От свечей к порогу

      Шэша, по счастью, ела всё, что угодно. Ей носили и ботву, оставшуюся на грядках, и дохлых крыс, и лягушек — но скоро перестали, лягушек было жалко, — и остатки собственного обеда. Долговязая Юлия, старшая из всех, на это только выпячивала губу и хмурилась: зачем, мол, ей же всё равно, самим разве не вкуснее? Но Ферко видел, как и она втихую скармливает Шэше ломоть пирога. И даже смеяться не стал.       Шэшу они любили все вместе — Ферко, Юлия, Матьяс, Ладжза и маленькая Тони, Матьясова сестрёнка. С Тони пришлось сложнее прочих, её заставили поклясться на пальчиках, что никогда ни слова про Шэшу не скажет при взрослых, девочка под конец чуть не икала от страха. Но зато ей дали выбрать имя и она едва слушающимся языком прошепелявила: «Шэша».       Так Шэша и сделалась Шэшей, а заброшенная сторожка там, где раньше был мост через Шехну, сделалась Шэшиным домом.       Откуда она взялась, не знал никто. Первыми нашли её Юлия, Матьяс и Ладжза. Ферко в тот день остался помогать бабушке, а Тони никогда с ними и не гуляла. По крайней мере, раньше. Уж теперь Матьяс таскал её с собой каждый день, потому что сестрёнка любила Шэшу нежной любовью, а одну девочку к реке не пустили бы ни за что. Так вот, первыми нашли её Юлия, Матьяс и Ладжза, в степи, среди холмов, честно-честно не в меловом кругу! Сперва Шэша показалась им просто уродливым козлёнком-потеряшкой, но бросать скот в степи они были не приучены, и Юлия, как старшая, подняла детёныша на руки.       Вот тогда-то они и увидели.       Матьяс клялся — не испугались. Юлия презрительно кривила губы. А Ладжза может и перепугалась, но по ней же никогда не видно, сколько её ни пугай, и она первой сказала, что показывать это взрослым — нельзя, а можно — спрятать, вот, например, в сторожке у реки.       Ферко узнал обо всём в тот же вечер, прижавшись ухом плотно-плотно к нагревшемуся за день деревянному забору. Новости ему принёс Матьяс, а после ужина выпросил у родителей отпустить Ферко с ним, на рыбалку, мол. Лампы возьмём, да, и девочки, вон, тоже идут, и за Тони присмотрим.       Шэша, по-честному, была страшненькая ещё какая. Вся какая-то несуразная, косая, будто не по-правильному собранная. Ферко даже противно поначалу стало. Но потом он, по Юлииной указке («а что, боишься?»), коснулся подрагивающей ладонью её лба между набухшими шишечками бархатистых рожек, и лоб был тёплый, и Шэша под его ладонью дышала, сопела и была тёплая и живая, как новорождённые козлята. Ферко моргнул, погладил её нежно-нежно — а потом девчонки прогнали его ловить рыбу. Дали только поприсутствовать при наречении.       — Ничего, — сказал Матьяс, болтая босыми ногами в воде и распугивая мальков, — наловим сейчас, будем её кормить.       — Она маленькая, — заявила Юлия, — рано ей рыбу, молоком будем.       Но сосать Шэша не умела — это выяснила Ладжза, попытавшаяся сунуть ей в рот свёрнутое влажное полотенце. И ещё у неё были зубы — это они тоже по полотенцу узнали. Юлия оскорблённо засопела и согласилась предложить Шэше рыбёшку.       Мальки, собранные с горем пополам в ведро, пошли на ура. Заворожённые, они расселись кружком, наблюдая, как Шэша ест. Когтей у неё не было ни на одной из множества конечностей, — а где пальцы были, там казались грубоватыми и недоразвитыми, — и она не придерживала рыбу, а заглатывала целиком, что помельче, а на крупной сжимала челюсти и остервенело мотала головой, утробно урча. Тони засмеялась и захлопала в ладоши — Шэша насторожилась, задышала тяжелее и громче, что-то переменилось в её дыхании, Ферко загипнотизированно смотрел, как раздуваются её ноздри. Увидел замедленно, как Тони тянется к Шэшиному лбу, как Матьяс пытается поймать сестрёнку, и как маленькая детская рука прижимается к Шэшиному лбу, чуть выше глаз с козьими прямоугольными зрачками.       