Золотой зяблик

      Мне почти не снилась мама.       И чем чаще я о ней вспоминала, тем яснее ощущала, как она отдаляется от меня, тускнеет, выгорает, словно картинка на солнце. И все чаще я думала о тех словах, что мучили меня восемь лет назад, после того разговора с Борисом, который был так давно и который я запомнила так надолго: мы бы встретились, если бы наши мамы были живы? Может быть. Может быть, этот день настал бы сегодня. Может быть, если бы у нас не было общего прошлого, мы даже могли бы теперь начать какие-то отношения. Но это прошлое у нас было. И я так отчаянно хотела его забыть.       Однако оно уже с новой оглушающей ясностью пронеслось перед глазами. Мне хватило десяти минут, пока Борис вёл меня сюда, приобняв за плечи, чтобы вспомнить все, что было со мной в Вегасе. И эта картинка такая четкая и яркая, что у меня на мгновение возникает чувство, словно все произошло совсем недавно. Словно мы расстались с Борисом на прошлой неделе или — максимум — месяц назад. Словно не было этих изнуряюще долгих восьми лет. Словно Борис меня не терял так надолго.       Я сижу в каком-то баре, в окружении непонятной речи. Интонации мне хорошо знакомы, и, кажется, я даже могу различить, за каким столиком говорят на русском, а за каким — на украинском. Борис привел меня сюда, усадил на диван в самом углу, под лампой, а сам сел напротив. И теперь мы смотрим друг на друга, и Борис улыбается — белоснежные зубы сверкают почти ослепительно — а у меня губы дрожат и пальцы онемели. Мне не хочется сидеть здесь, с ним. Мне хочется встать и уйти, но я почему-то этого не делаю. И мне даже не интересно, что он скажет — я просто сижу, потому что мне трудно встать.       Борис принимает мое молчание за шок от неожиданной встречи. Он и сам удивлен, даже взволнован. В лихорадочном возбуждении он то хватает себя за волосы, то дергает плечами — этот его излюбленный жест. И смеется, обнажая ряд ровных зубов:       — Поверить не могу! Господи, Грейнджер, мать твою…       Борис выглядит вполне довольным жизнью. Все такой же худой, но вдруг ставший необычайно органичным — он вертит в руке уже пустой стакан. Вся его длинновязая неловкость куда-то подевалась; ушла подростковая угловатость, передо мной взрослый мужчина. Вырос Борис красивым: хорошо сложен, кудри обрамляют улыбчивое лицо, на щеках ямочки. Я смотрю на него, но все-таки не могу отвязаться от ощущения, что передо мной совершенно чужой человек. Признать в этом Борисе своего Бориса очень сложно. Тот — мой Борис — не улыбался бы так открыто и тем не менее немного наигранно. Тот — мой Борис — приехал бы намного раньше. Отыскал бы меня еще тогда, той осенью. И уж точно не окликнул в толпе случайных людей восемь лет спустя…       Мне все еще холодно. Я пытаюсь вжаться в кресло поглубже и плотнее запахиваю полы пальто, но делаю это, отлично понимая, что я промерзла изнутри и никаким источником тепла снаружи меня не согреть, хоть поставь рядом со мной радиатор. Борис не умолкает. Я слушаю его сквозь вялую дрему. Мне даже не так важно понять, что он говорит. Я и так знаю, о чем он постоянно трепется.       Восемь лет.       — Смотри!       Он лезет в нагрудный карман, достает бумажник. Открывает его — все на самом деле так медленно или я воспринимаю происходящее, как сон, в котором время тянется резиной? — и достает оттуда полароидный снимок.       — А? Помнишь?       Бросаю на карточку быстрый взгляд. На ней — три смутные фигурки на фоне желтой пустоты. Я помню. Этот снимок был сделан последним нашим летом в Вегасе. Вечер, изнуряющая жара. На старой детской площадке посреди абсолютной пустоты, тесно прижавшись друг к другу, сидим мы трое: я, Борис и Котку. Я, конечно же, в самом краю снимка.       — Представляешь, до сих пор с собой ношу! — докладывает мне Борис. Он весь светится.       А я вижу, что бумажник старый и пустой, а снимок — наоборот — новый и хрустящий. Это значит, что Борис случайно нашел его в старом кошельке и по какой-то неведомой никому, кроме него, причине оставил у себя. Где-то в другом кармане у него, конечно же, лежит настоящий бумажник. И — кто знает — может быть, уже там вложено теперешнее фото какой-нибудь новой Котки.       