***
Очередной из множества кабинетов, посещенных Борисом за последние пару месяцев, ничем не выделялся среди прочих. Борис даже подумывал, что их всех строят по одному образцу, настолько похоже было даже расположение предметов. Стол непременно у окна, шкафы с покрытыми пылью книгами — вдоль стен. Желательно наличие глобуса. В ожидании подписи документов кроме как разглядыванием интерьеров заниматься было откровенно нечем. По большей части Борис этим и занимался. То отнеси сюда, это туда, подпиши вон те бумаги, спроси у офицера N… и так по кругу. В тепле, сухости, с едой. Борис не жаловался. Всяко лучше, чем под пулями. Однако иногда, когда день клонился к концу, и осенним вечером Друбецкой оставался один, он тосковал. У него не было сомнений в том, что он выбрал верный жизненный путь, надавил на жалость матери, чтобы выбиться в Гвардию, но по итогу скучал. Ему хотелось большего. Подниматься по карьерной лестнице, идти по головам. Прошло чуть больше месяца, а ему уже надоело быть исключительно «мальчиком на побегушках». Нужно было что-то менять. Первый «проступок» Борис совершил неосознанно. Он перепутал бумаги, которые нужно было отнести офицеру Невалому. Вместо них взял другие. В итоге все вышло так, что другого члена Гвардии, Александра, одного из «товарищей» Бориса отчитали за то, что он вовремя не принес нужные документы. Он оправдывался тем, что не мог их найти, но к тому времени Борис уже вернул их на место. В итоге Александра отчитали еще больше. С тех пор Борис придумывал другие ухищрения, чтобы подставлять «товарищей», даже некоторых из тех, кто выше по рангу. Медленно, но верно, он выделялся среди прочих безупречным выполнением поручений. И вскоре был повышен. Единственный, с кем Борис завел дружбу, был ротный командир немец Берг. Безупречно причесанный и вымытый, но при этом несуразный, он говорил только о своих интересах. Борису было, в общем-то, все равно. Он был хорошим слушателем, отсеивал ненужную информацию, но запоминал то, что могло пригодиться в будущем. Больше всего Берг рассказывал о своих успехах, это была его любимая тема. В первых числах ноября, в одиночестве сидя за письменным столом и слушая дождь за окном, Борис вспоминал о Николае. Тот вырисовывался удивительно чистым и светлым в его памяти. Вздохнув, Друбецкой отложил отчет, который никак не мог дописать, и решил послать Николаю письмо.«Дорогой Николай, Мы не слышали друг от друга ни одной новости с нашего разъезда в конце августа, что не может не печалить меня, твоего старого друга. Я хорошо устроился на службе. Как проходят дела на фронте? Побывал ли ты в первом бою? Надеюсь, ты в пребываешь в добром здравии и что служба тебе не в тягость. Я был бы безмерно рад письму от тебя. Скоро мой Измайловский полк будет ночевать в 15-ти верстах не доходя Ольмюца. Буду бесконечно рад увидеть тебя, коли придется.
Bonne chance, Борис»***
Николай не замечал горящих пуль, свистящих над ушами. Он мчался на Грачике, подгоняя того все быстрее и крепко держался за эфес сверкающей в свете дневного солнца сабли, готовой пустить кровь. Николай был готов убивать. Но убивать не так, чтобы это было было грехом, нет, убивать с веселостью, защищать страну. Очарованный, Ростов видел бой игрой в солдатики, которых всегда можно поднять, даже если они упали. И пули казались не смертельным снарядом, а заводными свистульками. Но все переменилось враз, как только Николай замер на месте, хотя весь его отряд скакал вперед. Ростов не понял, как очутился на земле и ударился головой, как кисть отнялась, а ногу придавило чем-то тяжелым. С покрасневшими глазами, трясясь, Николай сжимал зеленую траву и смотрел на край неба. Только сейчас до него дошел запоздалый звук залпа, больно пульсирующий в голове. Всего миг назад он упивался сладостным ожиданием боя, представлял себя в сражении, был одухотворен и чувствовал себя почти героем. Сейчас же Ростов почти не чувствовал руку, одно ухо заложило, а в голове гудел неприятный зуд, словно отдаляющий Николая от поля битвы, забирающий в иное измерение. Он был один. Руки — красные от крови, в волосах — комки земли. Видимый фрагмент неба покраснел, будто переливших кровью через край. Грачик беспомощно бился и шевелил ногами, как бы все еще бежал, следуя команде Ростова. Тяжелой пробитой головой, точно башней, он слабо мотал из стороны в сторону, пока ошалелые глаза не заплыли и не закатились, словно две луны. Ростов высвободил придавленную туловищем Грачика ногу и поджал ее под себя, пытаясь подняться на локтях. Весь его мундир был в грязи и пятнах крови. Юнкер медленно припал к груди лошади лбом, сдерживая слезы и пытаясь отдышаться и сориентироваться. Где же теперь было то дерево, которое он только-только проскочил? Его острые ветви, разползшиеся по небосводу грозной паутиной, маячили вдали и таранили нежные облака грубыми шипами. С другой стороны Ростов заметил неясное движение. Там, кажется, тоже была лошадь, широко раскрывающая пасть, все еще живая, дерганая. Ее зачем-то держали несколько рук в белых перчатках, таких же, как пробирающий до костей декабрьский мороз. К лошади рвался гусар, по форме русский, но и его держали за руки, пытаясь приструнить. Французы. Они приближались. Один француз, загорелый, в синей шинели, побежал к Николаю со штыком наперевес. Николай видел не француза. Пред его глазами возникла длинная тень, словно солнце скользнуло за горизонт, освещая неприятеля со спины. На стоптанной копытами и запачканной кровью траве был темный черт с трезубцем в уродливых лапах, острием целящийся в Ростова и норовящий пронзить. Перед глазами на миг растеклась лужа липкой крови, льющейся из потертого мундира. Николай до белых костяшек сжал в здоровой руке пистолет. Он вдруг вспомнил всю ту любовь, что каждодневно испытывал дома, теплоту маминых объятий и приятно тяжелую ладонь отца на плече, поцелуи Сони и Бориса… Воспоминания, вспышки, образы, черт и паутина, мертвая лошадь, охотник-паук и острый трезубец, все так внезапно врезалось в сознание Ростова, который чувствовал себя попавшимся в капкан зайцем, что его ноги задрожали и запружинили. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» Замахнувшись, Николай со всей силы кинул пистолет во француза. Он забыл, что можно стрелять, отказывался быть орудием смерти, совсем на знал, для чего нужен пистолет и что он может делать. С подкосившимися ногами, задыхаясь, Ростов обежал труп любимого Грачика, не оборачиваясь, зигзагами, беспорядочно, путанно и криво ринулся к лесу. Он был неподалеку, но эта темная стена из сосен казалась другим материком. Он слышал и чувствовал, как над головой и по бокам протяжно и уже совсем не весело стенают пули, раня и обжигая воздух. С брызгами слез из глаз, искривленным живым ужасом выражением грязного лица и дергаными движениями Ростов упал в кусты перед деревьями, утыкаясь лбом в зеленую траву и беззвучно крича от страха разинутым ртом. Из этих же кустов французов отстреливали русские. Коса костлявой смерти прошла над головой Николая, но задела лишь пару тонких волос. Так для него закончилось Шенграбенское сражение.***
Уже вечером он сидел на Матвевне — лучшей пушке батареи Тушина. Чтобы отвисшая кисть не болталась, Ростов, дрожа всем телом и поджав трясущуюся челюсть, зажмурив глаза от боли и собственного позора, держал ее здоровой рукой. Сбежал, как последний трус, подставил под выстрел лошадь, бросил во французов пистолет, потерял саблю… Тупая боль в голове, подогреваемая бьющим ключом мыслей, никак не унималась. Лицо было в грязи и копоти. Рейтузы и руки Ростова запачкались в крови, которая была на подложенной под него шинели. — Ранены, голубчик? — сочувствующе, но как-то даже весело спросил его капитан, представившийся Тушиным. Такое уж у него было расположение духа, все еще не прошедшее с боя. — Контужен, — пробормотал Николай, приоткрыв голубые глаза. Чуть позже, когда процессия наконец остановилась, Тушин дал указание развести костры и почти под руку подвел дрожащего Николая к огню и усадил подле, сам садясь рядом. После холодного и зябкого вечера тепло огня казалось небесной манной. Ростов протягивал к костру замерзшие ноги, все еще держа не находившую места руку. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть. Стук шагов, ржание лошадей, говор солдат, треск поленьев в костре — все смешалось в один гул, усыпляющий и гипнотизирующий Ростова, который бессмысленно смотрел на языки пламени, изредка переводя взгляд на сутулую спину Тушина. Тот слабо хлопал Николая по плечу, чтобы не сделать больно и переживающим искренним взглядом глядел на юнкера. Николаю угождала такая забота капитана, отчаянно желающего помочь. Он даже вызвал послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для раненного Николая. У того в голове все смешалось, а от огня в глазах ходили красные круги. Ростов зажмурился, пытаясь отстраниться от наплывшего шума и забыться. И столько всего разом промелькнуло перед глазами: белые руки матери, худенькие плечи Сони, озорные глаза Наташи, сладкие губы Бориса, усы Денисова, его кошелек в руках у Телянина. Сновавшие вокруг солдаты будто выворачивали жили Ростова наизнанку. Хотелось просто куда-то деться. Хотелось домой. Николай вспомнил дом, этот большой, но огромный дом, русскую зиму с жалящими ветрами и алыми щеками, игры в снежки и катание на санях, русые кудри Бориса на январском солнце, подарки, заботой семьи, пушистыми шубами, и так у него заныло сердце, так захотелось вернуться в отчий дом и даже поскакать на лошади, но под мирным небом. «И вовсе я здесь никому не нужен! Некому меня пожалеть. А дома-то, дома… был я любимым. И зачем я только пошел сюда!» — думал Николай, погружаясь в полудрему. Боль медленно и незаметно рассеивалась в теплоте костра, а голоса солдат — в холодном воздухе. Над ним висел темный полог ночи.***
Приятно было получить весточку от родных. Узнав о ранении Николая, Ростовы, конечно, чересчур много волновались, слали бесчисленные письма, поздравляли с неожиданным для него самого повышением. За что? За позорное падение с лошади? Лучше не придумать. Когда с утра явился посыльный, раздавая всем гусарам письма, Николай никак не ожидал получить более одного письма от семьи, вышло же пять. Шестой конверт был от Бориса. Как оказалось, семья не знала, куда именно отправлять письма, ведь армия вечно меняла местоположение. Павлоградский полк, в котором состоял Николай, был частью большого войска. Ростовы приняли решение отправить все через Бориса. На помощь имя пришла Анна Михайловна, поскольку сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Для надежности Ростовы решили передать Николаю деньги через Бориса, чье письмо новоиспеченный офицер читал с волнением и тягостью в груди. Короткое, с длинными, кое-где чересчур острыми буквами, оно принесло Ростову радость и успокоение. Между ними по-прежнему были теплые отношения, несмотря на то, что они не общались уже долгое время.«Буду бесконечно рад увидеть тебя, коли придется».
«Еще как придется, Борис», — подумал Николай.