Золотой зяблик

      По потолку блуждает свет от фар проезжающих мимо отеля машин, а я слежу за ним глазами и никак не могу уснуть. Я по-прежнему в пальто, но мне все равно холодно. Какой-то частью сознания я понимаю, что я дрожу из-за того, что оно мокрое, и я даже осознаю, что могу заболеть, но мне настолько все безразлично, что я просто продолжаю лежать. Часы уже протрещали дважды — они трещат каждый час (горел бы свет, они бы отбивали удары громко, но я выключила все лампы), но я не уверена, что прошло только два часа. Не исключено, что я уже засыпала, проваливалась в вязкую дрему, а потом выныривала из нее, вспомнив что-то особенно страшное. Отца, Вегас, их…       У меня начинает болеть голова — боль бьет прямо над левым виском, и мне так плохо, как не бывало давно. Думаю о том, что было бы, не встреть я Бориса несколькими часами ранее, и не могу себе вообразить четкую картину. Я решилась бы уйти? Вот так вот просто взять и уйти, навсегда? Думаю, да. Но решилась бы я уйти теперь, не отбери Борис у меня таблетки?.. Ответ у меня уже есть, но я продолжаю играть с собой. Я убеждаю себя в том, что смогла бы. Хотя на самом деле это вовсе не так.       Я прекрасно знаю, что в номере есть мини-бар, и догадываюсь, что там столько спиртного, что, выпив все, я могу не проснуться. Я совершенно точно уверена в том, что достаточно просто разбить одну из бутылок и закончить все это другим способом. Боже, их просто десятки!.. Окна легко открываются и, хоть этаж всего лишь третий, номер отеля достаточно далеко от земли — спасибо высоким потолкам! — а я слишком хрупкая, чтобы выдержать такое падение. В конце концов, всегда можно набрать ванну и… Нет, на то, чтобы наглотаться воды, у меня не хватит ни сил, ни терпения.       Собственные мысли пугают меня, и поэтому я просто лежу на кровати, не сводя глаз с потолка и стискивая пальцами пуговицы на пальто. На самом деле я не делаю это по другой причине. Мне не страшно. И уж совершенно точно меня здесь ничего не держит. Разве что Борис… Совсем немного. Я просто не хочу, чтобы он увидел. Увидел меня мертвой. Вот и все.       Единственное, чего я всеми силами стараюсь сейчас избежать — это начать надеяться на то, что все еще может кончиться для меня благополучно. Не может. Я это знаю наверняка, а ещё я знаю, что мне будет очень больно, когда мои надежды рухнут. Снова.       — Мама, помоги мне, — прошу я тишину.       Тишина не отвечает.       Я сильно прищуриваюсь и, повернув голову к окну, смотрю на узкие полоски бликов — голубые и желтые, они острые с двух концов и, когда я поворачиваю голову, они начинают раскачиваться влево и вправо, словно отчаянно пытаясь сохранить равновесие. Это давний детский трюк — смотреть на огни, представляя, что это кометы. А может, это на самом деле маленькие кометы. Я не знаю. Я уже ни в чем не уверена.       Я слышу, как кто-то скребется в номер — дергается дверная ручка, тихо погромыхивает ключ в замочной скважине. Потом дверь открывается, на пол падает полоска света. Я ее не вижу, но легко могу представить. У меня кружится голова от моих огоньков, и они вдруг становятся такими тошнотворными…       — Грейнджер? — осторожно спрашивает Борис. Кажется, это его голос. Я до последнего не позволяла себе думать, что это он вернулся, но я не уверена в этом и сейчас. — Грейнджер!       Он с грохотом захлопывает дверь, а потом прямо в сапогах идет к кровати, на которой лежу я. Он топает очень громко, но после — предел наглости — падает прямо на меня, хватает за плечи, вздергивает вверх и трясет:       — Грейнджер!       Со стоном я пытаюсь отцепить от себя его руки.       — Что ты делаешь?       — Что я делаю? — переспрашивает Борис, бросая меня так же резко, как и схватил, и я падаю обратно на смятое одеяло. — Ты серьезно?! Я торопился, как мог, вхожу, а ты лежишь тут в темноте, полностью одетая, и не реагируешь! Что еще мне могло в голову прийти?       — Прости, я не подумала, — тихо отвечаю я, проникаясь его словами. Борис снова тянется ко мне, но я уже сажусь сама. — Пожалуйста, не хватай меня… Голова…       Бориса просьбами не пронять, объяснений он не понимает вовсе. Он стягивает с меня пальто, забыв про свое собственное, с которого капает прямо на постель растаявший снег. Следом за пальто с меня пропадают ботинки и верхний джемпер. Борис мимолетно касается костяшками пальцев моего виска.       — Ты могла бы иногда думать головой? — ворчит он, вставая с кровати и унося с собой груду содранных с меня вещей. — Заболеешь — пиши пропало! Тебе завтра нужно быть, как огурчик, понимаешь? Без тебя на встречу идти нельзя, так дела не делают.       Мне плевать, о чем он говорит. Меня трясет, и глаза режет от яркого света, который он вдруг врубил.       Борис ходит туда-сюда, деловито переставляя какие-то вещи и переодеваясь в сухое.       — На! — он кидает в меня что-то бордовое и шерстяное. — Надень. Тебе большой, но зато теплый.       Он останавливается посреди комнаты, смотрит на меня, качает головой.       — Bestoloch'! — сокрушается он, и внутри у меня разливается тепло, какое ни один свитер не подарит.       Борис начинает бормотать на русском — привычка, которую я так любила у него в детстве! — и мне становится так хорошо и уютно, что я не возражаю даже тогда, когда он говорит беспрекословным тоном:       — Тебе надо поесть.       И — когда звонит на ресепшн заказывать завтрак.       Завтрак в три утра?       Да, пожалуйста.       Вам принести в номер?       Да, спасибо.       Я и опомниться не успеваю, как оказываюсь за маленьким столиком, закутанная в Борисов свитер. Ноги приятно согревают шерстяные носки — когда только Борис успел их на меня натянуть? — и я уже почти не думаю ни о чем, кроме того, кто сидит напротив меня, прямо на полу. Я — на краешке кровати, Борис — чуть ниже, и смотрит на меня снизу вверх (на самом деле, он почему-то смотрит куда угодно, но только не на меня) и от этого мне кажется, что его взгляд слегка виноватый. На нем тоже свитер. Тоже шерстяной. Судя по всему, шерстяные вещи — его большая русская любовь.       Он подкладывает мне на тарелку еще один бутерброд с икрой, и я удивляюсь, как я вообще смогу проглотить хоть что-то. Еще совсем недавно я пыталась заглянуть в вечность, а теперь думаю о таких приземленных вещах…       …но больше всего меня удивляет то, что мне нравится смотреть на Бориса. Мне нравится видеть, как он ест. Мне нравится, что он вытащил меня из моих мыслей хотя бы на одну ночь. Мне нравится, что он просто сидит рядом…       И эта ночь такая же, как и восемь лет назад. Мы вместе. Ничего не было. Я просто спала и видела страшный сон, а Борис меня разбудил — он делал так и раньше — и теперь все хорошо.       — Завтра позвонишь им и скажешь, что деньги у тебя, — говорит Борис, накладывая себе в тарелку какого-то экзотического салата. — Назначишь место встречи. Очень важно, чтобы место назначила именно ты — я тебе утром точно скажу, где. Они будут недовольны, но не думаю, что возразят.       Я глупо улыбаюсь, радуясь, что поглощенный едой Борис на меня и не смотрит. Он полностью в своих мыслях — как всегда, деловитый, решительный, свой.       — Поедем с тобой вдвоем, но я не буду раньше времени появляться, пусть они думают, что ты одна. Встретитесь, открой им багажник, отдай кейс, пусть проверяют, а сама отойди за машину, поняла?       — Но у меня нет денег, — перебиваю я Бориса. — И ты такую сумму не соберешь всего за день, это же ясно.       — Balda, — беззлобно отшучивается Борис, бросая на меня взгляд — меньше, чем на секунду — и снова обращая его на свой салат. — Картина. Понимаешь? Твой зяблик. Ты же его и хотела отдать?       Сглатываю подступивший к горлу ком, и только потом понимаю, что сказал Борис.       — «Щегол»? Ты вернул его?       — Почти, — уклончиво отвечает Борис, поднимаясь с пола довольно резко, чтобы загнать в угол раздражающее его пальто, которое упало на пол с вешалки. — Но завтра он будет. Гарантию даю.       Борис отпаивает меня глинтвейном, и уже через четверть часа я чувствую себя гораздо лучше. То ли на меня так подействовал алкоголь, от которого я уже успела отвыкнуть, то ли наконец дошло осознание того, что мы с Борисом встретились и снова вместе, как в старые добрые времена!.. И плевать, что у него жена и дети, а я могу уже завтра лежать на холодной земле с дыркой в башке. У нас есть эта ночь, и все остальное уже не кажется мне таким важным, как раньше.       