Золотой зяблик

      Я уже закончила говорить, но Борис все молчит. Он сидит рядом, обхватив себя руками в совсем не типичном для него жесте, и смотрит исключительно на дорогу перед собой. А мне становится жарко от нахлынувших эмоций. Не надо было Борису ничего рассказывать. Это мои проблемы. Да и решение у меня уже есть.       Осознание того, насколько глупым был этот порыв, накрывает меня с головой. Я судорожно выдыхаю и уже собираюсь сказать Борису, чтобы он не принимал мои слова близко к сердцу, когда он опережает меня:       — Я так и думал, что ты решишь, будто картину украл твой отец.       Я замираю в очень глупой позе — с приоткрытым ртом, неестественно выгнувшись, чтобы поймать взгляд Бориса, а потом до меня доходит, что не так в его словах. Картина. Я и словом не обмолвилась, что та бесценная вещь, которая пропала — это картина.       Изумление отображается на моем лице, и Борис досадливо морщится.       — Ты и этого не помнишь, — говорит он. С необычайной ясностью отмечаю, что он как-то странно на меня смотрит — смотрел все это время — а еще держится как будто настороже и намеренно говорит громко и бодро.       Если минуту назад мне было душно, то теперь меня буквально бросает в пот. Выдыхаю, все еще не в силах поверить в то, что Борис знает о картине.       — Ты знаешь? — неверяще спрашиваю я. Апатия уходит в один миг, теперь я все ощущаю в сто раз ярче. — Знаешь о…       — …о «Щегле»? — договаривает за меня Борис, потому что я не могу. — Да. Знаю. Твой золотой зяблик.       — Что?       — Ну, щегол — золотой зяблик. Чудной у вас язык, Грейнджер. А ты знала, что и сама на зяблика похожа?       Качаю головой. Все это уже когда-то было. Борис однажды говорил про какого-то «золотого зяблика», но я не придала этому значения. Когда это было?.. Не помню.       — Ты мне сама о картине сказала, — неумолимо продолжает Борис, и каждое его слово гулко отзывается внутри моего сознания. — Когда-то перед Рождеством, не помнишь, нет? Ну еще бы. Ты тогда пить еще совсем не умела, раз — и все, делай с тобой, что хочешь, а ты и не заметишь. Ты меня в спальню привела к себе, на кровать потащила. Я думаю: ну, Грейнджер, ну даешь, а ты возьми да и достань из-за спинки какой-то сверток. Это пропавший шедевр искусства, говоришь. Ну, я сначала не поверил. А потом как увидел… Сразу стало понятно, что ты не врешь. Да любой, кто его вживую увидит, даже самый несведущий в искусстве, как я, поймет!       Я молчу, не зная, что и сказать. Я думала, что я вспомнила все, но, оказывается, есть что-то в моем собственном сознании, что мне недоступно. Это немного пугает, и по коже бегут мурашки. Я, конечно, знала, что я не вспомню что-то из тех вечеров, которые мы с Борисом проводили в неадекватном виде. Но я почему-то была уверена, что такое забыть не смогу… Но, боже, мы с Борисом так порой перебарщивали со всем этим, что меня до сих пор удивляет, как мы тогда коньки не отбросили…       Надо мной склоняется Борис. Он выглядит встревоженно и говорит, уже не пряча беспокойства:       — Грейнджер, ты как? Открыть окно?       — Не надо, — отвечаю я. — Ты…       Что-то еще было в его словах, что никак не складывалось в четкую картинку. Что-то…       Я так и думал, что ты решишь, будто картину украл твой отец.       — Что это значит? — уже заранее зная ответ, спрашиваю я. — Ты сказал, я подумала, что картину взял отец… Что ты имел в виду?       Борис отводит взгляд, и мое сердце падает вниз.       — Ну да, да, — говорит он, обращаясь к спине водителя. — Её взял я. Но я хотел вернуть! Грейнджер, клянусь, я хотел ее вернуть, сразу же! Если бы ты дала мне тогда хотя бы час, я…       — Борис, попроси остановить машину, — прошу я, хватаясь за ручку двери. Мне плохо, и я понимаю, что меня стошнит прямо в салоне, если я сейчас же не выйду.       — Мы во втором ряду, если хочешь, я высажу тебя вон на том углу.       — Мне надо выйти! Останови машину!       Борис что-то негромко говорит водителю, и я толкаю дверь, едва только автомобиль останавливается прямо посреди дороги. Немногочисленные водители сигналят, я теряюсь, слепо бегу, лавируя между машин. Я чувствую — Борис идет за мной.       — Грейнджер, постой! Я хочу объяснить!       Я не оборачиваюсь. Тошнота уже отступила, но мерзкое липкое чувство осталось — я ощущаю его каждой клеточкой тела, а в моей голове все вертятся слова Бориса.       