Весь мир замер — и ничего не случилось. Шэша принюхалась шумно к Тониной руке и продолжила есть, пока девочка самозабвенно гладила её голову и дёргала уши.       — Только в глаза, смотри, не тыкай, — запоздало буркнул Матьяс. Ферко выдохнул. Темнело.       — Пора домой, — сказал он, — не то искать придут, увидят.       Заворчали, расходиться не хотелось, но знали, что Ферко прав. А Шэша была их секретом, не взрослых.       — Не замёрзнет, ночью-то? — опасливо спросил Матьяс. Они критически осмотрели сторожку, но больших щелей не было, разве что крышу чем-нибудь залатать бы, но если не будет дождя…       А Ладжза подложила Шэше надкушенное полотенце вместо подстилки.       — Всё равно домой теперь не отнести, — спокойно сказала она. — Скажу, уронила, течением снесло. А завтра придумаем что-нибудь.       Они придумали. Ферко выпросил у родителей огромный неровный кусок брезента, сказал, строим с ребятами шалаш в степи, можно — укрыться от дождя? Отец отдал, ничего не спросив, и вечером они с Матьясом приладили половину от этого куска так, чтобы он закрывал дыру в крыше, а второй половиной укрыли Шэшу — на всякий случай. Она лежала смирная и тихая, но всё такая же тёплая. Только поводила из стороны в сторону изумрудными яркими глазами.       Глаз у Шэши было великое множество, и почти все из них сползли почему-то на правую сторону её несуразной морды. Некоторые были слепыми, это им рассказала Юлия, долго водившая рядом с Шэшиной головой лампой, но во всех, ярких, зелёных, поблёскивали любопытством горизонтальные расплывчатые зрачки. Ладжза учила Тони протирать Шэшины глаза влажной тряпицей, пока Юлия с мальчишками сооружали гнездо из всех старых тряпок, что сумели незаметно утащить в сторожку. Торжественно показать Шэше её новую постель доверили Ферко, он-то ещё не носил её на руках. Шэша весила почти как козлёнок, лишнего добавляли только конечности, они же ещё и неловко дрыгались во все стороны, мешая удобно прижать к себе. Но она не боялась, нет, только сопела на ухо и укладывала подбородок на плечо, словно хотела попробовать на вкус его волосы.       — Почему она не ходит? — спросила Тони, засунув палец в рот от волнения. Она всё никак не могла перестать поправлять на Шэше одеяла, так что гнездо сделалось больше похожим на кокон, а Шэшу было почти не видно, но она не возражала, лежала там, и Ферко казалось, что он слышит, как ровно и спокойно стучит её сердце.       Шэша вообще была на диво покладиста.       — Потому что ты её запеленала, — ворчливо отозвалась Юлия. А Матьяс поспешно пояснил:       — Ты же вон не сразу начала ходить, когда маленькая была, вот и она так же… — Тони этот ответ удовлетворил, остальных, переглянувшихся, включая и самого Матьяса — нет.       На следующий день они взялись учить Шэшу ходить, тоже, как умели. Матьяс и Юлия, как самые сильные, приподняли её под живот, Ферко сел на корточки, пытаясь выпрямить и упереть в пол беспомощно сучащие во все стороны ножки без копыт, Ладжза сидела, скрестив ноги, у двери сторожки и подманивала Шэшу подпортившейся вонючей рыбой. Тони хихикала и носилась вокруг на четвереньках, показывая пример. И без того спёртым воздухом плесневелой сторожки дышать сделалось практически невозможно, но Ферко стоически утыкался носом в плешивый Шэшин бок.       