От свечей к порогу

      Сделавшийся бесполезным огнемёт они бросили прямо там, грудой остывшего железного хлама. Альвидас попробовал было возразить, принципиальный такой тоже, и его не убедил даже свирепый взгляд Орсольи — только увещевания Кароли, мол, сейчас только тяжесть лишняя, может, на обратном пути прихватим, а нет, так после найдётся, кому…       Орсолья ощутила совсем не иллюзорное и вовсе даже не только физическое облегчение, оставив унылый металлический горб позади. Ей хватило затравленного взгляда и обожжённых рук Марцы.       Ей хватало и этой тяжести, давящей на спину. Опустевший рюкзак едва ли мог снять с неё этот груз.       Украдкой она посмотрела на Марцу. Девушка ответила ей взглядом — таким уверенным и безмятежным разом, что Орсолье сделалось не по себе.       — Ты в порядке? — спросила она, потому что не знала, как разговаривать с этой, новой, незнакомой, Марцой.       Марцелина моргнула, и её взгляд на несколько мгновений сделался прежним.       — Нет, Орса, — ласково сказала она и горько покачала головой. — Как я могу быть в порядке теперь? Но я сама смогу разобраться с этим, — и отвернулась. — Не обижайся.       Орсолья не обиделась, как вообще могло прийти в голову обижаться — на неё! Никого храбрее Орсолья ещё не встречала.       Однако совесть грызла её днём и ночью, и, видимо, что-то такое отразилось и на её лице, потому что Марцелина вдруг вскинула голову и горячо вцепилась тоненькими пальцами в её локоть:       — Не думай, что ты смогла бы остановить меня и оставить в Залаверце, Орса. Я сказала, что пойду и буду с тобой — и я пошла. Не тебе было принимать это решение.       И, чтобы совсем уж закончить разговор, ушла вперёд. Орсолья, оторопев, только и могла, что смотреть ей вслед. Нагнавший её Кароли, проходя мимо, сочувственно похлопал её по плечу и выразительно двинул бровями.       Если ему всегда было так непросто со своим канцлером, то Орсолья ему не завидовала.       Чем ближе они подходили к месту, ещё в самом начале пути обозначенному на карте жирной точкой, тем больше бросались в глаза запустение и разруха. В последний раз живые люди были здесь, верно, никак не меньше трёх лет назад.       У Орсольи сделалось тяжело на сердце. Это не были её родные места, но деревни, разорённые ведьмами, в конце концов все становились на одно лицо. Порастали рыжей степной травой, осотом да крапивой.       И ни одного, ни одного холмика, окружённого ровной россыпью белых камушков, не было рядом.       Она подумала о своём старом доме. О деревянных ставнях с выцветшими узорами, о ровном скате крыши, с одной стороны доходившем почти до земли, о поблёскивающем на солнце коньке. О сорванной бельевой верёвке во дворе, о выставленном на порог блюдечке с молоком…       По ночам костров больше не жгли — так близко к Шехне они грозили стать скорее приманкой, нежели защитой. Здесь было настоящее царство ведьм.       На подходе к деревеньке график дежурств общим решением сменили на двух человек на ночь — посменно. Это позволяло дежурным не терять бдительности к концу. Об опасности, всё ещё исходящей от Кароли и Сергея старались не думать, по крайней мере, с Орсольей это никто не обсуждал, а она продолжала грызть только саму себя. Ну, и не ставила их в одну ночь, конечно.       Ходить охотиться было страшно, да и бессмысленно, вся живность поди давно сбежала из этих непостоянных мест. Перебивались остатками залаверецких запасов да всякой съедобной мелочью, встречавшейся по пути.       Постоянно хотелось спать, к тому же, у Орсольи ныли шрамы на лице и груди и немилосердно болела голова. Как оказалось, не у неё одной, и Альвидас находил причину в постоянно скачущем из-за смен погоды давлении. Уж насколько Орсолья в этом не смыслила, а постоянные внезапно начинающиеся и кончающиеся ливни, перемежающиеся горячим солнцем, ей крепко надоели. Влажная одежда никак не успевала просохнуть и натирала кожу, а под палящими летними лучами начинала удушающе исходить паром. Вдобавок, воздух здесь был так напитан электричеством — диким ли, обычным, — что волосы Марцелины то и дело вставали дыбом и начинали зловеще потрескивать.       Стоило ли удивляться, что они остановились в первом более-менее сохранившемся доме, попавшемся на пути — это оказалась почтовая станция. У любого страха есть границы.       