Он взял картину.       Как он мог?       Как.       Он…       — Грейнджер, да подожди ты! Дай мне минуту!       Ему все же удается поймать меня за руку, и теперь мы стоим на тротуаре возле цветочного магазина, а вокруг нас потоком идут люди. Они обходят нас с недовольными лицами — мы стоим прямо посередине — и я вижу их так четко, а лицо Бориса в противовес им выглядит всего лишь бледным овалом — так далеко и тускло…       — …я хотел уехать за тобой сразу же, как ты в машину села! Я даже домой побежал, чтобы картину твою взять, вещи кое-какие собрать — и на автобус! Но, понимаешь, я когда обратно шел по дороге, меня Ксандра увидела. Она как раз домой возвращалась с подругой, вся в слезах. Авария, отец твой погиб, спрашивала, где ты, а что я скажу?.. И оставлять ее в таком виде никак нельзя было, еще и эта ее Джинджер обдолбанная…       — Картина все еще у тебя? — спрашиваю я, вновь резко возвращаясь к реальности. В этот долгий вечер, в котором прошлое слилось с настоящим, безразличие во мне удивительно быстро сменяется на лихорадочную жажду действия.       Борис, уловив момент, крепко обнимает меня за талию и увлекает за собой в толпу. Куда мы идем, я даже не спрашиваю, но он шагает уверенно, целенаправленно.       — Нет… Там долгая история, мне пришлось ее доверить людям, которых я не очень хорошо знал… Вот понимаешь, Грейнджер, как закон подлости — я ведь всегда говорил, что нельзя иметь дел с теми, за кого лично не можешь поручиться! Но я знаю, как ее вернуть.       Картины нет.       В который раз за последний час я чувствую, как меня словно бьет о стену невидимая сила — так болезненно и остро я переживаю утрату. И виноват в этом как раз не Борис. Вина только на мне. Нельзя было оставлять ее у себя…       Мы сворачиваем в какой-то переулок, где почти нет людей. Уже давно стемнело и заметно похолодало. Борис прижимает меня к себе, это как-то спасает от промозглой изморози, но я все еще дрожу.       — Я тебя все эти годы искал. Я же был в Нью-Йорке, веришь? Но все, что я о тебе знал — это адрес этого твоего Хоби. Ну, пришел я туда, на двери табличка, окна грязные. Кое-как узнал: он в Техасе теперь. Решил, ты там, с ним. Даже номер раздобыл, звоню, а он о тебе ни сном ни духом. Вот тогда я и понял, что ты потерялась.       Мы снова выныриваем на оживленную улицу — Борис провел меня закоулками, срезав путь до гостиницы, в которой, видимо, и остановился. Меня всегда удивляла эта его способность ориентироваться где бы то ни было. Он и в Нью-Йорке не жил так долго, как я, но и здесь, кажется, знает все повороты и переулки. По притонам таскался, проскальзывает у меня ядовитая мысль, но я тут же ее гоню. Борис не виноват. Виновата только я.       — …я тебя в прошлом году нашел. Все думал, как бы момент подходящий выбрать… У меня тогда… Э… Проблемы были. С одними ребятами. И ты их, кажется, знала.       Удивленно вскидываю на него взгляд. Год? Он знал, где я, целый год, но даже не объявился?..       — Да, знаю, знаю, — хмурится Борис, теснее прижимая меня к себе, словно опасается, что я вырвусь и убегу. — Я же говорю: проблемы были. Не хотел, чтобы они и у тебя начались…       С ума сойти.       Весь этот год он знал, где я.       Весь этого год он молча наблюдал за мной, а я…       — …те парни, с которыми ты связалась, меня знали, в общем. Больше того — я им сильно не нравился. И если бы они догадались, что я к тебе каким-то боком причастен… Да я боюсь даже представить, что бы они с тобой сделали! Нет, сейчас от них проблем уже не будет… Ну, гарантию даю! Но тогда нельзя было.       Догадываюсь, что он говорит о приятелях Тома — именно из-за них он тогда меня кинул. Чем они занимались, я не знаю до сих пор. Что-то, связанное с игорным бизнесом. В числе тех, кому я была должна. О том, почему они однажды исчезли — просто взяли и исчезли, как в воздухе растворились! — я не думала. До сих пор.       — Это ты? — догадываюсь я, глядя на Бориса уже другими глазами.       Поверить в то, что они отстали от меня из-за Бориса, трудно. Особенно учитывая тот факт, что, как говорил он сам, ему было опасно объявляться перед ними. Но как не сопоставить его слова и из внезапное исчезновение?..       — Не, — Борис трясет головой. — Не я. Мои люди. Я такими вещами больше не занимаюсь.       Проходит несколько долгих тревожных секунд, прежде чем до меня доходит смысл его слов. Холодею от ужаса, как если бы Борис признался мне в том, что самолично их застрелил. Хотя, по сути, так оно и было.       — И с этими разберемся, — уверенно говорит он, усмехаясь так привычно, что меня невольно отпускает тревога. — У меня уже есть план. Если бы мы с тобой не столкнулись сегодня, я бы сам к тебе уже через неделю пришел, веришь? Я все придумал. Скоро картина у меня будет. Клянусь. Неделя — и зяблик снова твой!       Опускаю голову, чтобы Борис не увидел моего лица. Он не знает, что уже поздно. Неделя — слишком много…       — Сколько они тебе дали времени? — словно прочитав мои мысли, спрашивает Борис.       Я трясу головой, отгоняя сомнения.       — Неважно.       — Нет, важно, — с напором говорит Борис и останавливает меня так резко, что я цепляюсь носком ботинка о землю и хватаюсь за его руку, чтобы не упасть.       Борис держит меня крепко, мне почти больно. Я начинаю злиться, и со злости выплевываю ему в лицо — ну что ж, пусть ему тоже будет больно осознать, что он не может мне помочь:       — До послезавтра. Не будет денег — возьмут натурой. А потом сам знаешь, что.       Борис старается выглядеть спокойным, но я хорошо знаю этот его взгляд и плотно сомкнутые губы. У него такой же вид, как и много лет назад, когда он, снова избитый отцом, приходил ко мне. Тогда он «держал лицо», как мог, но за всей его бравадой я отлично видела боль и страдания. Я вижу их и сейчас, но легче мне не становится.       — Этого не будет, Грейнджер, — твердо говорит Борис, отпуская мои плечи и старательно запахивая мое пальто. — Я что-нибудь придумаю. Веришь мне?       Молчу. Пальцы Бориса поправляют мой воротник, проходят по волосам и на секунду замирают на моей скуле.       — Когда весь этот кошмар закончится, я увезу тебя в Нидерланды. Нью-Йорк — не твой город, Грейнджер. Все, что ты тут находишь, это беды и несчастья.       — Увезешь? — спрашиваю я, когда он снова берет меня за плечо и увлекает за собой в сторону отеля. — А как же твоя жена? Дети?       Борис изображает непонятную эмоцию и отмахивается от меня рукой.       Мы заходим в отель. После мягкого полумрака улицы яркий свет сотен ламп буквально ослепляет меня. Свет льется отовсюду сразу: из-за стойки администрации, сверху, справа, иллюминации на окнах, дверях, даже на полу.       Номер Бориса на третьем этаже. Он заходит со мной внутрь, но не снимает пальто. Вместо того, чтобы разуться и пройти в глубь комнаты, он остается на пороге.       — Мне нужно сейчас смотаться кое-куда, но я приеду через несколько часов. Спи, где хочешь, если что-то нужно, телефон вон там, звони на ресепшн, о деньгах не думай. И, ради Бога, отдай мне то, что у тебя в кармане.       Почти все наставления Бориса я пропускаю мимо ушей, но последние его слова пробуждают меня к реальности.       — Зачем тебе ключ от моей комнаты? — не подавая вида, спрашиваю я, но Бориса не провести.       В своей обычной манере «личному пространству — нет» он притягивает меня к себе и ловко достает из моего кармана заветный пузырек. Воровское прошлое не стереть — а у Бориса всегда были проворные пальцы.       — Даже не думай, поняла меня? — спрашивает Борис, поднося снотворное к самому моему носу. — Даже не смей!       — Как ты узнал? — машинально интересуюсь я, отводя глаза.       Борис издает свое забытое «ха!» и объясняет очень коротко:       — Видел я уже этот взгляд. И знаешь что, Грейнджер, вот этим все не заканчивается. Если хочешь знать, чтобы умереть, тоже надо постараться, а помня тебя, могу сказать, что ты только покалечить себя сможешь.       И — оборачиваясь ко мне уже в дверях:       — Без глупостей, Грейнджер, прошу. Просто дождись меня. Обещаешь?       Киваю. Я так устала, что мне уже все равно, умру я сегодня или послезавтра.       — Обещаешь? — настойчиво повторяет Борис, которого я, видимо, совсем не убедила.       Я вздыхаю, устало проводя холодными пальцами по лбу. В конце концов — что еще я могу потерять? И даже если Борис вернется в этот номер через восемь лет, я уже не удивлюсь. Хуже уже просто быть не может.       — Обещаю.       Борис решительно выходит в коридор, и я слышу, как снаружи поворачивается в замке ключ. Он запирает меня в номере, но у меня даже разозлиться на него толком не выходит.       Я ложусь на кровать как есть — в мокром пальто и ботинках — и закрываю глаза.       Часы в предрождественской тишине тикают гулко и пронзительно.