А потом она пошла. Раз, два, и беспорядочные вздрагивания ног сделались уверенными, она упёрлась ими в пол, замерла, будто не понимая, как собрать воедино все свои разрозненные части, и уверенно двинулась к двери. Жадно вцепилась в рыбу, задела палец Ладжзы — словно иголкой проколола. Посмотрела с интересом, лизнула выступившую капельку крови, и тут же забыла, вернувшись к еде.       — Не больно? — обеспокоенно спросил Ферко. Ладжза махнула рукой, мол, вон, смотри, и следа уже почти не видно.       Тогда они вывели Шэшу на улицу. Юлия дежурила чуть в стороне, у старой ветлы на повороте тропинки, чтобы сразу сказать, если кто пойдёт.       — Знаете, а она ведь ничем не пахнет, — задумчиво сказал Ферко.       — Ты зачем её нюхал? — засмеялся Матьяс. Ферко нахмурился:       — А ты будто не нюхал, пока её держал!       — А ещё она очень много пьёт и ест, — сказала вдруг Ладжза, обрывая их спор и засовывая в рот стебелёк пишки, случайно выросшей здесь, далеко от поля.       — И что? — не понял Матьяс.       — И ничего, — отрезала Ладжза. — Нам ни разу не приходилось за ней убирать. Она просто… ест — и всё.       Они долго наблюдали за Шэшей, копошащейся в зарослях у тропинки и выискивающей там кузнечиков.       — Ну и что, — запальчиво сказал Матьяс, — как будто плохое что!       — Совсем не плохое, — согласилась Ладжза. Хотя все они знали, что с животными-то обычно бывает как раз наоборот. Шэша в этот момент сунулась к подгнившим мосткам, с которых обычно ловили рыбу, и все бросились её хватать.       — Не надо, Шэшенька, тут глубоко, — лепетала Тони, обнимая её за чересчур длинную шею. Шэша не сопротивлялась, просто странно утробно то ли ворчала, то ли скрипела, звук шёл из глубины её тела, отдавался эхом в неясных пустотах, со стоном выбирался наружу. А потом, когда начало темнеть, они отвели её обратно в дом, долго-долго объясняли, что нельзя выходить на улицу без них, но дверь всё равно плотно прикрыли за собой.       Ферко таких покладистых животных никогда не видел — ни до, ни после. Тони могла сколько угодно теребить Шэшу за обвислые уши, наглаживать голову и чмокать в нос, а та никогда не вырывалась, только шершавым острым языком облизывала девочке лицо.       Ей только не нравился яркий свет, а ещё — когда смотрят в глаза. Это они выяснили, когда возились с ней на полу, и Матьяс вдруг уткнулся взглядом прямо в Шэшины глазища, а она замерла — и Ферко вдруг снова почувствовал, как что-то изменилось, натянулось в воздухе, будто перед близкой грозой. Дыхание Шэши сделалось опасным и горячим, и все её мышцы напряглись, и она замерла и вся сделалась вдруг хищная, а они были в маленьком помещении сторожки с ней, среди обломков мебели, так бесконечно далеко от двери.       — Ну и чего ты начинаешь? — строго, по-взрослому, спросила Юлия, но Ферко слышал, что голос у неё дрожит. А потом Юлия укрыла Шэшу куском брезента, и та как-то мгновенно успокоилась.       Так теперь и ходила, пряталась от света и от чужих взглядов. Смешная в этом своём брезенте, тянущемся за ней. Но ей не мешало, нет, вот и хорошо.       Шэша их вдруг сблизила, срастила воедино. С тех пор, как она появилась, Ферко ни разу не рассорился с Матьясом, а Юлия, городская и чужая, почти взрослая, сделалась вдруг окончательно родной, и даже Тони теперь брали в компанию, не ворча на «малявку». Носили одну на всех огромную старую куртку, переданную Матьясу торжественно отцом. Торжественно надевали её же на Шэшу поверх брезента — посвящали в братство. Гоняли с ней мяч, потёртый, но настоящий, резиновый, привезённый с собой Юлией.       