Золотой зяблик

      Когда Борис протягивает мне кейс, я чувствую, что мое сердце буквально замирает.       — Это она? — спрашиваю, дрожа, и провожу пальцем по краю металлического замка.       Борис кивает, глядя куда-то мимо меня.       — Она.       Пытаюсь открыть кейс, но пальцы не хотят меня слушаться. А потом ладонь Бориса накрывает мою руку, и я удивленно смотрю на него, не понимая, почему он не хочет, чтобы я разобралась с замком.       — Я хочу взглянуть на нее, — объясняю я сипло; мой голос меня подводит — от волнения я едва ли могу дышать. Она рядом, я держу ее в руках — картина, которой я обладала почти десять лет и которая несколько раз перевернула мою жизнь с ног на голову. Мне уже кажется, что я без нее не целая, словно, отняв ее, у меня отнимут руку или ногу. Мне больно и стыдно отдавать ее им, и я чувствую перед ней свою вину, как чувствовала бы вину перед живым человеком. Но выбора у меня нет, и я хочу взглянуть на нее еще один раз, а Борис почему-то мне мешает.       — Не надо, — говорит он, мягко забирая из моих рук кейс. — Ты просто отдашь ее, и все. Поняла?       Я не отрываясь смотрю на металлический серый ящичек, который Борис теперь держит на коленях. Это несправедливо с его стороны — несправедливо и очень обидно — но я привыкла верить ему, и поэтому верю его словам и сейчас, пусть мне и трудно с этим смириться. Возможно, Борис прав. Возможно, увидев ее снова, я дам задний ход, или впаду в истерику, или в ступор, или все сразу. А мне и без того страшно. Мне так страшно!..       Время неумолимо движется к назначенной точке — стрелка часов слишком быстро ползет по циферблату, приближаясь к смертоносному делению. Совсем скоро мне придется выйти из машины и идти вперед — в центр парковки, и не оборачиваться. А Борис останется ждать меня здесь, и если что-то пойдет не по плану…       Я гоню мысль о том, что сделает Борис, если что-то пойдет не по плану. Когда мы вышли из отеля, Борис вместе со мной зашел к своему знакомому, который и передал ему кейс. Именно там, стоя в маленькой темной прихожей, я увидела блеснувший в тусклом свете пистолет, который Борис убрал в карман, спрятав за отворотом пальто. Я до сих пор чувствую мурашки от этой мысли. Все-таки думать о том, что у Бориса есть пистолет, и знать это — совершенно разные вещи.       Я хотела спросить об этом у самого Бориса, но снова испугалась. Во мне сидит странная уверенность: я знаю все, что он мне скажет. Мол, «это только для защиты» или что-то вроде «чтобы отпугнуть» или совсем уж нелепое: «он не настоящий». Но еще я знаю, что пистолет как раз-таки настоящий, и что Борис готовится к худшему, раз держит его при себе. И от этого меня снова начинает тошнить.       Борис внешне совершенно спокоен, только я вижу мелочи, которые выдают его волнение. Он стучит пальцами левой руки по рулю и изредка косит взглядом в мою сторону — привычка, которую он приобрел, встречаясь с Котку. Он и раньше так на меня посматривал: проверял, как я реагирую на его подружку.       Сидя в машине один на один с Борисом, я чувствую себя неловко. А от того, что мы сидим в полной тишине, мне и вовсе нехорошо. Некстати вспоминаю, что я так и не сказала ему, как на самом деле рада его видеть, а потом на ум приходят и другие мысли. Я уже не могу отвести взгляд от его губ, и мне хочется его поцеловать, но у него жена и дети.       — Борис…       Судорожно выдыхаю и собираюсь продолжить, но тут же понимаю, что не могу сказать того, что собиралась. Это будет похоже на прощание, а Борис этого не любит. Да и я сама не люблю. Просто… Я чувствую, что случится что-то плохое, и готова взорваться от тысячи сожалений, что не успела сказать Борису самое важное.       — Давай не сейчас? — осторожно предлагает он, но больше всего меня задевает не то, что он ответил мне слишком быстро, а то, что он даже и не посмотрел в мою сторону. Да, он просматривает пространство парковки на случай, если они решат прийти на встречу раньше, но — да — я сижу рядом и дрожу от ужаса.       Напоминаю себе, что Борис вовсе не обязан делать то, что делает сейчас для меня, и это помогает мне свыкнуться с мыслью, что ему на меня все равно. А если говорить совсем уж откровенно, я не понимаю, откуда во мне появилась та детская ревность. Да и что бы я сказала Борису? Что люблю его?.. Но я уже в этом совсем не уверена. А точнее — я была уверена в обратном до того момента, как он снова появился в моей жизни… То есть, я была уверена в том, что не люблю Бориса, почти семь лет. Год ушел на то, чтобы свыкнуться с потерей и осознать, что он не приедет, чтобы забрать меня.       