Ловля на мушку

      Общение с доктором Чилтоном и Беделией не лучшим образом сказалось на моей нервной системе: аппетит пропал окончательно, а сон в эту ночь был беспокойным и муторным, словно тело медленно засасывала трясина, выбраться из которой не было ни малейшего шанса. Разум то проваливался в дрёму, то погружался в беспокойные размышления. Тело то тряслось от озноба, то пылало в лихорадке. Мышцы болели от напряжения, кости словно выворачивало под немыслимыми углами. Связки и сухожилия так натягивались, что, казалось, они вот-вот порвутся или сожмутся так, что раздробят кости.       В комнате сереет — за узким окном занимается рассвет со свойственной этому времени суток кристальной тишиной, когда слышен каждый вздох и каждый шорох, лишь собственное дыхание кажется надрывным, оглушительно громким. С огромным усилием выпутываюсь из пропитанного потом одеяла и заставляю своё одеревеневшее тело подняться с постели. Ноги подгибаются от слабости, голова кружится так сильно, что находиться в вертикальном положении практически невозможно. Перед глазами смазанные очертания камеры. Мир вокруг медленно плывёт, скользит и перекручивается, то расширяется, то сжимается, то приобретает нереальную чёткость, а затем размывается и гаснет. Кажется, я пьян или нахожусь под большой дозой психотропных веществ, что маловероятно — я не принимал никаких лекарств, значит, проблема в моём теле, которое по неведомой причине отказывается работать исправно. Может быть, это последствия нервного напряжения и голодовки? Но что-то внутри подсказывает, что дело вовсе не в слабости из-за отказа от еды, а в каком-то опасном недуге, который вскоре покажет себя во всей красе.       Во рту настолько сухо, что глотательный рефлекс причиняет боль: шершавая поверхность языка царапает нёбо, а горло, кажется, растрескивается и сочится сукровицей. Уцепившись за края раковины, припадаю к крану губами и с жадностью глотаю ледяную воду, которая кажется невообразимо вкусной, несмотря на то, что разум уверяет в обратном. Когда желудок неприятно растягивается от переполнения, отрываюсь от питья — несмотря на сильную жажду, следующий глоток грозит обернуться приступом тошноты. Умываю пылающее лицо. Влага пропитывает рукава робы и стекает по шее и груди, приятно охлаждая кожу. Недолго думая, наклоняюсь над раковиной и выливаю на голову несколько пригоршней воды. Волосы неприятно липнут ко лбу и к шее, но становится немного легче. Плетусь к койке, закутываюсь в липкие объятия одеяла и сразу же проваливаюсь в сон.       Сквозь дрёму ощущаю обволакивающий и успокаивающий запах Ганнибала, купаюсь в нём, нежусь, словно в тёплой воде. Кажется, даже боль немного притупляется. Затем в знакомый до последней ноты аромат вплетается чужеродный запах скошенной травы. Он доносится откуда-то издалека, должно быть, проникает вместе со сквозняком с улицы через небольшие щели в окне под потолком камеры.       — Ублюдочный Чилтон! Сделай что-нибудь! — отчаянный крик доносится приглушённо, словно далёкое эхо. — Это просто невыносимо! Просто убей! Убей, только прекрати эту пытку!       Вздрагиваю, пытаюсь открыть глаза, но вскоре отбрасываю эту идею, потому что меня скручивает от режущей боли в пояснице, отдающей в нижнюю часть живота. Ощущение такое, словно кто-то запустил пальцы в брюшную полость и теперь пытается замесить там тесто: надавливает на внутренности, размазывает тонким слоем, затем собирает в ком и стискивает. Прижимаю колени к животу — так легче — и отключаюсь, всё ещё ощущая на краю сознания какие-то вопли, доносящиеся из внешнего мира. Хочется только одного — чтобы эта мучительная боль скорее прекратилась.       Следующее пробуждение ещё хуже. Боль усиливается, чувствую, словно кто-то нарезает внутренности тонкими ломтиками — кусочек за кусочком. Из заднего прохода сочится тёплая густая влага. Кровь? Сжимаюсь в комок — так проще пережить эту пытку, и, кажется, скулю от боли. Почему никто не приходит на помощь? Разве персонал не слышит моих стонов и душераздирающих воплей другого человека? Похоже, мой сосед, не прерываясь, клял Чилтона всё это время, от чего сорвал голос — теперь крики чередуются приступами кашля.       — За что? За что, мерзкий ты сукин сын? Чилтон! Чилтон, мать твою! Ну доберусь я до тебя, грёбаный ты мудак! Ты мне за всё ответишь! За каждую секунду!       Запах озона усиливается, заполняет всё вокруг, пропитывает каждую пору, и я дышу им. Нет, боль не уходит и не притупляется, а просто теряется на фоне новых ощущений. Когда же всё это прекратится? Что со мной происходит?       Болезненная эрекция упирается в бедро. Головка члена настолько чувствительна, что от соприкосновения с хлопковой тканью нижнего белья всё тело прошивает от острого возбуждения. Пару медленных скользящих движений — и я кончаю, до боли закусив губу.       Между ног становится тепло и липко, но эрекция не спадает, как и не проходит боль, только отступает на пару минут, чтобы обрушиться новой волной. Дыхание рваное и болезненное, под закрытыми веками то вспыхивают, то гаснут жёлтые круги. Мышцы ануса пульсируют, выплёскивая наружу вязкую субстанцию — не хочу даже думать, что это на самом деле.       