Юлиины родители жили в доме в центре их деревеньки, если конечно, у десятка домиков был центр. Они приехали издалека, не из Залаверца даже, а дальше, Юлия показывала им на карте, там даже был обозначен её родной город, но Ферко не особо-то запомнил — зачем? Юлия теперь всё равно была здесь, сказала, матери что-то ударило в голову, у отца сделалось «нехорошо с деньгами», и переехали сюда, в сердце Пишта, в крошечную деревеньку у реки. Юлия на родителей злилась, чуть с ума не сходила от скуки и первые месяцы воротила нос от местных детей, младше её на пару лет, но потом ничего, стала бегать с ними в степь и сделалась своя, даже предплечья и щёки сначала покраснели от солнца, потом чесуче облезли и стали веснушчатые. Скандалила с родителями до воплей, мол, какое дело вам, где я гуляю, сами меня сюда привезли, остальных отпускают, им можно, почему мне…       Ей говорили — ты взрослая уже, нужно думать о будущем, тебе нужно — и Юлия топала ногой и сбегала из дома, пряталась там, где никто, кроме друзей, не найдёт.       Теперь сбегала, конечно, к Шэше. Там они её и нашли, заплаканную, сжавшуюся в комок в углу, и Шэша топталась рядом, бодала её лбом, чешущимися растущими рожками бархатными прямо под рёбра и в живот, в самоё тёплое место.       — Не вернусь домой, никогда больше к ним не вернусь, — повторяла Юлия, как заведённая, — останусь жить тут, уйду в степь, ненавижу их всех, пусть думают, что я умерла, умерла… — и ревела всё тише, срываясь уже на икоту.       Матьяс и Ферко переглянулись смущённо и сели по бокам от неё, неловко прислонились плечами, пытаясь утешить. Тони плюхнулась рядом с Шэшей, не понимая ничего, и забормотала Юлии что-то ласковое, потянулась к лицу.       Ладжза посмотрела на них и сказала:       — Ты, Ферко, хорошо про шалаш придумал. Сделаем вид, что там и переночуем, и с Тони глаз не спустим.       Переговорщицей отправили всё ту же Ладжзу, самую непоколебимую и спокойную из всех. И мать у неё была такая же, не даром деревенская староста. Она слушала ровный вдумчивый дочерин голос, а потом сама уже говорила с остальными родителями. Но их, надо сказать, и так редко куда не отпускали, только Юлиина мать всё суетилась почём зря. Не пропадут же они в степи вчетвером — то есть, теперь впятером, с Тони, и это ещё про Шэшу не знают…       Ладжза вернулась с корзинкой, в ней были остатки дневного хлеба, банка пишкового мёда да небольшая кринка с козьим молоком. К этому моменту Юлия плакать прекратила, только сердито размазывала остатки солёных слёз по лицу. Шэша потянулась и облизнула ей щёку, Юлия задушенно хихикнула.       И они ели хлеб с мёдом, а в разбитые окна сторожки, наискось забитые досками, светили яркие летние звёзды.       — Шэша однажды вырастет, правда? — спросила Юлия упрямо и глухо, сунув руку под брезент и поглаживая Шэшу по лбу, раз уж ей негласно разрешили этим вечером обнимать ту безраздельно. — Высокая, как опоры у линий электропередач?       — Даже выше, — серьёзно подтвердила Ладжза. Она никогда не видела ни линий электропередач, ни их опор. Никто из них не видел — кроме Юлии.       Скоро Тони начала зевать, остальные подхватили за ней и устроились прямо там, на полу, с Шэшей в центре, укутавшись в разномастное тряпьё из её гнезда. Ферко клевал носом, но смотрел, как в выкипающей из заоконного котла ночи полутьме Тони жмётся к плечу Ладжзы, а Матьяс сворачивается, поджав ноги к груди, у самого Шэшиного бока.       