Я киваю, чтобы хоть как-то отреагировать на его слова. Борис проворно убирает фотографию в бумажник, а бумажник — в пальто. Возвращается к еде. Он ест селедку с картошкой и квашеной капустой, он и мне заказал то же самое, вкупе с самой настоящей русской водкой, которую я не пила уже, наверно, несколько лет, но я не хочу сейчас есть. Я вообще ничего не хочу. Я уже не помню даже, куда шла, когда меня так нагло перехватили на полпути.       …восемь лет.       — Как голова? — интересуется Борис. — Нужна «витаминка»?       Он решил, что там, на улице, у меня просто закружилась голова. Он думает, я до сих пор на наркотиках, как раньше. Он видит во мне ту маленькую Грейнджер и никак не желает замечать, что я не реагирую на его рассказы.       — …и вот так я и живу на все страны, а? Как тебе?       Он снова лезет в карман, но на этот раз достает телефон. Фотография — теперь уже цифровая — которую он сует мне под нос, не интересует меня нисколько, но его это, кажется, не волнует.       Он показывает мне свою жену и детей (дети к нему явно никакого отношения не имеют, машинально отмечаю я, глядя на белокурых и голубоглазых малышей — с Борисом нет ничего общего), показывает свой дом и — мое сердце на секунду вздрагивает — Попчика, уже старого. Ну, он хотя бы про него не забыл…       …восемь лет!       — Ну, а ты как? — наконец спрашивает Борис, и я вздрагиваю.       Молча смотрю на него. Что мне сказать? У меня ни гроша за душой, я в долгах, как в шелках, и единственный мой выход — продать картину, благо, есть покупатель. Но. Нет картины.       Осознание этого ударяет меня по голове с новой силой, и я вспоминаю, куда шла до того, как Борис окликнул меня на улице. Морщусь и пытаюсь вздохнуть глубоко и неслышно. Воротник давит на горло, и мне хочется сорвать его, расцарапать ногтями шею. Но еще больше мне хочется забыть длинный коридор хранилища, старую школьную сумку, кипу газет, в которую когда-то была завернута она и в которой отныне лежал мой собственный учебник по обществознанию. Забыть все это, в совокупности с лицом отца, которое тоже не хочет уходить из памяти, его темный взгляд, его смерть, о которой я узнала уже в Нью-Йорке из короткой смс-ки Ксандры… Шутку судьбы я оценила. В тот день отец бросил меня, стащив картину из сумки на случай, если не пройдет счет, а несколькими часами позже его бросила я. Но вот только тогда я думала, что в этом споре с ним победа осталась за мной, но на самом-то деле в выигрыше оказался отец.       Я пожимаю плечами, вновь перенимая этот почти забывшийся жест:       — Не хочу говорить об этом.       Борис хмурится, стучит ногтем по рюмке.       — Муж, дети?       Качаю головой.       — Зарплата маленькая?       Молчу. Зарплаты вообще нет. Работы нет. Квартиры своей даже нет.       — А давай ко мне? — предлагает Борис, почти перегибаясь ко мне через стол. — А?       — К тебе — куда? — спрашиваю я, только чтобы поддержать разговор. Буду молчать — и Борис, чего доброго, что-нибудь да заподозрит. О его способности видеть все как есть меня и в прежние времена бросало в дрожь.       — Ну, ко мне на работу.       — А кем ты работаешь?       — Да то-се. Кручусь. Да ты научишься!       Снова качаю головой. Поздно. Я восемь лет ждала. Да даже если не брать в расчет старую обиду, уже ничего не поправить. Хотя, появись Борис еще вчера — да хотя бы несколькими часами раньше, до того, как я обнаружила, что последний мост под моими ногами уже почти догорел! — и я была бы ему рада, и я приняла бы любое его предложение.       Но вместо этого я запускаю руку в карман и нащупываю пальцами пузырек с лекарствами. Вообще-то я пыталась найти героин, но Джека нигде не было, и мне пришлось идти в аптеку за снотворным. Эффект противоположный, но для моей задумки вполне себе сгодится.       Борис вертится на своем месте, Кого-то ищет взглядом. Наркодиллер? — вяло думаю я, удивляясь тому, насколько мне все безразлично. Была картина — нет картины. Приехал Борис, не приехал — не важно. Наркодиллер он или нет — тем более. Я уже узнаю в нем их. Такие же матерые, хлебнувшие жизни с лихвой, умеющие вести дела. Я вести дела не умела. И вот к чему меня это привело.       Я встаю из-за стола, тщетно пытаясь убежать от прошлого. Мне совсем не нужно было так надолго предаваться ностальгии. Все, что мне нужно — это как можно скорее добраться до своей комнаты и сделать, наконец, то, на что уже утром у меня не хватит духа.       — Тео, ты куда? — Борис выскакивает из-за стола вслед за мной, а я понимаю, что забыла попрощаться.       — Прости, мне нужно бежать, — говорю я, полуоборачиваясь к нему. Я и сама понимаю, насколько не правдоподобно это звучит, но все-таки добавляю: — Меня ждут.       — Никто тебя не ждет, — мигом реагирует Борис, точеным движением поднимая воротник. Он на ходу вынимает из кармана деньги и не глядя кидает несколько шуршащих купюр на стол. — А если тебе куда-то надо, я подвезу. Со мной поедешь.       Это совсем не входит в мои планы, но спорить с Борисом бесполезно. Он уже крепко держит меня за предплечье. Мы выходим на улицу — с неба падает что-то вроде мокрой крупы. Погода отнюдь не рождественская. И к черту. Ненавижу Рождество. Почти так же сильно, как День Благодарения.       Борис смотрит на меня уже без улыбки — внимательно и остро. Губы поджаты, взгляд исследует мое лицо. Он уже сделал какие-то выводы и, судя по всему, они ему не понравились. А значит, от расспросов мне не уйти.       Я словно только теперь вспоминаю, что именно из-за Бориса оказалась в нынешнем положении, и обида наконец дает о себе знать. Та пустота, которая ощущалась еще секунду назад, наполняется горечью. Я не обязана отвечать на его расспросы, и вообще…       — Я ждала тебя, — говорю я ровно то, что вовсе не собиралась ему говорить. — А ты не приехал. Обещал и не приехал.       — Знаю, — Борис вмиг мрачнеет, и я понимаю, что все его эмоции до этого были наиграны. Он ждал и готовился к этим моим словам и явно чувствовал себя неловко. — Я знаю, Грейнджер.       Я смотрю на него без упрека. В конце концов, я всегда знала, что Борис вовсе не обязан отвечать на мои чувства, тем более, он вряд ли о них догадывался. Но все-таки я не могу отделаться от мысли, что все могло сложиться иначе, согласись он тогда уехать в Нью-Йорк со мной. Тогда, восемь лет назад, я думала, что справлюсь одна. Если бы я только знала о том, что меня ждет, я бы ни за что не сбежала из Вегаса!.. Я бы терпела, стиснув зубы, и, возможно, все еще наладилось бы…       Но тогда я не могла даже предположить, что совершаю ошибку. И я никак не могла знать, что Хоби уже давно не живет в своей прежней квартире, как я не могла знать того, что его магазин уже давно продан… Я оказалась на улице, денег хватило совсем на недолгое время, а потом все завертелось по новой: оглушающая новость о смерти отца, социальные службы, опеки и полное непонимание того, что делать дальше. А потом — наркотики, долги (я пробовала играть, слепо решив, что, раз получилось однажды у отца, значит, может получиться и у меня), старый школьный товарищ, с которым я встречалась почти год и который сбежал, ввязавшись в неприятности и втянув в них же и меня… И наконец — отчаяние, граничащее с безумием, и единственный выход — продажа «Щегла». Я так и так знала, что после этого шага обратного пути уже не будет. Даже идя в хранилище, я всерьез рассматривала вариант вернуть картину, оставив ее вместе с запиской на стойке администрации, и покончить со всем. Но картина пропала — бесследно исчезла — и тот узел, который я надеялась разрубить, затянулся на моей шее.       Пузырек в кармане успокаивал. Он надежно покоился рядом с ключом от комнаты и словно утешал меня. Немного осталось. Нужно потерпеть час или два — а потом Борис отстанет, и я уйду. Да и, честно говоря, в душе я была рада этой внезапной встрече. Это даже было символично — некий привет из прошлого, напоминание о том, какую глупую я однажды совершила ошибку.       Борис ведет меня к машине, я сажусь на заднее сидение — покатаемся по городу, Грейнджер, надо поговорить. Странно, но Борис садится не за руль, а на сидение рядом со мной. Только теперь замечаю, что помимо нас в машине находится еще один мужчина — нетрудно было догадаться, что у Бориса есть водитель.       — Рассказывай, — серьезно говорит Борис, когда за ним захлопывается дверь и все звуки, доносящиеся с улицы, вмиг исчезают. — Можешь прямо при Юрии, от все равно на английском ни слова не понимает.       Я на секунду прикрываю уставшие глаза. Конечно же, я ничего не собираюсь Борису рассказывать. Конечно же, все это уже неважно.       Я поворачиваюсь к нему и тут же оказываюсь под прицелом его темных глаз — как раньше. Он такой же, как и тогда. И мне так его не хватало!..       Я говорю себе, что вот сейчас я открою дверь и уйду, но автомобиль уже плавно вливается в поток машин, и я опускаю руку. Мне ничего не хочется рассказывать Борису — все равно в этом уже нет никакого смысла, столько воды утекло.       Я делаю глубокий вдох и выкладываю ему все как на духу.