Отворачиваюсь к окну, упираюсь лбом в холодное стекло. Будь что будет. Если меня убьют, Борису будет даже проще — его совесть не будет страдать из-за того, что он мне не помог. Он на самом деле сделал все, что мог, и даже больше. Сделал, хотя вовсе был не обязан ввязываться во все это.       — О чем бы ты сейчас ни думала, перестань, — слышу я его слова, и меня словно током прошибает. Замираю, глядя на свои руки и прислушиваясь к стуку, который издает Борис. Иногда мне кажется, что он действительно читает мои мысли.       Между нами повисает гулкая тишина. Она тянет за душу, и мне хочется ее разрушить, сказав что-нибудь, но я не могу найти нужные слова. В голове вертится только одно: совсем скоро я снова увижу их, совсем скоро они заберут картину, а мне останется только жить с осознанием, что я потеряла шедевр искусства. Потеряла мою маленькую птичку, своего щегла!..       Деньги, деньги, деньги.       Повсюду одни деньги. Люди готовы убить за них, люди готовы умереть за них, но что насчет «Щегла»? Он же бесценен, он не должен идти в расчет… А что насчет меня? Что насчет нас с Борисом? Что насчет всех таких же детей, какими были мы с ним?..       Борис кидает быстрый взгляд на часы, потом отдает мне кейс и, одной рукой наклоняя мою голову к себе, целует в макушку:       — Давай, Грейнджер…       И на какую-то секунду мне кажется, что Борис вот-вот добавит «с Богом», но я знаю точно, что он атеист. Я и сама уже не верю в Бога — слишком часто я просила его о помощи и ни разу не получила ее, кроме того случая в музее, когда я выжила, хотя и это можно считать лишь злой шуткой… Но в эту секунду я готова вспомнить все забытые молитвы, сжать зубы и надеяться на то, что все закончится… Хотя бы на то, что все просто закончится.

***

      Их двое. Я одна.       Не видя Бориса, я чувствую себя особенно одинокой. Мне страшно и холодно, мне уже давно пора следовать инструкции Бориса и возвращаться назад — хотя бы просто зайти за угол, скрыться из зоны их видимости! — но я стою, пригвожденная к месту, и не могу оторвать глаз от кейса. Там мой «Щегол». Маленькая желтая птичка, которая вот-вот исчезнет со страниц истории, возможно, потеряется навсегда или будет уничтожена. Она в двух шагах от меня — протяни руку и достанешь! — но я ничего не могу сделать. Все, что мне остается — это стоять и смотреть на то, как грубые пальцы быстрыми движениями расправляются с замком.       Сглатываю, когда крышка кейса открывается. Со своего места мне виден кусочек бумаги, которым обернута картина. Как с ней будут обращаться? К кому в руки она попадет? И как я буду жить, зная, что отдала её сама на верную гибель?..       Один из мужчин поднимает на меня взгляд, и у меня внутри все сжимается. Я даже не знаю их имен — мне называли их, когда объясняли, кому я должна отдать долг, но я не помню ни черта. Поэтому оба увальня в кожаных черных куртках (которые чем-то похожи на дубленки из гангстерских русских фильмов 90-х годов, которые показывал мне Борис) остаются безымянными.       От того, как смотрит на меня Первый, мне становится нехорошо. Я чувствую подсознательно — среди них главный он, и вердикт, который он мне вынесет, будет окончательным. Меня прошибает холодный пот, когда я вспоминаю, что уже должна была исчезнуть с их глаз, но уже поздно. Собираюсь последовать верному совету Бориса, но как раз в этот самый момент Первый кивает на кейс и говорит, обращаясь явно ко мне:       — Разворачивай.       Что-то не так.       Эта мысль бьется во мне, когда я иду на деревянных ногах к закрытому багажнику какой-то машины, на котором и лежит кейс. Что-то не так, тупо повторяю я себе, случайно задевая пальцами металлический край и чувствуя обжигающий холод. В горле стоит ком. Чувство, что вот-вот случится что-то неминуемое, достигает своего апогея.       