Наверное, он всё-таки задремал, потому что Юлия разбудила его, подёргав за плечо.       — Слушай, — шепнула.       И Ферко едва сдержал смешок, потому что — вот скрипуче низко сопела во сне Шэша, а в ответ ей, машинально напрягая горло, поскрипывала и спящая Ладжза.       Он скорее почувствовал дуновение воздуха, чем увидел, когда Юлия махнула ему рукой и позвала за собой, на улицу. А там они сели на мостках, опустив ноги в холодную текучую воду и молча сидели, то и дело отмахиваясь от комаров. Шэша пришла перед рассветом, прошуршала брезентом от порога и устроилась между ними, вытянув голову. И звёзды отражались в её ярких глазах.       Ферко уснул прямо там, привалившись к плечу Юлии, и ему снились многорукие железные великаны, ловящие в ладони грозу, и Шэша, возвышающаяся над ними. Выросший вместе с ней кусок брезента стелился по ветру как парус.       На утро Юлия, конечно, вернулась домой.       И гроза случилась тоже, но не сразу, через несколько дней. Ферко, заслышав, как шумит ливень, выскочил на крыльцо и сразу подумал о Шэше — как она там, одна, в тёмной хижине? Не боится ли раскатов грома и молний, не протекает ли над ней хлипкий брезент? В глазах и носу противно защипало, когда он подумал о ней, такой маленькой и несуразной, спящей в вымокшем гнезде… И тогда он попросил у отца сбегать посмотреть на выдуманный шалашик в степи, мол, первый ливень, надо проверить, устоит ли, не будет ли течь. Отец согласился, но наказал возвращаться как можно скорее, чтобы мать и бабушка не волновались. Ферко собрался было забежать за Матьясом, но остановился на полпути. Нет, с Матьясом попросится и Тони, а её в ливень ну точно никуда не пустят, и тогда криков будет… Лучше одному проверить — и сразу назад.       Но у сторожки он нашёл Ладжзу. Та невозмутимо сидела на пороге, поджав ноги под себя, и жевала мокрую травинку. Шэша топталась по лужам и довольно гудела, тощие бока — тощие, сколько бы она ни съела — так и ходили ходуном.       — Не течёт? — спросил Ферко. И, хотя Ладжза помотала головой, всё равно заглянул внутрь, прежде чем усесться рядом с ней.       — Ей нравится вода, — сказала Ладжза. Шэша топталась в луже и задирала укрытую брезентом голову наверх, навстречу ливню. Ферко подошёл и сдёрнул с неё ткань, стараясь не смотреть в глаза. Шэша замерла, как стояла, уставившись ровно вверх. Ферко вспомнил, как она тянулась к реке, и зябко повёл плечами.       — Иди домой, — по-своему поняла его жест Ладжза, — пока искать не начали. Я с ней посижу.       Ферко в очередной раз позавидовал подруге, ей-то не запрещалось гулять в грозу даже рядом с рекой, когда речники водили свои изумрудные хороводы. Все взрослые в деревне считали, что Ладжза водится со степной нечистью, а то и сама была подменышем. Но не сторонились, нет. Живя в самом сердце Пишта, глупо было бы стеречься тех, кто из степи приходит. А Ферко этим россказням не верил — они с Матьясом дружили с Ладжзой с детства, уж если бы она зналась с нечистью, то и их бы обязательно познакомила да сводила бы сплясать в холм.       Сами не заметили, как наступил канун Листвяных свечей. Целыми днями были заняты — поскорее закончить с делами, скинуть шкуры скучных деревянных домиков, убежать туда, где Шэша возится, ловит крыс, даже им иногда приносит, считает, значит, за своих. И жечь праздничный костёр тоже сбежали к реке, сытые уже, но танцевать ещё — хоть всю ночь. Ладжза приволокла с собой чатхан, Матьяс за пояс заткнул флейту, которую сам же и вырезал из тростника. Вот и вся музыка.       