Итак, это был обычный двухэтажный дом с задней дверцей, к которой прибывали повозки почтальонов. Такие станции были раскиданы по степи тут и там, разумеется, по крупным деревням. Чтобы узнать, не пришло ли тебе письмо, многим нужно было преодолевать путь от своей деревеньки до соседней.       В городе дело с этим обстояло проще. В городе Орсолье никто не писал.       Поскольку станция никогда не была жилой, она осталась нетронута ведьмами, насколько это было возможно: в одном углу доски стены потрескались и перекосились, словно от сильного удара, часть ставен отвалилась, в крыше зияли прорехи. Тем не менее, здесь хранилось некоторое количество съестного, по-видимому, почта здесь служила ещё и лавкой. Конечно, большая часть давно уже испортилась, но кое-что ещё можно было использовать.       Близился день Солнечного порога, середины лета, но радости Орсолья не чувствовала. Она вызвалась дежурить в первую ночь после остановки, пополам с Сергеем. Когда в середине ночи он разбудил её, у двери стояло ведро, заполненное водой. От шагов по маленькому озерцу шла рябь, в которой плясали мелкие искристые блики звёзд.       — Что это? — спросила Орсолья.       — Подарок для незваных гостей, — в тон ей ответил Сергей, но глаза его странно поблёскивали, как часто бывало в последнее время. — Вместо блюдца молока.       Честное слово, только и оставалось после этого, что глупо по-детски приладить ведро над открытой дверью, у притолоки. Но Орсолья этого делать не стала, просто сдвинула в сторону, чтобы не мешало, и села, прислонившись спиной к стене.       Ночь была немилосердно короткой.       Впрочем, идти им всё равно сделалось некуда. Разве что бесцельно болтаться по округе, пока первая случайная ведьма не наткнётся на них.       — Что искать-то тут будем, канцлер? — спросила Орсолья за скудным унылым завтраком. Она так и не привыкла до конца звать его по имени — может быть, специально пыталась провести между ними грань, так было проще злиться. Злость всегда была её основной защитой.       Альвидас поднял на неё глаза, и взгляд его был пустым.       — Я не знаю, — надтреснутым голосом произнёс он. — Вам вовсе не обязательно…       — Нам было не обязательно и идти с тобой до этого, — возразила она, — и всё же, мы здесь.       — Альвидас, ты не станешь ходить здесь один, даже если мне придётся привязать тебя к себе, — Кароли наверняка старался говорить сурово, но он выглядел скорее озабоченным, чем сердитым. Альвидас слабо улыбнулся ему:       — Я сам могу защитить себя. От всего, от чего здесь вообще возможно защититься.       Орсолья криво усмехнулась. Слабое утешение. Верно, обычных диких зверей Альвидас сумел бы отпугнуть выстрелом из винтовки. Возможно, он даже сумел бы убить животное, изменённое ведьмами. Вот только стрельба очевидно привлекла бы кое-кого похуже.       Кароли не заметил её выражения и только упрямо свёл брови:       — Я знаю. Но я хочу тебя защищать. Делить с тобой ответственность. Поэтому я здесь.       Это было нечто слишком личное. То, что ей слышать не полагалось. Она не ушла, потому что идти было некуда, но отвернулась, позволив Кароли держать своего канцлера за руку и мягко поглаживать ладонь. У них всех осталось так мало, ни к чему было отбирать друг друга ещё и эти крохи.       Они выбирались из дома только в солнечные часы, ближе к середине дня, когда туман, идущий от реки, становился не таким уж густым. Медленно и настороженно обходили округу, постепенно увеличивая радиус и всё ещё стараясь держаться на расстоянии от Шехны.       На третью ночь она впервые услышала голос.       Впервые — было слишком сильным словом. Бывали… плохие периоды, когда она слышала его постоянно, даже по радио и рациям, так что Марцелине в конце концов пришлось аккуратно забрать у неё передатчик. Но даже в хорошие он снился ей едва ли не каждую ночь.       Только всё это было там, в Залаверце, давно.       У неё не было галлюцинаций с тех самых пор, как она очнулась в переполненной гостинице рядом с Марцой, а этот голос она никогда не рассчитывала более услышать в живую.       Голос Енека, зовущего её.       Её сын не был плаксивым ребёнком. В первые недели это даже пугало Орсолью — она повидала много соседских детей и боялась, что с её сыном что-то не так. Но нет, Енек рос самым обычным мальчишкой, только неразговорчивым, да ещё и правда редко плакал. Орсолья помнила, как в три года он разбил коленку, споткнувшись на пыльной дороге, и личико его покраснело, сморщилось, но Енек не издал ни звука, только поднялся, подбежал к матери и уткнулся носом ей в бедро.       