Бумага, в которую завернута картина, шуршит под моими пальцами, когда я осторожно ковыряю край и, почти не дыша, разворачиваю первый слой. Мне страшно от того, что за моей спиной стоят две грозные фигуры, но еще я боюсь увидеть, что картина повреждена. Боже мой, мне явно стоит думать не об этом, но я уже мысленно представляю царапину прямо посередине, или скол краски, или ужасное пятно, плесень, потертость, черт знает что еще — и все из-за того, что я потеряла ее восемь лет назад. Я балансирую на тонкой грани и — с ума сойти! — думаю о картине…       Когда на картине остается последний слой — теперь уже газеты — меня вдруг накрывает удушающая паника. Дыхание перехватывает, под глазами темные круги, и я не могу заставить себя сделать последнее движение и сдернуть шуршащий разворот «Таймса». В ушах гулко гудит, а все звуки извне — мужчины что-то говорят мне, срываясь почти на крик — приглушенные. Я глубоко вдыхаю через нос и готовлюсь содрать бумагу, чтобы…       …выстрел.       Я и опомниться не успеваю, когда ощущаю сильный толчок в спину. Это конец, проносится в моей голове, прежде чем я падаю, больно ударяясь локтем о машину. В полном отупении я лежу, удивляясь тому, что болит только локоть, а потом понимаю. Выстрелили не в меня. Выстрелили в Первого, под которым я и распласталась на бетоне. Все еще не осознавая, что же произошло, поднимаю взгляд.       Борис.       Он стоит совсем рядом, держа на прицеле Второго.       — Ты в порядке? — быстрый вопрос в мою сторону.       Выдыхаю; вдруг оказывается, что я не дышала все это время — прошло всего меньше минуты, а мне кажется, что целый час! Жадно глотая воздух, выбираюсь из-под обмякшего тяжелого тела…       …он мертв, совершенно точно мертв, и убил его Борис…       …и поднимаюсь на ноги.       — Мы уходим, — говорит Борис, и я не понимаю, к кому он обращается — ко мне или ко Второму. — Быстрее! — нервно добавляет он, и я понимаю: все-таки ко мне.       Я делаю в его сторону два шага, но потом вспоминаю о картине, и эта мысль вспышкой ослепляет меня, притупляя все прочие чувства и мысли. Рывком я бросаюсь к кейсу, но боковым зрением отмечаю движение слева от себя. Это Борис. Он идет ко мне и что-то говорит, но до меня доходит только часть его слов:       — Грейнджер, надо уходить, сейчас же! Оставь ее, слышишь?..       Но я уже хватаю сверток. Что-то выпадает из газеты — что-то, потому что это явно не Щегол. Не мой Щегол…       В моих руках — деревянный брусок. Легкий, почти невесомый, и такой тонкий и хрупкий, что я действительно могу принять его за картину, которую держала в руках сотни раз, проснувшись ночью от повторяющегося кошмара, утешаясь воспоминаниями о маме, просто извлекая ее на свет, чтобы убедиться, что она на месте…       Весь ужас до меня еще не доходит. Я вижу все сразу, и очень четко: край выступающей из-за газеты не-картины, Бориса, замершего с пистолетом возле меня, Второго, который…       То, что на прицеле уже не он, а Борис, я осознаю слишком поздно. Оцепенев, я почти вижу, что сейчас произойдет. А Борис не видит.       У меня вырывается только хриплое:       — Осторожно!       Но у Бориса уже нет времени, чтобы вовремя среагировать. Играя со смертью на опережение, я бросаюсь ему на шею, повисаю на нем, толкая назад. Два выстрела звучат одновременно — Второго и Бориса, который мучительно поздно заметил опасность. Я падаю на пол — снова — но на этот раз на Бориса. И я не понимаю — это он увлекает меня вниз или его валю на землю я. Я только чувствую удар, который приходится на тыльную часть моих ладоней. Я все еще обнимаю Бориса, а кожа на руках горит — прижатая к неровной поверхности, сбитая до мяса. Но даже эту боль я чувствую притупленно и не встаю, не отдергиваю ладони. Второй все еще сзади, сейчас он выстрелит опять.       Но выстрелов больше нет.       Подо мной — Борис и что-то горячее под моей левой подмышкой. Борис тихо стонет. Отмирая, приподнимаюсь на локтях и опускаю взгляд. Кровь.       — Господи…       Борис уже держится за раненое плечо, а я перекатываюсь на спину и гляжу вверх, на тусклые лампы. Руки болят, в голове бьется тревога и по вискам лупит тупая, вялая мысль. Борис ранен, картины нет, те, кому я была должна, убиты. Убиты оба, понимаю я, замечая второе тело. Борис, выстрелив наугад, выиграл этот немой спор со смертью.       — Blyat', Грейнджер!       Этот выкрик — неожиданно громкий и злой — эхом разносится по парковке. Я все еще лежу, глядя вверх, не веря в то, что случилось.       На меня падает тень.       Борис. Злой и встревоженный.       — Ты обещала! — шипит он на меня, с необычайной для раненого человека силой ставя меня на ноги. Он хватает меня за воротник здоровой рукой и тянет вверх, и вот я уже стою напротив, а передо мной его бледное лицо и дрожащие губы.       — Ты обещала никогда так не делать! — немного успокаиваясь, повторяет Борис. Он дышит тяжело и часто, зажимает ладонью кровь — ею пропитался уже весь рукав. Тревога во мне возрастает.       — Надо остановить кровь, — невнятно бормочу я, но Борис отклоняется от моего движения. Его глаза уже исследуют мои ссадины. Я и сама опускаю на них взгляд, впервые решаясь посмотреть. За кровью, равномерно покрывшей пострадавшую поверхность, не видно самих ран, но это пока не так важно. Сейчас важнее — Борис.       Но тот, видимо, так не считает.       Он начинает хаотичное движение по парковке, подбирая пистолет и вытирая его прямо о свое пальто.       — О чем ты вообще думала?! — все повторяет он, дрожа всем телом. — Почему ты всегда лезешь, куда тебя не просят? Ладно, в детстве, но сейчас? Под пули? А если бы тебя убили?!       — А если бы убили тебя? — парирую я, наблюдая за его действиями. Только сейчас замечаю, что я тоже дрожу. От холода или от ужаса пережитого — не знаю.       Борис, пошатываясь, доходит до кейса, тщательно вытирает его края и ручку — те места, которых я касалась. Стягивает с себя пальто — с его губ слетает стон — и вешает на здоровую руку. На нем черная рубашка. На ней кровь не так видна.       Он оглядывает меня быстрым взглядом.       — Надень пальто наизнанку, — говорит он, и я тут же делаю то, что мне велели. — Сможешь вести?       Минуту вникаю в смысл его слов, потом наконец понимаю, что он говорит о машине. Меня снова прошибает холодный пот — в который раз за день — и я облизываю сухие губы. Совершенно ясно, что Борис вести сам не сможет — с его-то рукой — но я…       — Ладно, — замечая мое состояние, быстро говорит Борис и трясет головой. — Ладно. Разберемся. Пошли. Быстрее.       Мы быстро идем к оставленной в отдалении машине. Бориса пару раз заносит по дороге, и один раз мне приходится подхватить его под локоть. От страха за него я чуть не плачу. Рука висит безвольно, как тряпка, губы Бориса дрожат, и он бледный — господи, он такой бледный!..       За руль он садится сам. Пока мы выезжаем с парковки, я слышу только гулкий стук собственного сердца — оно бьется в груди, как билось, наверно, у моего маленького Щегла, когда он сидел на этой цепи. Я то и дело одергиваю себя, чтобы не обернуться назад. Нельзя. Нельзя выдавать страх — Борис учил меня этому когда-то.       Когда мы вливаемся в поток машин, становится еще хуже. Паника накатывает на меня сокрушительной волной, и я нахожу единственное спасение — поворачиваю голову к Борису, а потом и вовсе разворачиваюсь к нему всем корпусом. Мы попали в пробку. Стоим в мертвую. А машины облепили нас плотным потоком, не выбраться, не сбежать.       Борис уже затянул вокруг плеча какой-то шнурок — я не заметила, когда он это сделал. Он все еще смертельно бледный, но уже не дрожит так сильно, только пальцы здоровой руки нервно дергаются на руле. Мне становится жарко.       — Это надолго, — говорит Борис, мрачно глядя вперед — на бесчисленную ленту машин. — Вот что, — он тоже поворачивается ко мне, смотрит на меня. На бледном лице его глаза и вовсе кажутся двумя черными безднами. — Нам нужно здесь разделиться. Пройдешь переулками до отеля, здесь совсем близко. Я приеду, как смогу. Поняла?       Все, что угодно, но только не это.       — Поняла? — повторяет Борис без злости, но твердо и непреклонно.       — Я не пойду без тебя, — качаю головой.       Борис раздраженно дергает левым плечом.       — Мы не можем бросить машину здесь, в третьем ряду.       — А я не могу бросить тебя одного. Ты ранен.       — Пустяки. Кровь уже остановилась, — Борис отмахивается от моих слов, но я вижу, что он врет. — Но нам нужно разойтись, понимаешь? Так будет проще. Если нас увидят в таком виде вдвоем, объяснить будет непросто.       Я сглатываю. В его словах есть резон, но заставить себя выйти из машины я не могу.       — Иди, — Борис устало откидывается на сидение. — Я приду через два часа. Максимум через три!       Два дня.       Всего два дня, Грейнджер!..       Он не придет.       Он не придет, понимаю я.       Перегибаюсь и целую Бориса в приоткрытые губы. Поцелуй получается смазанным, мокрым и соленым из-за слез. Борис удивлен, но не пытается отстраниться. Вместо этого бросает руль и здоровой рукой притягивает меня ближе. Его пальцы очерчивают линию от виска до подбородка, и от его касания у меня бегут мурашки по спине и рукам — от кончиков пальцев вверх, до самых ключиц.       — Иди, — говорит Борис, и на этот раз я молча толкаю дверь машины и выхожу в оживленный гул Нью-Йоркского предрождественского вечера.