Не успеваю я отдышаться, как к моим мучениям добавляется новая напасть. Некоторое время ёрзаю, пытаясь улечься удобнее, чтобы избежать этого свербящего, постыдного ощущения внутри, но от движений становится только хуже. Хочется выть от беспомощности и жалости к себе. Я уже догадался, что со мной происходит, но не могу заставить себя оформить все симптомы в одно ёмкое понятие, которое всё объяснит. Ведь назвать — то же самое, что принять. Не хочу терять те мелкие крупицы, что остались от прежнего меня. Новый мир вывернул наизнанку саму мою суть, выпотрошил и наполнил чем-то чужеродным, тем, с чем невозможно сжиться. Кем я стал? Как я смогу и дальше жить в этом теле? В теле, которое существует отдельно от разума, в теле, которое предало меня. В этот момент я чётко понимаю, что не могу контролировать животную часть себя. Власть захватили инстинкты, и остаётся лишь поддаться, смириться и абстрагироваться, представить, словно это происходит с «другим Уилом». Но что станет со мной, когда всё закончится? Что останется от моей гордости, от чувства собственного достоинства?       Пока мой разум занимали размышления, тело следовало своим законам — первобытному инстинкту размножения. Меня по-прежнему ломает и выгибает, кожа вся мокрая от пота, а внутри зудит так, что хочется разодрать всё до крови — лишь бы прекратить пытку. Я гоню прочь мысль о том, что можно попробовать засунуть пальцы вовнутрь и соскоблить слизь, вытянуть её наружу — возможно, тогда мои мучения облегчатся. Ощущения в заднем проходе становятся невыносимыми, вязкая гадость выплёскивается из тела с пугающей интенсивностью. Всё внизу пропиталось этой отвратительной субстанцией, смешанной со спермой. Я борюсь с чувством отвращения и брезгливости ещё некоторое время, но в какой-то момент понимаю, что это невозможно перетерпеть. Не пройдёт.       Палец легко входит в скользкое отверстие. С отвращением оглаживаю внутренние стенки подушечкой указательного пальца, и зуд приглушается, плавно перетекая в возбуждение. Ладонью другой руки обхватываю напряженную плоть. Одно движение от основания к головке — и меня накрывает следующий оргазм, но член не опадает, а по-прежнему твёрд и чувствителен. Зуд возвращается. Теперь недостаточно одного пальца. Добавляю средний палец, затем безымянный, сжимаю член другой рукой, двигаюсь резко, грубо, сдавливая себя до боли снаружи и царапая внутри, но этого недостаточно. Нужно засунуть глубже эти чёртовы пальцы! Во что я превращаюсь?       Во мне четыре пальца. Не достать. Понимаю, что даже если получится протолкнуть в себя всю ладонь, то невозможно вывернуть кисть так, чтобы достать до нужного места. Ну почему так глубоко? Нужно что-то длиннее, что-то твёрдое… Чей-то член? В этот момент мысль лечь под другого мужчину не кажется такой уж кошмарной — я готов что угодно сделать, лишь бы прекратить этот неунимающийся зуд и боль. Кусаю край подушки, чтобы не кричать.       Мартин затихает, или я окончательно теряю связь с реальным миром. Мои ощущения превратились в коктейль боли, зуда, возбуждения и ненависти к собственной никчёмности, к жалкой омежьей природе. Стыдно и гадко. Отвратительно, но невозможно вытерпеть это, ничего не делая. Спустя несколько минут мучений, у меня получается просунуть вовнутрь ладонь, но это не помогает — хочется выть от досады. Стимуляция члена больше не приносит короткого мига освобождения. Ствол саднит от грубых движений, анус тянет и щиплет от боли — должно быть, я порвал себя. Но я продолжаю остервенело дрочить и пытаться глубже протолкнуть ладонь в своё тело. Бесполезно.       Аромат Ганнибала по-прежнему окружает меня плотным облаком, но неожиданно к нему примешивается запах другого альфы — запах Чилтона. Я ощущаю иррациональное чувство облегчения. Боль притупляется, утихает зуд, ладонь выскальзывает из тела с пошлым хлюпающим звуком. Пальцы вымазаны липкой, тягучей слизью, и я брезгливо вытираю их о край одеяла.       Открываю глаза. Весь мой мир сконцентрирован на лице альфы. Как бы ни был мне ненавистен этот человек, он единственный, кто сможет помочь, о чём буквально вопит моя омежья сущность. Нужно быть покорным, предложить себя более сильному партнёру, понравиться, и тогда пытка прекратится.       Я давно избавился от мокрой одежды и откинул одеяло в сторону, так что теперь просто переворачиваюсь на живот, подтягиваю колени к груди и широко развожу ноги, глядя Чилтону прямо в глаза. Он кривит губы в улыбке и заинтересованно принюхивается. Где-то глубоко внутри прежний Уилл вопит и бьётся о стены в приступе отчаянной ярости, воет и рвёт на себе волосы от ужаса и брезгливости. Но в конкретный момент, настоящему мне плевать. Та сущность моего тела, от которой я отмахивался всё время пребывания в этом мире, окончательно взяла верх. Я даже не подозревал, насколько силён омега во мне. Глупо было отмахиваться от своей природы, но едва ли я смог бы что-то сделать для того, чтобы предотвратить катастрофу. И вот теперь, лёжа с задранным задом, глупо предаваться рефлексии. Возможно, позже, когда всё закончится, я буду ненавидеть себя. Но сейчас моему страдающему телу нужно лишь одно: чтобы альфа опустился сверху и трахнул меня, чтобы достал своим длинным членом той самой болезненно зудящей точки, иначе я просто сойду с ума.       Холодная, чуть шершавая ладонь ложится на ягодицы и скользит вверх, останавливаясь между лопатками, чуть надавливает, и я прогибаюсь, показывая свой зад во всей красе. Новая порция слизи стекает по промежности, по внутренней стороне бедра. Из моего горла вместе с тяжёлым дыханием вырываются хрипы. Перед глазами мутная пелена — кажется, я плачу.       — Заманчивое предложение, мистер Грэм, — мурлычет Чилтон, и от его голоса моё тело прошивает судорогой. Нет, этому невозможно сопротивляться. — Никто даже не узнает о нашей интрижке, если мы вколем тебе препарат, скрывающий альфий запах. Как же ты пахнешь…       Альфа, не отвлекаясь от поглаживания ягодиц, наклоняется к моему телу. Кончик носа скользит вдоль позвоночника, и толпы мурашек следуют за ним вверх. Мне противна его близость, но омежьей сущности до этого нет дела, она по-прежнему покорна и расслаблена. Тело предаёт меня самым отвратительным образом: льнёт к альфе, раскрывается навстречу своей истиной природе. Как теперь я смогу посмотреть в глаза Ганнибалу? Теперь он точно откажется от меня. Отдать своё тело такому жалкому альфе, разве можно придумать что-то более мерзкое? Ганнибал отвергнет меня, брезгливо скривится. Как бы я хотел, чтобы сейчас здесь был именно он. Как бы он поступил? Стал бы он прикасаться к моему жаждущему телу? Стал бы целовать, обнюхивать? Смог бы сохранить непроницаемое выражение лица? Я хочу слизывать капли запаха с его тела, прикасаться, целовать тонкие, но такие мягкие и сладкие губы. Я знаю, каков на вкус Ганнибал, так какого чёрта позволяю ублюдочному Чилтону касаться себя? Сейчас я развернусь и врежу этому сукину сыну по яйцам, что есть силы! И пусть это будет последнее, что я сделаю в этой жизни.       Ощущаю дыхание на шее, там, где находится выпирающий позвонок, затем влажный язык касается этого места, рисует круг. Вот сейчас вывернусь. Перемещаю руку, чтобы было удобнее. Тело плохо слушается, но у меня выходит немного повернуться. Чилтон принюхивается и вдруг резко отстраняется, а я с разочарованием осознаю, что упустил хороший момент для удара.       — Вот гадёныш! — рычит альфа и наклоняется к моему лицу. Он хватает меня за волосы и дергает голову вверх. Кажется, моя шевелюра изрядно поредела. Лицо альфы перекошено от гнева, но мне совсем не страшно. Его выражение лица вызывает только жалость к никчёмному альфе.       — Во что ты пытался меня втянуть? — в его голосе проскальзывают истерические нотки, но хватка в волосах по-прежнему крепкая, а основание ладони больно давит на висок. — Я не собираюсь в этом участвовать! Но уж поверь, он об этом узнает! О том, что ты хотел сделать! Чёртов омега! Какую бы игру ты ни затеял, я отказываюсь в этом участвовать!       Напоследок Чилтон со злостью дёрнул рукой, вырвав ещё один клок волос из моей многострадальной гривы, после чего отцепляется от меня и отходит. Его запах становится удушающим, просто невыносимым, кажется, я начинаю ощущать рвотные позывы.       — Снотворное, успокоительное, внутривенное питание. И уберите Эванса в другой отсек, пока тут всё не проветрится, — слышится удаляющийся голос доктора.       Тело снова скручивает от боли, а я чувствую некоторое разочарование и, возможно, облегчение. Похоже, что мои страдания вскоре закончатся.       Чьи-то крупные руки заворачивают в одеяло моё трясущееся тело и бережно поднимают, обхватив за спину и под коленями — совсем как барышню. Разлепляю склеившиеся от слёз веки, чтобы запомнить этого доброго человека и поблагодарить, когда всё закончится. С ужасом узнаю одного из санитаров, который втолкнул меня в камеру в первый день. Нет, только не это! Упираюсь ладонями в массивную грудь и пытаюсь вывернуться, но силы неравны.       — Тише, не вырывайся, — шепчет мужчина, крепче прижимая меня к себе, — я не стану тебе вредить. Сейчас пойдём в палату, Роузи уже готовит лекарства. Не бойся. Не знаю, как у тебя получилось, но ты напугал Чилтона до заикания. Он тебя не тронет, все знают, какой он на самом деле трус. Только перья распушит, как павлин, а если чувствует, что по морде может получить — сразу в кусты и не видно его.

***

      О чём я никогда не мечтал, так это о слепой любви окружающих. Многие целенаправленно идут к славе и признанию, грезят быть в центре внимания и не гнушаются любыми средствами для достижения желаемого: наступают друг другу на глотки, поливают конкурентов невообразимым количеством дерьма, врут и изворачиваются, ложатся в постель с нужными людьми. Некоторые знаменитости купаются в людской любви исключительно благодаря таланту, уникальной харизме и постоянной работой над собой, другие — успешно совмещают честные способы борьбы с другими, более продуктивными. Нужно ли говорить, что ничего подобного я не делал? До попадания в лазарет — точно. Моё время проходило довольно скучно: я мерял шагами камеру, ни с кем не разговаривал, разве что с Беделией и Чилтоном, но как только я снова вернулся в камеру, то почему-то стал местной знаменитостью. Нет, во время течки, которая длилась восемь ненавистных дней, тоже не произошло ничего примечательного: меня привязали к кровати и пичкали обезболивающим и успокоительным, явно очень сильным — для особо буйных. Такие препараты вызывают состояние спутанного сознания. Может быть, я что-то лишнего сболтнул? Или читал стихи? Пел песни? Иначе как объяснить всё то дерьмо, которое теперь со мной происходит? И главное: как с этим бороться? Почему-то каждый норовит поинтересоваться о моём здоровье или просто поболтать. А я, как и всегда, хочу, чтобы меня оставили в покое. Неужели, я о многом прошу?       — А ты чем-то похож на моего Дика, — сообщает Мартин на второй день после моего «возвращения домой». — Ты тоже сладко пахнешь. А тебе нравится мой запах?       — Извини, Мартин, я не заинтересован в курортных романах, — отвечаю я, рассудив, что легче пережить короткий разговор, чем слушать долгие рассказы или непрекращающееся нытьё. Мой сосед — очень ранимый и сентиментальный человек, если уж начнёт жаловаться о своей несчастной судьбе, то это надолго. А если разговор зайдёт о Чилтоне, то этот мягкий с виду человек может выдать такую порцию крепких словечек, что можно составить подробную энциклопедию.       — Тоже мне, курорт, — фыркает он, — никаких удобств и кормят дерьмом собачьим.       — Не ной, Мартин, всё вполне съедобно, по крайней мере, никто из нас пока не отравился.       — Что ж ты раньше ничего не жрал, раз здесь отлично кормят?       — Я не говорил, что кормят отлично, не перевирай. А не ел — не хотелось. Что-то нервное, наверное.       — Дик мой тоже перед течкой на еду смотреть не мог, зато пил столько — кошмар! Один раз почти весь бочонок пива выдул. Один! — альфа громко хмыкает. Хорошо, хоть кому-то весело. — И это мой маленький омежка, представляешь? Знаешь, такие металлические бочки, их ещё для пабов берут. Так вот, у нас было небольшое кафе…       Ну вот, началось. Прикрываю глаза и представляю мутную воду под ногами, и как яркий шнур, рисуя длинную петлю, летит далеко вперёд.       Как это всегда бывает во снах, природа с точностью передаёт настроение. Солнца не видно из-за низких дождевых туч. На берегу деревья тянут к небу голые чёрные ветки. Ветер доносит с берега неповторимый осенний запах тлена — сладковатой прелой листвы, далёкого костра, аромат грибов и подгнивших ягод.       Движение на берегу, у самой кромки леса, привлекает внимание. Какой-то человек откинул лопату в сторону и теперь вытаскивает из ямы длинный свёрток, размером с чертёжный тубус, только большего диаметра. Что это?       — Ганнибал? — осторожно зову я в полной уверенности, что не ошибся. Кто же ещё может появиться в моём укромном месте? Он кладёт находку у ног и оборачивается. — Чем ты занят? Клад нашёл?       — Пришло время избавиться от некоторых частей Зеллера, — отвечает он и присаживается на корточки, чтобы развернуть свою находку.       С берега сложно разглядеть точно, что там. Присматриваюсь. Находка выглядит, как две бейсбольные биты, очень грязные. Чёрт, это же руки.       — Зачем ты их вырыл? Думаешь, кто-то стал бы здесь искать?       — Маловероятно. Можешь не беспокоиться. Едва ли эту находку Джек смог бы связать с тобой, это место довольно далеко от Вулф Трап.       — То есть, теперь ты хочешь припрятать их где-нибудь поближе к моему дому, так? — не сдерживая раздражения, спрашиваю я. Ганнибал смотрит на меня как на идиота. — Тогда зачем тебе понадобилось выкапывать его руки? Просто оставь их там.       — Сейчас подходящее время, чтобы их нашли.       Не хочу даже думать, что он собирается делать со своим кладом. Пусть делает, что хочет. У него достаточно опыта в таких делах, едва ли мои советы будут полезны. Так что возвращаюсь к прерванному занятию. Подбираю шнур, который снесло течением далеко за спину, и делаю заброс.       Спустя пару минут вытаскиваю из воды жирную форель с нежно-розовым брюшком. Крючок застрял так глубоко в её глотке, что остриё вылезло наружу немного пониже глазницы, так что извлечь его нет никакой возможности. Дома вытащу, когда буду потрошить тушку. А сейчас придётся прикрепить новую мушку. Достаю из кармана ножницы, чтобы обрезать леску. Рыба на удивление покладистая — почти не вырывается, будто бы смирилась с судьбой стать главным блюдом. Все бы так. Обычно добыча борется за свою жизнь до самого конца, даже лёжа на разделочной доске. Бывает, счищаешь чешую, а рыба всё равно норовит вывернуться. С сегодняшней добычей явно что-то не так. Больная рыба? Если судить по чешуе, то нет. Странно.       — Как улов? — спрашивает Ганнибал, подойдя к самой кромке воды.       — Отличная форель! Жирная!       — Как ты её назовёшь?       — Имя следует давать наживке, а не улову. Ты перепутал, Ганнибал.       — Раз ты так говоришь, то не буду настаивать, — говорит он с некоторой досадой в голосе, а мне становится смешно. Он что, обиделся? Как ребёнок.       — Если хочешь, можешь назвать её. Не всегда же следовать правилам — так скучно жить. Ну что? Есть идеи?       — Пусть будет Фредерик. Отличное имя для рыбы, как думаешь?       Я не успеваю ничего ответить, потому что на берегу появляется ещё один человек, которому нечего делать в моих мыслях. Постепенно видение рассеивается: вода убывает с пугающей скоростью, словно кто-то открыл шлюз; очертания деревьев сменяются грубой каменной кладкой; прутья решётки словно вырастают из каменного пола, отделяя меня от другого человека. Ганнибала больше здесь нет, остался только незваный гость.       Мэттью Браун — нервный молодой мужчина, стоит передо мной, перекатываясь с пятки на носок. Он улыбается, с нескрываемым восторгом и нетерпением рассматривая меня своими маленькими блестящими глазками.       С трудом сдерживаю порыв лечь на койку и отвернуться к стене. Совсем не хочется разговаривать с этим ненормальным. Но вдруг получится узнать что-то важное? Ведь, сидя здесь, я понятия не имею, что происходит во внешнем мире.       — Ты хочешь что-то сказать, Мэттью? — наконец, спрашиваю я, когда становится ясно, что мой посетитель не собирается первым начинать разговор по неясной причине. Может быть, стесняется?       — Хотел выразить восхищение, — говорит он, сделав шаг вперёд.       — Восхищение?       — Да, ты так ловко всё придумал. Жаль, что не получилось.       — Не получилось что? Послушай, я сейчас не в настроении разгадывать ребусы. Говори прямо, так нам обоим будет проще.       — Стравить двух альф — отличная идея! — Мэттю подмигивает. — Думал, никто не догадается, что ты затеял?       — Надеялся, что никто не поймёт, — осторожно отвечаю я, раздумывая как бы выведать, откуда в его голове взялась такая идея, — и как же ты догадался? Очень интересно, правда.       Мой собеседник смущается от этих слов — щёки заметно розовеют, как это бывает у светлокожих людей.       — Во-первых, ты никому не сказал, что у тебя скоро начнётся течка. Омеги не могут не знать о таких вещах, но ты это специально скрыл. У тебя была цель.       От упоминания течки меня передёргивает из-за отвращения. Память о том, как я бесстыдно предлагал себя Читлону, всё ещё свежа. Можно сколько угодно оправдываться инстинктами и омежьей природой, но легче от этого не становится. Чувствую себя безвольной шлюхой, которая перестаёт соображать, завидев поблизости подходящую кандидатуру, чтобы потрахаться. И как вообще можно с этим жить? Как живут с этим другие омеги? Ответа на этот вопрос у меня нет, и не думаю, что в ближайшее время он появится. Вот выберусь отсюда и обязательно разберусь со всеми омежьими особенностями. Ведь, другие как-то справляются — значит, и я смогу.       — Хорошо, здесь ты прав. Что ещё?       — Во-вторых, ты знал, что в экстренной ситуации санитары обратятся к директору, — Мэттью говорит, намеренно растягивая слова, и с таким самодовольством, что становится тяжело сдержать улыбку, как и отказаться от желания съязвить.       Сделав многозначительную паузу и пройдясь перед решёткой, словно красуясь, он продолжает моё разоблачение и самым серьёзным тоном, на который способен, говорит:       — Каким бы трусом ни был Чилтон, он всё-таки альфа. Все альфы одинаково реагируют на омегу «в поре»: ни один не откажется от такого щедрого предложения. Ты знал, чем его заманить.       Боже, что в голове у этого ненормального? Любопытно, что он ещё надумал.       — И почему же Чилтон отказался?       — А сам не знаешь, хитрый ты засранец? — Мэтью склоняет голову к плечу и лукаво грозит мне пальцем.       — Конечно, я знаю, в чём дело, — говорю я, пытаясь придать голосу таинственности, хотя хочется рассмеяться. Интересно, что же дальше. — Но не уверен, знаешь ли ты…       — Догадаться было легко, — он вздёрнул подбородок, видимо, чтобы подчеркнуть значимость своей персоны, — тебя выдал запах другого альфы. У тебя не вышло скрыть его полностью — вот Чилтон и взбесился, когда раскрылся твой маленький обман. Ещё бы! Он уже рассчитывал устроить праздник для младшего Чилтона. Наверное, тяжело долгие годы развлекаться только с собственной рукой.       А вот это уже интересно, не про «младшего», конечно. Откуда на мне мог взяться запах другого альфы? Ведь даже Ганнибал ничего не унюхал или не сказал, что унюхал. Может быть, это очередной привет от прошлого Уилла? Тут меня озаряет совершенно дикая мысль, от которой я даже зависаю с открытым ртом на некоторое время. Что если на мне был запах Ганнибала? Кажется, я чувствовал его всю эту неделю. Тогда понятно, почему Чилтон так разозлился: запах ему знаком, и он не хотел бы конфликтовать с тем, кто успел первым пометить омегу. Но как Ганнибал это провернул? Когда? Нет, это бред. Тогда бы и Джек всё понял. Мог ли Джек умолчать о том, что знает? Если мог, то это объясняет, почему Ганнибала держат от меня подальше. Но когда ко мне приклеился этот запах? Может быть, это последствия переливания крови? Но когда меня выписывали из больницы, доктор Эванс сказал, что запах донора полностью пропал. Я совершенно ничего не понимаю! Кажется, мой мозг сейчас закипит. Столько вопросов, столько догадок, столько «но». Что же случилось на самом деле? Самый разумный вариант, что Чилтону показалось. Ладно, разберусь с этим позже.       — Но не переживай, директор всё-таки получил по заслугам, — говорит Мэттью, видимо, по-своему истолковав мой убитый вид.       — Да? И что с ним случилось? — спрашиваю я без особого интереса.       — Помнишь доктора Гидеона, он сидел здесь, в соседней камере. Так вот, он нашего дорогого директора и покромсал. Жаль, что этот гад живучим оказался. Но есть и хорошая новость: в ближайшее время мы Чилтона не увидим.       — Как так вышло? Гидеон сбежал?       — Да, больше недели назад. Его должны были отвезти на судебное заседание, но не довезли.       Со стороны входа в отсек раздаются шаги и дребезжание тележки, на которой развозят еду. Пришло время обеда.       Мэттью дёргается и отшатывается от решётки, нервным движением прячет ладони в карманы брюк.       — Ладно, позже поболтаем, — говорит он, прежде чем развернуться и уйти.       — Ты что там делал, Мэт? — спрашивает один из санитаров.       — Проверял, как наш любимый пациент.       — Поосторожнее, а то Чилтон тоже любил побеседовать с Гидеоном. Видишь, как бывает!       — Слушай, Рик, а где Марти? — спросил другой санитар грубым басом.       — К нему посетитель пришёл.       — Мне что теперь, отдельно его кормить? И так уже ноги гудят от этих лестниц.       — Оставь там, Марти скоро должен вернуться.       Ох, а я так мечтал посидеть в тишине и подумать. Куда уж там! И почему все эти люди не могут просто оставить меня в покое и заниматься своими делами? Да, тяжело быть знаменитостью.

