От свечей к порогу

      — Уже пора, да? — нечётко спросонья спросил Альвидас. Вопрос был глупым, но он позволил себе эту крошечную слабость, потому что его только что разбудили после всего нескольких часов неглубокого, тревожного сна. Марцелина кивнула виновато, хотя сама не спала уже вторую ночь, только днём ненадолго устраивалась подремать в дальнем углу, чтобы не мешать остальным.       — Спасибо, что разбудила, — поблагодарил он её, выбрался из-под тёплой руки Кароли, укрывающей его поверх одеяла, и наконец-то встал. Тело протестующе отозвалось болью, но Альвидас предпочёл проигнорировать это. Не считая общей измотанности, физически он был в порядке.       Что нашло на него там, в Алькависе? И почему никто, начиная с вьезента, не остановил его на этом пути к абсолютному сумасшествию? Никак иначе он назвать это путешествие теперь не мог. Что он хотел тут найти? Смерть для себя и всех своих спутников?       Каждый раз, когда он думал об этом, у него спирало дыхание и голова начинала кружиться от недостатка кислорода, а перед глазами снова мигала красная лампочка. Альвидас впивался ногтями себе в ладони, пытаясь остановить надвигающуюся паническую атаку.       «Знаешь, иногда нужно просто остановиться и сказать себе: я наворотил дел», — говорила ему когда-то Эва.       — Я наворотил дел, — шёпотом, чтобы никого не разбудить, произнёс Альвидас и выбрался на крыльцо. Холодный ночной воздух ударил ему в лицо, дышать сделалось легче. Он вдохнул и выдохнул несколько раз, а потом сел и задумался. Итак, теперь ему следовало решить, как исправить сложившуюся ситуацию.       Он сделался канцлером, не разменяв и четвёртого десятка, потому что умел находить выгоду в складывающихся обстоятельствах. И сейчас следовало хорошенько обдумать сделанное, потому что просто уйти отсюда он не мог. Слишком много ресурсов потрачено. Если бы он мог как-то избавить от ответственности остальных…       По крайней мере, Сергей и Кароли были в порядке — пока что. Когда они, мокрые, отфыркивающиеся от соли, стояли посреди дома, разжалась по крайней мере одна пара острых когтей, стискивающих сердце Альвидаса. Он бы не вынес, если бы умерли ещё и они. И, что ж, Кароли больше не протестовал, когда Альвидас прижимался к нему во сне.       Сидеть на крыльце было невыносимо, от усталости он ещё ярче чувствовал, как винтовка неудобно впивается в плечо. Тогда Альвидас встал и медленно, стараясь шагать неслышно, как учил его Сергей, начал обходить дом.       Он остановился, едва дойдя до угла задней стены, где находилось второе крыльцо, перекошенное и скрипучее, и покосившиеся стойла для почтовых лошадей.       Здесь и правда была одна лошадь.       Она стояла, склонившись низко-низко над детским шалашиком из веток, который Кароли соорудил над маленькой могилкой. В неверном лунном свете, в злых отблесках зелёного зарева она казалась почти что призрачной. Из рваных тёмных ноздрей вырывался на выдохах пар.       Альвидас поспешно отступил назад в темноту, прижимая винтовку к груди.       Он понимал, как невелик шанс, что это окажется обычная лошадь, заблудившаяся в степи. Животным хватало ума не забредать в кишащее ведьмами приречье.       В отличие от него — и его спутников.       Итак, винтовка была бесполезна, хоть Альвидас и продолжал цепляться за неё обеими руками. Всё, что он мог, это вернуться в дом, разбудить остальных, рассказать о стоящей снаружи твари — и постараться быть при этом как можно тише.       Медленно-медленно он сделал шаг, постепенно перенося вес с одной стопы на другую и даже не видя, куда шагает. В темноте, в ажурных пятнах лунного света, всё равно было не разобрать. Прижался спиной к стене, вдохнул и затаил дыхание.       А выдох сделать уже попросту не смог. Потому что песня оказалась, словно удар под дых.       Не совсем и песня — так человек напевал бы себе под нос, едва ли намечая голосом мелодию. В исполнении лошади песня клокотала в горле, прежде чем вырваться, что делало её несколько похожей на кошачье мурлыканье. Она, впрочем, не становилась при этом менее жуткой. В особенности оттого, что мотив Альвидас узнал мгновенно — ещё до того, как появились слова.       — Засыпай. Далёки звёзды, ночь в степи светла. В сонном небе матерь птичья распахнёт крыла, Станет петь птенцам в подкрылье — ой-люли-люли, Кто не спит — подхватит ветер выше от земли. Засыпай. Трепещут травы, рыжие стада. За селом, в речушке мелкой, замерла вода, Замерла, а по теченью — ой-люли-люли, Проплывают сновиденья, лодки-корабли. Засыпай. Выходят духи из своих холмов, И танцуют, веселятся, ходят меж домов. А под утро, как проснёшься — ой-люли-люли, Ни следа от них не станет в меловой пыли. Засыпай же, тише, тише, спи, мой дорогой. Те, кто прячется за дверью, вышли за тобой Из своих зелёных склонов — ой-люли-люли. И дитя моё с собою духи унесли. Засыпай. В пустой кроватке холодно, темно. Дождь насмешливо стучится в мёртвое окно. Свечи быстро догорают — ой-люли-люли. Затихает, замирает детский плач вдали.       В его снах навязчивая песенка ни разу не доходила до конца, и теперь, когда он услышал её полностью, Альвидас испытал облегчение, будто бы в его голове снова заработало давно заклинившее реле.       Лошадь пела человеческим голосом над могилой ребёнка, но Альвидас, притаившийся за углом, сжавшийся в натянутую струну, всё равно откуда-то знал, что — для него. Она знает, что он здесь. И знает, что он слышит.       — Не бойся меня, маленький брат. Выходи.       Что ж, она и правда говорила по-человечески — приноровившись, даже без этого странного клокочущего мурлыканья, от чего, впрочем, не становилась менее жуткой и завораживающей. Особенно теперь, когда Альвидас видел её, и серебристую шкуру, покрытую капельками ночной росы, и длинную серебрящуюся гриву, и изорванные клочья плоти, оставшиеся на местах ран словно бы от чужих зубов, заживших — но не затянувшихся, и глубокие язвы, и обтянутый кожей череп. Альвидасу случалось в детстве читать сказки о говорящих человечьим языком зверях. Так вот, ни в одной из них не описывалось, как неправильно, несогласованно со словами выглядят движения их губ — у лошади губы были наполовину оторваны, открывая взгляду крупные зубы и бледные дёсны, — как плавко перекатываются под кожей мышцы челюстей…       Серая кладбищенская лошадь подошла к нему и склонила голову, фыркнула, обдав лицо горячим дыханием. Альвидас не отвернулся, только мелко вздрогнул. Создание перед ним было прекрасно — истинное порождение степи. И когда Альвидас аккуратно вплёл пальцы в её гриву, что толкнулось в его груди.       Горячее и дымное, торфяное сердце Пишта. Оно колотилось теперь поверх кожи, словно жаждало проплавить его насквозь. Альвидас задохнулся неожиданно выстывшим воздухом, мир качнулся — и поймал его под колени. Под руками шипело и рычало, он закрыл глаза, но звук от этого сделался только ярче и чувственнее, а веки словно бы истончились до прозрачности, он видел, как тысячи изумрудных глаз распахиваются, злые, колючие, вперивают в него зрачки, вонзают, и ему некуда было увернуться, он вцепился ногтями в землю, едва ли не забывая своё имя. Слишком много…       — Дыши, маленький брат.       Когда он поднял кружащуюся голову, с десяток лун плясало над ним в небе, изводясь в бесстыдном танце. Лошадь загородила их, склонив к нему голову низко-низко, лбом прижалась ко лбу.       Несколько минут он и правда просто дышал. Потом заставил себя опереться на винтовку и встать. Щёки пылали, словно его и правда обожгло.       — Я так тебя ждала, — шепнула лошадь ему на ухо. Каким-то образом её тяжёлая тёплая голова, лежащая у него на плече, придавала реальности некоторой стабильности. — Звала тебя и не знала, придёшь ли.       — Звала? — бессмысленно переспросил он, хотя, конечно, и так всё понимал. Понял, как только она запела песню, из ниоткуда пришедшую в его сны.       — Ты был нужен мне, — просто ответила она, как будто это объясняло — всё. И как ей удалось дотянуться до его снов в далёком Алькависе, почему она выбрала жуткую старую колыбельную, зачем ей понадобился федеральный канцлер, ничего не смыслящий ни в легендах, ни в духах, ни в древних традициях… — Потому что мы желаем говорить и хотим, чтобы нас слушали.       