла, когда я сказал тебе уходить?!       Он убрал руку, и я — растерянная, напуганная, невольно отпрянула назад, будто обожглась.       — Он бы убил тебя! — в сердцах выкрикнула я, теперь уже плача по-настоящему. Я размазывала по лицу слезы вперемешку с кровью (почему она никак не остановится?!) и выглядела очень жалко. Саднило ладони, и снова стало холодно.       — Да не убил бы! И хуже бывало. Но зачем ты-то к нему полезла?       У меня дрожали губы так сильно, что я не смогла бы ничего ответить, даже если бы захотела. К тому же, нижняя губа странно пульсировала и казалась больше в размере, и все, чего мне хотелось — это чтобы липкая кровь перестала сочиться из нее. И так вся рубашка уже в крови. Мысль о том, что скажет Ксандра, когда ее увидит, вдруг стала невероятно насущной и крайне важной, и я принялась ее мусолить в своей голове, чтобы хоть как-то абстрагироваться и не думать о том, почему. Борис. На меня. Кричит.       Смачно выругавшись на русском, Борис ухватил меня за шею и прижал к себе. На мгновение его губы коснулись моего лба, потом скользнули ниже, по щеке, и вот он уже вытирает мне кровь своим рукавом. На четвереньках стоять было очень неудобно, я вот-вот могла упасть на и без того покалеченного Бориса, но пошевелиться я боялась и все смотрела ему в лицо.       — Грейнджер, ну почему ты такая глупая? — уже немного успокоившись, спрашивал меня Борис. — А если бы он тебе зубы выбил? Это тебе повезло еще, что ударил он плашмя, если бы кулаком двинул…       Ничего себе — повезло, невесело подумала я, но потом взглянула на Бориса и вздрогнула. Ну, может, и повезло… Однако в голове у меня до сих пор не укладывалось. Неужели Павликовский-старший смог бы меня ударить так же, как и сына? Взрослый мужчина — шестнадцатилетнюю девчонку?.. В жизни меня не били так, как Бориса — даже мой собственный отец, напиваясь так, что забывал обо всем на свете, ни меня, ни маму не бил…       — Все в порядке будет, Грейнджер, — тихо сказал Борис, когда ему удалось-таки остановить кровь. От нежности, просквозившей в этих пяти словах, я простила ему все на свете — и Котку, и его вечные закидоны, и наркоту, которой он увлекся не на шутку.       Борис вздохнул. Окинул меня долгим взглядом:       — Спасибо, вообще-то.       И — вскинув вверх указательный палец:       — Но больше так не делай. Никогда. Слышишь?