***

      На следующий день, ближе к вечеру Мартин не настроен на разговоры, чему я несказанно рад. Наслаждаюсь блаженной тишиной, прикрыв глаза и ни о чём не думая. Я так много размышлял в последнее время, что совсем не понимаю, что вообще происходит и чего ждать. Снова шаги. Похоже, закончилось моё уединение.       — Пациенту ничего не передавать. К решётке близко не подходить. Он в последней камере. У вас полчаса. Если что-то понадобится, я буду сразу за этой дверью, — слышится тягучий голос Мэттью.       Раздаётся лязг металлической двери и тихие, практически бесшумные шаги, медленные, словно человек пришёл в музей и теперь прогуливается по залу, внимательно изучая экспозицию. Прежде чем увидеть своего посетителя, чувствую запах озона и, не осознавая своих действий, подхожу к решётке, не в силах сопротивляться манящему притяжению этого запаха. Обхватываю руками холодные прутья, прижимаюсь щекой в тщетной попытке выглянуть в проход, но каменный выступ закрывает обзор. Остаётся только надеяться, что этот запах не мерещится мне, как множество раз до этого момента.       Когда я вижу Ганнибала, кажется, моё сердце замирает на несколько секунд. Хочется потереть глаза, ущипнуть себя до боли, чтобы убедиться, что я нахожусь в реальности, а не в одном из своих снов или видений. Он останавливается напротив, не заступая за белую линию, прочерченную на полу. Хочется протянуть руку, прикоснуться к нему, но слишком далеко — не достать. Некоторое время мы, не произнося ни слова, рассматриваем друг друга. Он прикрывает глаза, крылья носа трепещут. Принюхивается — как же без этого.       — Здравствуй, Уилл, — он улыбается, обнажая клыки, а я не могу оторвать взгляда от его губ и, кажется, отвечаю на приветствие. — Необычный запах. Дурман, маковое молоко и волчья ягода — ядовитый омега. Тебе подходит.       — Не такой уж и ядовитый, если меня не злить, — вопреки словам, улыбаюсь, — спасибо, что пришёл. Тебе удалось уговорить Джека?       Ганнибал расстёгивает пуговицу на пиджаке и присаживается на стул, продолжая рассматривать меня, словно впервые видит.       — В ФБР не должны узнать, что я был здесь. Я договорился с Чилтоном.       — Конечно, я ни о чём не стану рассказывать. Удивительно, как быстро пришёл в себя Чилтон, учитывая, что у него вырезали почку и ещё несколько органов. Живучий гад.       — Кто тебе это сказал? — спрашивает Ганнибал, как-то совсем странно глядя на меня.       — Санитары. О Чилтоне и Гидеоне уже все знают, разве нет? — спрашиваю с удивлением, ощущая странный холодок где-то под рёбрами, как бывает за секунду до катастрофы.       — Уилл, всё было не так. До того, как Гидеона задержал отряд ФБР, он успел вырезать только селезёнку и аппендикс.       Чёрт! Ну, кто меня за язык тянул? Выкрутиться бы теперь. Ганнибал явно меня в чём-то подозревает. Знать бы ещё, в чём? Если учесть, что Мэттью находится в нескольких шагах от нас, и, с большой вероятностью, слышит наш разговор, то Ганнибал с лёгкостью выведет меня на чистую воду с его помощью. Нет смысла ссылаться на персонал больницы.       — Возможно, я неправильно понял.       — Я хорошо тебя знаю, Уилл, ты не похож на того, кто может не так понять или что-то не расслышать.       — В последнее время у меня всё путается в голове, должно быть, из-за антидепрессантов, которыми меня пичкали во время течки, — говорю я, пытаясь не отводить глаз и придать своему лицу такое искреннее выражение, на какое только способен. И почему он прицепился к этому Чилтону?       — Если ты снова пытаешься меня обманывать, то это не самая удачная идея. Ложь разрушает дружбу, о чём я тебе неоднократно напоминал. Ты по-прежнему считаешь меня другом? Хорошо подумай, прежде чем отвечать. Если ты солжешь, — в этот момент лицо Ганнибала приобретает какое-то болезненное выражение, какого прежде я никогда не видел, — если ты солжешь, Уилл, то свет дружбы не достигнет нас и через миллион лет, настолько мы отдалимся от него.       Пальцы так сильно сжимают прутья, что становится больно. Ноги больше не держат, и если бы не эта опора, я бы рухнул на пол и сжался в комок. Дышать становится тяжело, даже больно. А я смотрю на Ганнибала, как полный идиот, открыв рот и выпучив глаза, а в голове бьётся только одна мысль: «Неужели? Неужели это мой Ганнибал?» Я боюсь поверить, боюсь дать себе эту надежду, потому что если я поверю, то разочарование просто растопчет то, что осталось от прежнего меня. Ганнибал замер в напряжении, ждёт моего ответа. Руки сцеплены в замок, губы сжаты в тонкую линию.       Как же тебе ответить? Я должен как-то развить эту идею, но не выдавать себя. Вдруг я всё-таки ошибаюсь?       — Мэттью сказал, что Чилтона покромсали, остальное я видел во сне.       — И что же ещё тебе снится, Уилл? — его голос приобретает более мягкие интонации, но тело по-прежнему в напряжении, а в глазах какая-то странная нечитаемая эмоция — никогда прежде он так не смотрел. С жадностью? С надеждой? С отчаянием? Не могу понять, что намешано в этом взгляде.       — Мне снился дом на обрыве и победа над драконом. Полёт и погружение в холодную солёную воду. Скалистый берег и пронизывающий ледяной ветер, — говорю я, с трудом выталкивая слова. Замечаю, что с каждым словом Ганнибал подаётся вперёд, словно хочет броситься ко мне и то ли обнять, то ли свернуть шею. Тяжело сглатываю, не отводя взгляда. — А что снится тебе, Ганнибал?       Он вздрагивает от последней фразы, как от удара, прищуривается, взгляд становится жёстким.       — В последнее время мне часто снятся сны. Раньше такое случалось крайне редко. Недавно я видел, как огромный зверь проникает в твой дом, — он прикрывает глаза, задумавшись на несколько секунд. — Странный сон. Мне казалось, будто бы я видел зверя, но ты сумел меня убедить, что он был всего лишь слабым человеком в доспехах зверя, таким же слабым, как и прочие.       — Надеюсь, этот сон не сбудется.       — Да, мне бы тоже этого не хотелось. Что скажешь о своём сне? Что ты чувствовал?       — Первая часть была очень захватывающей, — говорю я, всё ещё не веря собственным ушам. Внутри всё ликует. Хочется прямо его спросить, но мы здесь не одни. Ещё и Мартин за стенкой наверняка прислушивается к каждому слову. — Меня захлестнуло всепоглощающее чувство единения, словно я, наконец, смог выбраться из удушающей оболочки и расправить крылья, смог взлететь. Понимаешь?       — Сны бывают захватывающими и очень реалистичными — не могу с этим поспорить, главное не путать их с реальностью. Надеюсь, у тебя нет с этим проблем. А реальность такова, что тебя обвиняют в убийстве. Говорят, к делу привлекли доктора Дю Морье. Вы уже встречались?       — Да, она приходила, — отвечаю, совершенно не понимая, почему он решил заговорить о ней. — Доктор Дю Морье настолько впечатлила меня своими профессиональными качествами, что в следующий раз обязательно попрошу у неё визитку.       Ганнибал склоняет голову к плечу, сдерживая улыбку. Вокруг глаз собираются маленькие морщинки, а в янтаре вспыхивают алые искры. Да, он отлично понимает, что я хочу сказать.       Какое-то время мы молча рассматриваем друг друга. О чём он думает? Не могу знать наверняка, но что-то подсказывает мне, что он, так же как и я, ошеломлён недавним открытием. Подумать только! Мы оба оказались в этом мире. И почему мы не могли рассмотреть друг друга раньше? Ведь я пытался намекнуть, да и он тоже иногда так напоминал самого себя из прошлой жизни. Как долго мы могли бы прибывать в неведенье, если бы не моя случайная оговорка? Теперь я точно знаю, что это мой Ганнибал. И что теперь? Ох, у меня столько вопросов, что даже если бы мы могли говорить свободно, то я не представляю, с чего начать.       Как мне себя вести? Я пытался соблазнить Ганнибала, и теперь он тоже об этом знает, как и знает о том, почему я его поцеловал. В тот момент я всей душой хотел этого поцелуя, и он тоже хотел, но открывшаяся правда показывает события под совсем другим углом: я воспользовался его альфьими инстинктами для манипуляции. Это можно считать предательством? Что же думает об этом Ганнибал? Но если разобраться, то он тоже хорош. Ведь он делал то же самое — беспощадно играл с моими инстинктами. Как мы будем выбираться из того дерьма, что успели наворотить за эти полгода?       — Уилл, ты думаешь совсем не о том, — произносит Ганнибал с мягкой улыбкой на губах.       — Откуда тебе знать, о чём я думаю?       — Для этого не нужно обладать эмпатией. У тебя всё на лице написано, — его улыбка становится шире, а я чувствую, как кровь приливает к щекам. — Не стоит переживать о том, чего не можешь знать наверняка. Мы обо всём непременно поговорим, когда ты выйдешь отсюда, а я не сомневаюсь, что это случится в ближайшее время.       — Тогда, на обрыве… — во рту становится сухо, как же тяжело говорить об этом, — то, что я сделал. Ты до сих пор злишься?       — Не стану отрицать, что ты меня огорчил, Уилл, — тихо отвечает Ганнибал, — но я хотел бы оставить прошлое в прошлом, по крайней мере, неприятные моменты, и советую тебе поступить так же. Думаю, в будущем у тебя будет достаточно времени, чтобы убедить меня в том, что ты искренне раскаиваешься в своём безрассудном поступке. Если ты, конечно, не планируешь сотворить нечто подобное снова.       — С чего бы мне…       — Я слишком хорошо тебя знаю, Уилл, поэтому не могу безоговорочно доверять. Ты должен это понимать, — Ганнибал поднимается, потому что Мэттью сообщает, что время встречи истекло. — Но, несмотря на это, я жду твоего возвращения, и не только я. Кстати, твои собаки у меня. С ними всё в порядке.       — Спасибо, — шепчу я. В голову закрадывается дурацкая мысль, что он хотел добавить: «Пока что». Отлично, моя стая у него в заложниках.       — До встречи, Уилл.       После ухода Ганнибала я просто ложусь на койку и накрываю ладонями пылающее лицо. Кончики пальцев немного подрагивают, и дышать всё ещё тяжело, но губы так и норовят растянуться в совершенно идиотскую улыбку. Мой Ганнибал здесь, со мной. Разве можно придумать лучший подарок? Теперь я знаю: вместе мы со всем справимся. Мысли о том, каким будет наше воссоединение и что предполагает понятие «быть вместе», стараюсь запихнуть подальше — сейчас совсем неподходящее время думать об этом. Я счастлив и хочу насладиться этим чувством подольше.       — А ты бесстрашный парень, как я посмотрю, — вдруг произносит Мартин, о существовании которого я практически забыл. — Твой альфа не то что опасный, он жуткий! Блин, такой шею свернет и даже не поморщится. Теперь ясно, почему Чилтон чуть в штаны не наложил от страха. Ты сам-то его не боишься?       — Почему я должен его бояться? И вообще, никакой он не «мой»!       — Но он-то явно тебя приметил. Ни за что не поверю, что ты об этом не знаешь. Не прикидывайся идиотом, тебе не идёт.       — Можешь считать меня идиотом, но я не понимаю, о чём ты бормочешь, — говорю я раздражённо. Ну почему ко мне все лезут?       — Он тебя пометил, не по-настоящему, конечно, ведь сейчас я ощущаю только твой запах, но вот в течку благоухал ты очень красноречиво. Не пытайся водить меня за нос. Нюх у меня что надо, не то, что у недоальфы Чилтона.       Чёртов Ганнибал. Что он сделал? Зачем? Сжимаю в кулаках пряди волос — боль немного отрезвляет, и на смену раздражению приходит любопытство.       — Я об этом не знал. Как это выглядит? Я имею в виду метку.       — Ну ты даёшь, парень! — Мартин заливается смехом. — За холку он тебя цапнул, но не так сильно, как если бы хотел поставить настоящую метку. Такая год продержится, может меньше. Я моему Дику тоже сначала временную метку сделал, чтобы другие альфы к нему в течку не лезли, а то вдруг не успеет вовремя таблетки выпить. Он у меня в Чикаго учился, не знаю, зачем его туда понесло…       Тут я припоминаю, что после ночи, проведённой в доме Ганнибала, у меня на шее появилась маленькая зудящая ранка. А через несколько дней ребёнок в парке почувствовал на мне альфий запах. Я подумал, что пахнет от письма. Да! Как же! Какой же я всё-таки идиот! То есть, выходит, что он знал уже тогда? Но откуда, чёрт его дери? Как он понял? Да зачем он вообще решил оставить на мне свою метку? А потом потешался надо мной, поглаживая выступающий позвонок, а я едва ли не потёк от блаженства… Похоже, доктора Лектера ждёт очень серьёзный разговор, как только я отсюда выберусь.       