В этом было нечто привлекательно сюрреалистичное: стоять ночью посреди степи, изукрашенной пугающе неестественными зелёными отсветами, под шальной хохот ведьм, и разговаривать с лошадью — ах да, с ещё одной ведьмой. Альвидас почувствовал, как губы кривит непрошенной улыбкой. Ему пришлось мысленно отвесить себе оплеуху. Он не мог доверять этой твари, даже если она говорила, что привела его сюда. Особенно, если говорила так. Но всё, что ему оставалось, это тянуть время.       — Означает ли это, что я… избранный, если можно так сказать, или что-то подобное? — медленно, аккуратно подбирая слова, спросил Альвидас. Лошадь посмотрела на него внимательно, остатки губ искривились в жутковатом подобии усмешки, в горле у неё что-то забулькало, заквохтало, напоминая то ли смех, то ли горький гнойный кашель.       — Избранных не существует, — просипела она. — Только те, кто готов взять на себя ответственность. Ты как раз из таких.       Она потянулась к нему — мутные глаза со зрачком, непрерывно меняющим форму, оплавленные по краю обрывки кожи вместо век. На Альвидаса дохнуло застоявшейся водой, перегноем листьев на дне, но он не отстранился. Как напряжённая, натянутая нить, тело застыло на месте. Молчать — и слушать, что ещё она скажет, потому что, как бы то ни было, это могло ему пригодиться.       — Ты нравишься нам, — призналась она. Пошевелила тем, что осталось от губ, обрывки кожи затрепетали, пока она словно бы пробовала слово на вкус. — Не нравишься, нет… Здесь другое. Ты важен, ты стоишь рядом с князем, как бы вы ни звали его. Он берёт на себя земное, значит, тебе — оставшееся. И ты пахнешь сладко. Как снег, как вода.       Альвидас едва удержался, чтобы не возразить. Он не верховный жрец, да и не жрец вообще, а уж если он предложит Высшему совету и дорации ввести должность министра по делам ведьм… Это смешно. В Вилони нет государственной религии вот уже несколько веков, капища остались лишь как напоминания о прошлом, интересные образцы культуры.       И всё-таки он промолчал. По сути, было не важно, что думает об этом он. Важно, как считают они.       Они…       — Ты догадался, кто я? — спросила она, не дождавшись ответа. И, заглянув в её тёмные плывущие зрачки, Альвидас увидел. Горячее пылающее сердце, горбатый плетёный мостик через чёрную реку, плывущий над болотами туман.       Он снова не ответил — просто кивнул. Она была голосом, а потому сейчас его не должно было волновать, как этот голос оказался в неуместном лошадином теле. Важно было слушать, а не смотреть.       — И ещё, — продолжила она — тюндерка, ведьма, жуткая кладбищенская лошадь, средоточие страшных сказок, — ты — наследник того, кто вышел из болот и унёс наше дитя к людям. Тебя мы послушаем. Ты послушаешь нас.       Ему понадобилось несколько минут, чтобы осмыслить сказанное до конца.       — Погоди, — поспешно возразил Альвидас, не в силах молчать и дальше. — Нет. То есть… Даже если допустить, что мой Кароли — наследник того самого князя из сказок, и что всё, что случилось тогда, действительно было так, как рассказывают… Какое отношение к этому имею я?! Я никому не наследник, мои предки никогда даже не бывали в Пиште! — он осёкся и замолчал, боясь разбудить спящих в доме.       Лошадь наклонила к нему голову — низко-низко, Альвидас уловил горячее дыхание, внезапно пахнущее молоком. И, может быть, ему показалось — но она словно бы подмигнула ему. Зрачки в тёмных глазах расплылись концентрическими кругами, затопили собой всю радужку.       — Кровь ничего не значит, — её голос постоянно искажался и менялся сам по себе, и каждый раз, когда Альвидас думал, что понимает, говорит с ним дева холмов или ведьма, интонации плыли снова, сбивая его. — Не важно, кем ты родился, важно — кем стал. Ты — наследник Тёрпелли, болотного короля, так уж получилось, и тебе с этим наследством жить.       