Может, поэтому в её памяти так чётко отложились немногие случаи, когда он всё-таки не мог сдержать слёз и звал её на помощь.       Это отчаянное «Мама! Мама!» она узнала бы везде.       Другим ничего говорить не стала, будто бы не хотела знать, фокус это её измученного мозга или где-то в степи и правда плачет потерявшийся ребёнок. Но плач продолжился и утром, только отдалился на самую границу слышимости, а к полудню Орсолья больше не смогла игнорировать его.       — Вы слышите этот плач? — спросила она.       — А это важно? — устало поинтересовался Кароли, недавно только закончивший дежурство. Орсолье захотелось его ударить, хотя министр-то, конечно, виноват не был. Столько раз за прошедшее время они вздрагивали от душераздирающего хохота, раздающегося за соседними холмами, откуда ему было знать…       — Так плакал мой сын, — буркнула она.       — Так плачут все дети, — слабо возразил ей Сергей. Орсолья яростно уставилась на него. Уж конечно, вот же, главный специалист нашёлся! Она бы подскочила с места, если бы не Марца, обвившая её предплечье обеими руками.       — Орса, ты уверена? — спросила она — и смотрела с такой тревогой, что Орсолья на несколько мгновений ощутила себя злосчастной умалишённой. Скрепя сердце, она заставила себя прислушаться снова. Потому что знала: что бы она ни ответила, Марца поверит ей.       — Да, — сказала она. — Да, и я бы не говорила, если бы не была уверена.       Даже сквозь застилающие глаза слёзы она увидела, как Марцелина переглянулась с остальными и воинственно выпрямилась, будто приготовившись встать на защиту, если хоть кто-то попробует возразить. От этого жеста боль в её сердце смешалась с неясной нежностью.       — Вы же… понимаете, что даже в таком случае это не несёт нам ничего хорошего? — осторожно спросил Альвидас. Он смотрел только на Орсолью — и она неожиданно прочитала в этом не пренебрежение к Марце, а бесконечное доверие. Он знал, что Марцелина понимает всё верно.       Глупо, что ей понадобилось столько времени провести в изоляции от большинства людей, чтобы научиться читать тех, кто ещё оставался рядом.       — Я знаю, — глухо ответила она.       В этот день они больше не покидали своё импровизированное убежище. Орсолья удручённо следила, как методично её спутники готовятся к нападению. Как методично и как… бесполезно. Сергей пять раз проверил винтовки, но что они могли сделать против ведьм?       Если, конечно, это были ведьмы.       Маленький ребёнок не мог три года выживать в степи, в этом кошмарном месте, безжалостно напомнила себе Орсолья. Что бы там ни было — это не её Енек. Больше не он.       Через пару часов ей стало казаться, что плач исходит со всех сторон разом. Он пульсировал у неё в висках и становился всё громче и громче, так что разобрать слова уже не составляло труда.       — Мама, мама, мне страшно, мама! Забери меня отсюда, мне так страшно! Спой мне колыбельную, мама, спой мне!       — Этак сюда все ведьмы сбегутся. На крики, — тихо заметил Сергей.       — Или оно… он выломает дверь, — согласился Кароли, потому что теперь Енек… создание за дверью не только кричало, но и колотило кулачками по рассохшимся доскам. Сила ударов увеличивалась с каждым разом, заставляя старое дерево натужно скрипеть. Но Орсолью будто парализовало на месте — стук был ритмичным, и она узнавала этот ритм.       Её маленький терпеливый Енек заходился рыданиями только ради одной вещи на свете — колыбельной, которую Орсолья с самого его рождения напевала над кроваткой. Без неё он мог капризничать и отказываться ложиться, покуда песенку — в сущности, не колыбельную даже, а старую прядильную песню — не исполняли для него минимум трижды.       — Нам нужно открыть дверь, — сказала она и сама едва ли узнала свой голос.       — Что?! — ошарашенно переспросил Кароли. — Ты что, забыла что ли…       — Я ничего не забыла! — рявкнула Орсолья. — Я помню получше любого из вас! Но он вышибет дверь, если захочет, только до того ещё и приманит сюда ведьм со всей округи!       — Она права, — устало согласился Альвидас, и Орсолья прокляла тот факт, что все мгновенно обернулись к нему и прекратили спорить. — Мы не можем разжечь здесь огонь, но с одной ведьмой справиться проще, чем с десятком. У неё есть слабое место. А у нас есть винтовки.       