Тем временем Мартин продолжает рассказывать биографию своего почившего супруга с такой грустно-восторженной интонацией, что неловко перебивать его. Всё-таки этот альфа искренне любил своего омегу и едва ли сможет полюбить кого-то другого.       — …он просто посмотрел на меня своими колдовскими зелёными глазами, — мечтательно протянул альфа и вздохнул, — и я понял — сейчас. Дик медленно отвёл прядь волос и выгнул шею. Я долго не мог решиться — боялся сделать больно моему малышу, целовал его шею и чувствовал, как он дрожит подо мной. Ощущать свой запах на любимом омеге — вот, в чём заключается счастье для альфы. Конечно, запах немного ослабел со временем, но я не решился укусить его ещё раз. Мой малыш плакал после первой метки, говорил, что от счастья, но я чувствовал, что ему было очень больно.       Мне не дано понять сути отношений между альфой и омегой, но та любовь, о которой с таким упоением и с такой горечью рассказывает Мартин, побуждает испытывать совсем не жалость, а уважение и совсем немного зависть — едва ли мне суждено испытать такую сильную любовь к другому человеку. Несомненно, мои чувства к Ганнибалу тоже очень сильны, но я бы не отважился назвать их любовью и, конечно, не стал бы рассказывать нашу историю с такой нежностью. Между нами было и есть притяжение, некоторая духовная близость, но все эти чувства оставляют привкус горечи, так же, как и самое лучшее вино, насколько бы оно ни было дорогим и утончённым, на утро выльется в горькое похмелье. Ценители вин не согласятся с этим утверждением, скажут, что вином нужно наслаждаться и ограничить себя одним-двумя бокалами, но я не ценитель, я один из тех, кто, попробовав что-то вкусное, уже не может остановиться. К сожалению, это правило распространяется не только на алкогольные напитки.

***

      После новой встречи с доктором Дю Морье, меня «выпускают погулять» — так пациенты Балтиморской клиники для душевнобольных преступников называют то время, которое вынуждены проводить в просторном холле в правом крыле первого этажа. Конечно, ни о какой прогулке, в буквальном смысле этого слова, здесь речь не идёт. По всему помещению на расстоянии около трёх метров друг от друга установлены небольшие металлические клетки, настолько тесные, что, находясь внутри, можно только сидеть, стоять или поворачиваться вокруг своей оси. У одной из стен расположен ряд стеклянных дверей, за которыми находятся комнаты для встреч с посетителями. Должно быть, это странное помещение с клетками предусмотрено для того, чтобы пациенты иногда могли отдохнуть от надоедливых соседей, да и убедиться, что их персональный ад не сузился до одной тёмной сырой камеры.       Я устроился на жёсткой скамье и подставил лицо скудным лучам осеннего солнца, проникающим через высокие окна. Некоторые створки были открыты, и небольшой сквозняк доносил с улицы влажный воздух, наполненный запахами увядающей природы. И когда я вижу приближающегося санитара, мне совсем не хочется уходить, несмотря на то, что сидеть на жёсткой поверхности очень неудобно. Зато в холле просторно и светло, а как приятно дышать свежим воздухом…       Мэттью Браун медленно направляется ко мне своей расслабленной виляющей походкой. Он мотает рукой из стороны в сторону в такт каждому движению, от чего связка ключей, которую он сжимает в кулаке, жалобно звякает, знаменуя каждый шаг. Он обходит клетку, внимательно меня рассматривая, и останавливается. Некоторое время молчит, улыбается загадочно. Сейчас выдаст мысль.       — Знаешь, ты выбрал не того парня для достижения своей цели, — многозначительно заявляет он и замолкает.       Я тоже молчу, потому что не знаю, как на это реагировать. Судя по его горделивому виду, можно догадаться, что он разоблачил очередной хитрый план. Вскоре понимаю, что не смогу долго ждать продолжения, потому что становится любопытно, до чего додумался мой ненормальный приятель. На самом деле, Мэттью неплохой парень, по крайней мере, до тех пор, пока не начинает пытаться кого-то разоблачить. Ему везде мерещатся таинственные замыслы, но вынужден признать, что в некоторых вещах он оказывается прав.       — Глупо было пытаться использовать Чилтона, чтобы избавиться от своего альфы, — наконец, говорит он.       — Послушай, Мэттью, — я вздыхаю, с трудом сдерживая себя от желания закатить глаза. Он что считает меня героиней сериала? — Ганнибал не мой альфа, и я не хотел ни от кого избавляться и не собирался их стравливать между собой. Просто так сложились обстоятельства. Не было никакого плана.       — Ты боишься его?       — Нет, конечно! — я вскакиваю со скамейки от возмущения.       — Ты напуган! Он угрожает тебе? Ты можешь мне сказать.       — Здесь не о чем рассказывать, ты преувеличиваешь.       Мэттью подходит ближе, практически вжимаясь лицом в облезлую решётку. Становится как-то жутко, хочется отшатнуться.       — Хорошо, но если что-то случится, ты всегда можешь обратиться ко мне.       Остаётся только кивнуть в ответ — с ним бесполезно спорить. Но гипертрофированное желание защитить меня вызывает смутное беспокойство. То же чувство, когда у тебя есть огромная злая собака, которая вроде бы тебя и любит, и не обижает, но слушается через раз. Если у тебя такой питомец, то, приглашая кого-нибудь в гости на барбекю, никогда нельзя быть уверенным, что твой милый четвероногий друг не примет одного из приятелей за угрозу и не набросится на него.       Я снова оказался в очень неприятной ситуации из-за того, что Мэттью проникся ко мне какими-то тёплыми чувствами. Надеюсь, у меня получится донести до него простую мысль, что в опеке я не нуждаюсь и что не надо мне помогать. Людская любовь — тяжкое бремя, куда проще было жить, когда другие старались меня не замечать. Быть омегой — это быть всегда на виду. Омега — тот, кто нуждается в любви и заботе. Конечно, это людские стереотипы. А может быть, это я не вписываюсь в здешнюю картину мира?