Альвидас задумался, перекатывая в голове её слова. Ветер шевелил сонные рыжеватые травы и роса на них отсвечивала медью, не серебром, как в его родной Вилони. Звучало странновато, но… Что ж, по крайней мере, ему несколько льстило, что хотя бы этому существу нет дела до его родословной.       — И что мне нужно сделать… Что нужно сделать, если я, скажем так, готов рассмотреть вашу проблему? — чересчур официально поинтересовался он. Ведьму это явно развеселило, она зафыркала, заклокотала от смеха, тощие бока заходили ходуном.       — Садись мне на спину, — сказала она и опустилась перед Альвидасом, подогнув ноги, и без того странно изломанные. Канцлер — он снова ощущал себя в должной степени канцлером, — заколебался. Обернулся на старый дом и тихий двор перед ним, чувствуя, как болезненно колотится сердце.       «Это нужно сделать. Ради них — тоже», — упрямо подумал он. Не просто потянуть время. Решиться на шаг в одиночку, не обсуждая и не пререкаясь. Дальше пойти одному.       Альвидас перекинул ногу через широкую и гладкую лошадиную спину, крепко вцепился пальцами в гриву, когда лошадь под ним поднялась.       — Есть ли у меня возможность как-то предупредить своих спутников? — нахмурился он. Лошадь замерла на середине шага. — Я не могу пойти в дом и оставить им записку, — пояснил Альвидас. — К тому же, я оставляю их, когда должен был стеречь.       — Они узнают, — пообещала лошадь. Замерла ненадолго, будто обдумывала что-то. — И никто не тронет их, пока они спят. Я обещаю.       Альвидас почти никогда не ездил на лошадях даже в седле — не считая одного случая, когда перед парадом Кароли вздумалось покатать канцлера на коне. Тогда вокруг была знакомая Алькависская площадь, под ним — смирный и выдрессированный конь, а прямо за спиной — твёрдая и тёплая грудь министра. Сейчас всё оказалось тяжелее, чем казалось со стороны. Сильно потряхивало, лошадь шла неровно, то и дело сбиваясь с шага и как будто немного заваливаясь на бок. Спина её была влажной и скользкой, от пота ли, от ночной росы, и Альвидас так цеплялся за её гриву, что сводило пальцы. К тому же, сказывалась наполовину бессонная ночь.       — Ты не упадёшь, — прошелестела ведьма, когда он в очередной раз начал сползать на один бок. А потом её тело начало проминаться, плавкое и податливое, пока Альвидас не оказался в удобной ложбинке и не позволил себе наконец разжать пальцы. Ощущения, так или иначе, были не из приятных, но он нашёл в себе силы одними губами прошептать:       — Спасибо, — хотя в горле стоял комок. И, чтобы отвлечься, немного чопорно спросил: — Как мне называть тебя?       — Фейнеш, — почти сразу ответила она, и, Альвидас не сомневался, это была именно тюндерка! Что-то полузабытое было в этом имени, что-то от танцев среди холмов, от меловых кругов на рыжей траве. — Зови меня Фейнеш.       — Меня зовут Альвидасом, — наконец представился он. Лошадь снова зафыркала, голос стал более сиплым и глубоким, дева холмов уступала место ведьме.       — Это чужое имя, — заявила она. — Мне не нравится. Я буду звать тебя как реку. Потому что она приходит из чужих земель, но всё равно течёт здесь. Потому что ты тоже — мой родной. А теперь отдыхай, нам ещё долго идти.       Альвидас тихо вздохнул и не стал спорить — ни с новым именем, ни с советом. По крайней мере, он более не был для неё «маленьким братом». Он удобнее устроился в искривлённой спине (сквозь кожу ощущался жёсткий позвоночник, резко изогнутый на краях впадины, в которой он сидел), обнял лошадь за шею и прижался к ней. Она замурчала, завибрировала от нежности, и это тоже действовал усыпляюще. Рядом с ней Альвидас неожиданно ощутил себя цельным, как будто что-то вернулось и встало на место. Кажущаяся хрупкость — его, её, связи между ними, равновесия её сущностей…       Всё прекрасное — хрупко и ломко, оно состоит из мимолётных мгновений своего существования.       Он не мог ей не верить. Что-то перепуталось, переплелось, мельничкой перемололось в их сознаниях, и это не давало Альвидасу ставить её слова под сомнения. Слушать их? Что ж, он выслушает.       И всё же он не дал себе уснуть, утонуть в этой щекочущей ласке. Только улёгся удобнее щекой на её шелковистой гриве и спросил:       — И всё же — почему я? Вам не важна кровь, так неужели важны должности? В это я не поверю.       — Важна не должность, — согласилась она. — Но почему ты решил стать канцлером, родной мой?       Альвидас задумался. Его давно не спрашивали об этом напрямую. Выбор казался очевидным — хорошая должность, хорошее место для молодого человека с амбициями и способностями. Тем не менее, сейчас ему потребовалось время на формулировку.       — Потому что я был бы лучше всех на этом посту, — твёрдо ответил он наконец. Строгое матушкино воспитание научило его оценивать свои способности трезво. Несмотря на возраст, он был уверен, что готов, потому что…       — Почему? — спросила Фейнеш, его млечная лошадь с прогнутым обратной дугой позвоночником. На этот раз Альвидасу не потребовалось времени. Слишком хорошо он помнил все слова Кароли, всю досаду на министров, на клятую Дорацию, которой всё равно, всё равно, что происходит там, в далёкой провинции, пока оно не добралось до них.       — Потому что мне есть дело до Вилони, — резко ответил он и, только сказав, понял, что это правда. — Потому что всё, что происходит на моей земле — моё дело. Потому что мне не всё равно, — он так сильно стиснул пальцами лошадиную гриву, что ладоням стало больно, остались красные лунки от ногтей да отпечатавшиеся на коже конские волоски. Альвидас выпрямил спину и с вызовом взглянул — не только на свою неожиданную спутницу, но и на всю степь вокруг, чуждую, живую, бездонную.       — Ты сам ответил на свой вопрос, родной мой, — негромко сказала лошадь. Сейчас в её голосе явственно звучала тюндерка. Альвидас всё лучше учился различать. Она говорила чуть с хрипотцой, и при том тише, да ещё неуловимо делала дополнительные ударения на первых слогах, равно как и Кароли. Выговор восточного Реджишега, ни с чем не спутаешь.       — Тогда расскажи мне, кто ты, — попросил он. Вопрос тюндерок, манков и прочих существ из незабытых легенд всегда казался ему сложным всё с той же проклятой юридической точки зрения. Если они существуют на самом деле — считаются ли они отдельной народностью, проживающей на территории Федерации? Так, значит, на них распространяются законы и их можно судить за нарушения? Или это люди нарушают их права? От этого всего у Альвидаса начиналась головная боль. Слишком большой пласт упущен, изменения не выйдут плавными, как ни крути. Однако мог ли он игнорировать их необходимость?       — Тюндерка, — сказала она и снова заклекотала на разные лады. И всё же продолжила: — Мы — это память, родной мой. Память о самих себе, о людях, которые когда-то жили здесь.       — Как… призраки? — уточнил Альвидас, хмурясь. Она фыркнула.       — Мы не души, родной мой. Только воспоминания. Возможно, не такие, какими были — но такие, какими нас запомнили.       Пожалуй, это в некоторой степени облегчало ситуацию. И всё же, ему было интересно, как она оказалась лошадью. И разве… свечники могли вселиться в то, что не имело тела?       — Если ты расскажешь мне о себе, я смогу тебя запомнить, — предложил он. Это оказалось верным подходом, потому что она завибрировала, заурчала, как огромная кошка. Альвидас с нежностью провёл ладонью по трепетно мягкой гриве, распутывая мелкие узелки. Пусть кое-где её шкура была повреждена, демонстрируя дряблые, белые, будто вываренные в кипятке, мышцы, а одна нога выше колена и вовсе открывала взгляду кость — она оставалась прекрасной.       Из ровных рыжих холмов они спустились ближе к речному берегу, где из-под земли проступал белый меловой скелет степи, словно обнажившееся морское дно. Альвидас машинально склонился и провёл пальцами по рыжим стеблям трав. Под его рукой мгновенно вспыхнули зелёные огоньки и он отдёрнул ладонь. К коже прилипло несколько травинок, сломанных недавним ливнем.       — Слышал ли ты про чадну марь, родной мой? — спросила Фейнеш после долгого молчания. Альвидас помолчал несколько минут. Чадна марь — так называли ядовитый туман, иногда исходящий вместе с торфяным дымом с восточных реджишегских болот. Подземные резервуары с газом то ли иссякали, то ли и вовсе были всего лишь сказкой, но только на веку Альвидаса их раскрытие не наблюдалось ни разу, как и долгие годы до этого. Поступающие панические сообщения оказывались ложными.       — Это не сказка, — тихо сказала лошадь. — Я жила там, у болот. Меня звали Фейнеш, и мой отец растил рожь, и весь мой мир состоял из полей от горизонта до горизонта да из маленькой тихой реки, куда мы ходили за водой. Я была счастлива, родной мой! Когда мы собирали рожь — разве не была я богаче всех княгинь? — она пожевала и без того истрёпанные, изорванные губы. — Что ж, нашлась княгиня, считавшая так же. Ей приглянулись наши поля и золото ржи. А когда она поняла, что мы не отдадим их так просто — она спустила на нас чадну марь.       Голос её натужно захрипел, словно каждое слово причиняло боль. Альвидас не стал торопить её. В голове будто вращались шестерёнки, силясь обработать информацию. Слишком много всего…       Слишком много — чтобы он ещё мог удивляться.       — Я вдохнула его вместе с моей драгоценной рожью, — тихо сказала тюндерка. — Во мне что-то распухало и горело, а потом порвалось. Я вся порвалась. Я вся горела. Чадна марь пожирает людей, родной мой, она пожирает рожь, она пожирает даже реки.       — Подожди, но когда же это было? — быстро переспросил Альвидас. — Как звали княгиню? И… если ты жила у болот — как оказалась в Пиште?       — Мел помнит лучше торфа, — она, кажется, попыталась по-человечески передёрнуть плечами, и Альвидас вцепился в её шею, чтобы не соскользнуть. — Я пришла сюда, потому что сюда тянет память, а от меня не осталось ничего кроме. Мне не вспомнить имени княгини, родной мой. Я помню только саму себя. Я была счастлива все эти годы. Я жила в тенях холмов и танцевала с другими. Я смотрела, как встаёт луна, а рыжие травы были почти такими же золотыми и прекрасными, как моя рожь. В дождь я спутывала конские гривы, потому что их волосы достаточно тонки, чтобы я могла удержать их в пальцах. И когда я это делала — пришли свечники.       Из груди Фейнеш вырвался то ли вздох, то ли стон.       — Прижмись ближе, мой родной. Здесь опасно. Я держу остальных подальше от тебя, но у реки их больше всего, и они скоро узнают, что ты здесь. Лучше будет, если ты попробуешь спрятаться.       Послушавшись, Альвидас почти целиком вытянулся на её спине, тесно прижавшись к бархатистой лошадиной шкуре. Куртка прятала его от ночной росы, но груди, притиснутой к чужому телу, было жарко, а спине, напротив, холодно. Альвидас поёжился и подумал с тревогой о своих спутниках, спящих в пустом старом доме.       — Пришли свечники, — повторила лошадь и содрогнулась. — Они прошли сквозь меня, вплелись в меня — но им нужно было тело, живая плоть, чтобы проявиться в этом мире. Как некстати я заплетала лошадиную гриву, родной мой! Они сплавили нас воедино, как много нас оказалось для одного-единственного тела!       Она замотала головой, будто пытаясь отбросить морок.       — Это тело полнится страхом, — призналась она. — Ему чужды человеческие желания и стремления, власть не опьяняет его, а ужасает. И посмотри — на нём мои раны! Язвы от чадной мари, те, которых я никогда не видела, которых даже не помнила! Как, должно быть, страшно было ей заполучить их! Не будь здесь меня, этот страх дано обратился бы бешенством. Но вместе мы… помогаем друг другу сохранять то, что осталось от наших рассудков. Пусть и немалой ценой.       — Немалой, — согласился Альвидас, бережно разбирая пряди её спутавшейся гривы. — Ты заплатила куда большим, чем я.       Какие жертвы принёс он? Собственную уютную и спокойную жизнь в Алькависе, оставленную на несколько месяцев?       — Мы оба платим ежедневной борьбой, — возразила Фейнеш. — Ты и я. Только героям позволено обойтись одной большой жертвой, родной. Людям обычно приходится труднее.       Альвидас не нашёл ничего лучше, чем кивнуть. Ему нужно было обдумать сказанное ею. Возможно, примирить это с самим собой.       Серебристо-серая лошадь медленно двигалась сквозь наступающий туман. У самой кромки горизонта распухал и потрескивал молниями изумрудный грозовой фронт.