Ей не стоило думать о том, что он предлагал способ убийства её сына. Это ни в коем случае не был Енек, но что-то огромное и мощное в её груди вскинулось и взревело.       — Все готовы? — спросила она, стараясь сделать голос ровным. Ей никто не ответил, но и выбора у них не было — удары грохотали так, что дверь едва ли держалась на скрипучих петлях.       Она распахнула её и во весь рост выпрямилась в проёме, загораживая собой остальных.       На неё смотрели глаза Енека.       По крайней мере, один глаз. Тот, что оказался посреди лба. Второй сполз куда-то ближе к затылку, к тому же, кожа в этом месте сильно растянулась, обтягивая череп, и веки едва ли могли открыться полностью. Глазное яблоко бешено вращалось на месте под проступающей сеточкой вен.       Он был не высоким, каким и должен быть мальчик — ему сейчас должно было быть семь, — семи лет от роду и едва доставал Орсолье до пояса. И, что ж, это и правда было тело её сына, но глядя на него Орсолья испытывала разом гнев, мучительную жгучую боль и тошноту, желчью подступающую к горлу.       Как будто кто-то взял хрупкое тело её мальчика и грубо смял его в кулаке, а потом, одумавшись, попытался починить, вот только слабо представлял, как выглядят люди. Свечники, степные духи, как их ни назови, придали телу Енека человеческую форму, но не озаботились его правильной работой. Ни одна часть не находилась на своём месте, кожа вместе с глазами, ногтями и прочим выглядела, как криво надетый чехол. Неправильными оказались и пропорции: слишком большая голова, слишком тонкие ноги.       У Орсольи затряслись руки. Это было переломанное тело её мальчика. Оно должно было упокоиться в земле, а не становиться игрушкой зелёных огней!       — Мама, — позвало её создание, приоткрыв безгубый рот — губы и ноздри у него находились левее, почти на выступе челюсти. — Мама, впусти меня, я так устал!       Видно, кожа когда-то обтягивала и мелкие неровные зубы, но теперь она протёрлась и свисала по краям рта клочьями. Орсолью едва ли не вывернуло наизнанку, пока она молча смотрела на это.       Но он выстукивал по двери ритм своей любимой колыбельной. Значит, в нём ещё оставалось что-то от её Енека?       — Что тебе нужно? — хрипло спросила она.       Его личико исказилось, будто бы было возможно ещё сильнее, задрожало, а потом он закричал. Это было странное рыдание без слёз. Он захлёбывался криками, но звук оставался непрерывным, словно исходил разом из нескольких источников.       — Спой мне колыбельную, мама! Обними меня! Впусти меня в дом, я так устал и проголодался! Я проголодался, мама!       Она устала. Она устала, была измучена, у неё сутками болела голова, она сходила с ума, и её погибший три года назад сын в голос рыдал прямо перед ней и тянул руки, умоляя спуститься с крыльца и обнять его. Это было бы так просто. Так просто! Орсолья никогда до конца не верила, что сумеет вернуться из этого путешествия, и если бы сейчас она спустилась и взяла Енека на руки — что бы сталось с ней? Как быстро она бы забылась и потерялась в зелёном мареве? Может, это и должно было случиться с ней ещё тогда, и она бы не потеряла ни Андраша, ни Енека…       — Орса, — очень тихо позвала её сзади Марцелина. Орсолье показалось, что по ней только что прошёл раскол, глубокая трещина, а она не знала, шагнуть вперёд или назад. Впереди — и всё же далеко позади, если вдуматься, плакал и выл одинокий брошенный Енек, оставленный наедине с этим кошмаром. А за спиной — и всё-таки впереди, — тихо стояла Марцелина, и её взгляд сверлил Орсолью между лопаток так, что кожа свербела.       — Ты больше не любишь меня, мама? — спросил Енек и глаз его провернулся вокруг оси, на несколько секунд показав белок. — Ты теперь не любишь меня?       — Люблю, — хрипло сказала Орсолья. — Больше жизни.       — Спой мне колыбельную, мама, я так хочу спать, — у него на руках не было ногтей, ногти оказались где-то около ключиц, вместе с линиями, раньше тянущимися по маленьким ладоням.       — Засыпай. Далёки звёзды, ночь в степи светла. В сонном небе матерь птичья распахнёт крыла, Станет петь птенцам в подкрылье — ой-люли-люли, Кто не спит — подхватит ветер выше от земли. Засыпай. Трепещут травы, рыжие стада. За селом, в речушке мелкой, замерла вода, Замерла, а по теченью — ой-люли-люли, Проплывают сновиденья, лодки-корабли. Засыпай. Выходят духи из своих холмов, И танцуют, веселятся, ходят меж домов. А под утро, как проснёшься — ой-люли-люли, Ни следа от них не станет в меловой пыли…       Орсолья моргнула. Вместо неё запел Альвидас, тихий голос, что рябь на глади озера.       