Столик безбожно отодвинут в сторону, а мы с Борисом лежим на полу между ним и кроватью. Мы делали так и раньше — просто в один момент падали в изнеможении там же, где и стояли, и долго потом не могли встать, и так и лежали, голова к голове.       Нащупываю виском плечо Бориса и укладываюсь поудобнее, не сразу замечая, что уже крепко обнимаю его, прижимаясь к нему так тесно, как только возможно. Мысль о том, что это неправильно, даже не приходит в голову. В то, что Борис действительно женат, все-таки не верится. То, что он любил приукрасить то, о чем рассказывал, помнится хорошо.       — Как их зовут? — спрашиваю я, не в силах окончательно вытравить из сознания образ с той фотографии.       — Кого? — очень сонно уточняет Борис, и я наполовину вздыхаю, наполовину зеваю.       — Твоих детей.       — М… — Борис и сам уже обнимает меня за талию, совершенно не возражая против того, что я буквально лежу на нем. — Мальчик… И девочка, — наконец отвечает он, и я борюсь с желанием закатить глаза.       — А имена у них есть? — фыркаю от всего абсурда ситуации.       Борис несколько секунд раздумывает.       — Есть… Наверно.       Его ответ звучит не вполне убедительно, но я уже не думаю об этом. Борис восхитительно теплый, и его дыхание щекочет мою макушку, и мне так хорошо!.. Впервые за восемь лет я чувствую себя хорошо. Впервые за восемь лет я чувствую себя дома.       Лежа на полу в номере незнакомого отеля — рядом с Борисом — дома.

***

      Когда я открываю глаза, уже вовсю светит тусклое декабрьское солнце, а Борис, полностью одетый, кому-то звонит. Я вдыхаю запах его одеколона — им пропиталась насквозь вся подушка, на которой он лежал — и улыбаюсь. Мне не хочется думать ни о чем плохом, мне хочется только трогать ладонью смятые простыни, на которых спал Борис, и радоваться тому, что в эту ночь мне не снилось кошмары.       Он еще не заметил, что я проснулась, и я смотрю на него, не спеша окликать. Борис немного сутулится и выглядит озадаченным. Таким я нечасто могла его увидеть и в прежние времена, и что-то подсказывает мне, что я его таким больше никогда и не увижу. И мне хочется запомнить каждую его черточку лица, каждую его настоящую эмоцию.       Он поворачивается ко мне в самый неподходящий момент — когда я, приподнимаясь на локте, всматриваюсь в его затылок.       — Ну наконец-то, — говорит он вместо приветствия, но на его лице уже появляется его привычная усмешка. — Я уже хотел тебя будить.       — С каких это пор мы встаем так рано? — удивляюсь я, не припоминая, чтобы Борис хотя бы однажды проснулся раньше меня.       Он хмурится чуть заметно.       — Многое поменялось, можно сказать, — отвечает он с едва различимым сомнением. — Вот и привычки тоже пришлось поменять.       Эти слова меня отрезвляют. Чувство покоя уходит, словно его и не было, и я, холодея, представляю, что нас ждет. О приближающейся встрече я думаю с содроганием и ужасом, была бы возможность убежать — и я бы сделала это, не задумываясь. Но бежать мне некуда, да и обратного пути уже нет. Есть только я, мои проблемы и Борис, который и сам отчасти в моих проблемах виноват, и которого я же в них изначально и втянула.       Весь день он учит меня, как себя вести и что говорить. Мы не выходим из номера, проводя время друг с другом и избегая разговоров о прошлом — каждый раз, когда я порываюсь спросить его что-нибудь, он останавливает меня своим непреклонным «после». Вот решим твою маленькую проблемку — и тогда будем разговаривать. Я тогда тебе на все твои вопросы отвечу, Грейнджер, клянусь! Он почему-то уверен, что это «после» будет.       Ему звонят дважды, один раз он выходит из номера и возвращается, ничего мне не сказав. Он привычно бодр и как всегда суетлив, но я вижу, что его тоже гложат нехорошие мысли. Мне хочется нарушить его немой запрет и сказать ему очень многое, но я этого все-таки не делаю.       А потом Борис сбрасывает очередной звонок, хватает свое пальто и коротко мне кивает:       — Пора.       И мне ничего не остается, кроме как выйти вместе с Борисом в серые нью-йоркские сумерки.