На какие-то секунды ей захотелось накричать на него. По какому праву он пел её сыну вместо неё, почему он решил, что ему можно… Но гнев схлынул, будто и не было. Зато лицо Енека — она продолжала звать это лицом, — скривилось в такой гримасе, будто он снова готов был расплакаться.       — Не ты! — заверещал он. — Это не мамина колыбельная, это не моя песенка, это её, её, её!!!       — Чья? — ухватился было за подсказку Кароли, но Енек не слушал его, упрямо повторяя:       — Не моя! Хочу мамину колыбельную! Хочу!       — Енек! — привычно гаркнула Орсолья, и он мгновенно замолчал и замер, и она замерла тоже, впервые вслух назвав его именем сына.       — Спой мне, мама, — прошептал он. Орсолья медленно кивнула, соглашаясь. «Я люблю тебя больше жизни, — подумала она. Там, у неё за спиной, стояла маленькая смелая Марца. — Больше своей собственной — но не её».       У неё не было возможности разжечь огонь, да и разве смогла бы она поджечь тело Енека, пока оно, пусть и искалеченное, двигалось и говорило? Но у неё было кое-что другое, то, что никогда не причинило бы вреда её настоящему сыну.       Она сделала полшага назад, подхватила ведро, оставленное у двери Сергеем, и опрокинула его на голову ребёнка.       Никто из них не знал, сколько соли нужно растворить в воде, чтобы это сработало. В науках Орсолья разбиралась слабо, но в это ведро Сергей вбухал едва ли не полмешка из того, что они нашли среди припасов на станции. В конце концов, могло и сработать, разве нет?       Сначала Енек по-детски вскрикнул от неожиданности, потом снова приготовился зарыдать — но из его горла не вырвалось ни звука, а единственный видимый глаз неожиданно вылез из орбиты. Орсолья до боли стиснула зубы, но заставила себя смотреть дальше, пока яркая зелёная вспышка не ослепила её, так что из глаз потекли слёзы.       А потом всё было кончено. Даже если Енек ещё слабо дрожал, когда она спустилась к нему на немеющих ногах — всё было кончено именно в ту секунду.       Он не мог кричать, потому что его горло больше не соединялось с лёгкими, он не мог даже сделать вдох. Глаз налился кровью, и Орсолья боялась даже подумать, насколько больно ему может быть. Он опустилась на землю и положила изуродованную голову мальчика к себе на колени, нежно-нежно, и накрыла ладонью его маленькую ладонь.       Где-то там, далеко-далеко, в паре метров от неё, Альвидас шёпотом велел Сергею и Кароли наполнить водой ещё одно ведро, растворить в нём побольше соли и облиться. Это было верное решение, и в любой момент она обругала бы себя за то, что не сказала им того же раньше.       Но сейчас ей было не до того. Уж точно не до того.       Она мягко постукивала пальцами по его ладони, возрождая в памяти этот ровный спокойный ритм, и долгие летние вечера в доме с застеклёнными окнами, и поскрипывание колыбели, и пахнущий мёдом горячий травяной напиток…       Это была песня о мерно вращающемся колесе прялки, о тёплой овечьей шерсти, о тонкой путеводной нити в ночи и фонаре на окне — а ещё о бессчётных жизнях, сменяющих друг друга…       Она спела колыбельную три раза. А когда закончила — Енек мирно лежал в её руках и не шевелился. Он был мягким и хрупким, когда она подняла его, будто в теле не осталось ни единой целой косточки.       Никто не прервал её и не помешал, пока она рыдала над телом сына, выла в голос, как раненый зверь. Только Марца подошла и встала рядом, и в руках у неё была винтовка, и смотрела она так, как будто готова была защитить Орсолью от целого мира.       И никто не мешал ей, когда она несла маленькое беззащитное тело на задний двор. Кароли, мокрый с головы до ног, но живой, подал ей лопату. И Сергей, тоже живой и тоже абсолютно мокрый, укрыл Енека мешковиной, потому что гроба у них не было.       Ночью она осталась на бдение у маленькой могилы, и Марца так и стояла над ней с винтовкой. Орсолья не знала, как выразить благодарность, только устало прислонилась к колену Марцы виском.       А утром взошло солнце, и лето перевалило за середину, и этот свет высушил слёзы Орсольи.       — Как ты? — тихо спросила Марца, подавая ей руку — за ночь бдения у Орсольи совсем затекли колени.       — Не в порядке, — скупо ответила она. Но, глядя на встревоженно лицо Марцелины и держась за её тонкую руку вдруг подумала: «Но, может, однажды смогу быть».