Юлия сначала стояла в сторонке, рядом с Ладжзой, так и вышло, что плясали одни только Ферко с Матьясом да Тони, но Тони всё больше просто прыгала и хлопала в ладоши. Шэша жевала кусок пирога, устроившись в траве. Ладжза пела, голос у неё был приятный, низковатый для девчонки, но тем лучше под него ложились странные спотыкучие слова старого языка.       Когда Ладжза пустилась в пляс, Ферко не заметил. Ему казалось: да вот же, чатхан до сих пор звучит, густой перебор струн. Посмотрел, а инструмент лежал, оставленный, среди трав, и отсветы пламени танцевали на полированной древесине. Ладжза кружилась у костра, подобранная к поясу юбка хлестала по ногам, ещё и Юлию с собой затащила, а та едва поспевала за подругой.       В свете праздничного огня Ферко померещилось недоброе.       Ладжза носилась туда-сюда, то цепляла пальцами струны чатхана, то снова бросалась к костру и кружилась, кружилась, и за ней увязалась Шэша, проскользнула между двух очистительных костров, Ферко выдохнул было, но тревога никуда не делась.       — Ты помедленнее! — крикнул Матьяс. Щёки у него раскраснелись, мелодия флейты не поспевала за всё ускоряющимся танцем, за вздрагиванием струн. Юлия, тоже тяжело дыша, цеплялась за ладошку Ладжзы, пока не споткнулась, подвернула лодыжку, упала в росистую траву.       Ладжза плясала.       Когда она пронеслась мимо, Ферко заметил сжавшиеся в булавочные головки от страха зрачки, капли пота на странно бледной коже, сбившееся дыхание. Флейта замерла, только чатхан неумолимо продолжал выводить мелодию. Надрывно заскулила Тони. Вторя ей, гортанно низко заскрипела Шэша.       — Матьяс, помоги! — позвал Ферко. Ладжза кружилась быстро-быстро — не ухватишь. Кстати пришлась замершая и тревожно гудящая Шэша. Вдвоём кое-как оттеснили девочку к ней, Ладжза ткнулась коленями в плешивый бок, потеряла равновесие, и Матьяс с Ферко повалили её на землю. Ладжза вся тряслась и едва дышала, лицо у неё было бледное, лоб горячий. Она не плакала.       Вставать на ноги она отказалась, говорить тоже. Шэша вылизывала её щёки, пока те не раскраснелись. Вместе с прихрамывающей Юлией подняли кое-как Ладжзу на спину Матьясу, и он пронёс её между двух костров, прежде чем отнести в деревню, чтоб уж наверняка. Так и вышло, что отвести Шэшу в сторожку выпало Ферко. Та виляла куцым хвостом и охотно шла рядом с ним. На пути им не попалось ни одного мелового круга, обиталища степной нечисти. Рыжие травы клонились под ветром, воздух был душный и тяжёлый.       Пока он сидел в сторожке, собирая разбросанное гнездо в подобие подстилки, Шэша поймала бабочку. Пёстрые помятые крылья торчали у неё изо рта. Ферко протянул руку — и Шэша выплюнула послушно, будто ему и принесла, а вовсе не собиралась есть. Иногда она казалась Ферко умнее любой собаки. А бабочка была золотянка, из тех, что от Солнечного порога до Листвяных свечей желания исполняют. Ферко подумал: может, ещё не поздно? — и загадал, чтобы с Ладжзой всё было хорошо.       Ладжза проспала целые сутки, а когда проснулась — жар спал, и она, поди уж разбери, как, выпросила сбегать ненадолго к друзьям. Пришла в сторожку, когда они заботливо раскладывали перед Шэшей ботву и чёрствый хлеб, и веско сказала:       — Нам надо её отпустить.       Все замолчали, но Ферко всё равно слышал их мысленный гомон. Ты, мол, просто винишь её, а она тут при чём, Шэша хорошая и наша, не смей её отбирать — ещё чего!       Но Ладжза больше ничего не сказала, а только опустилась на колени, ткнулась лбом в Шэшину грудку, обняла её за шею и заплакала. И, может, Ферко показалось, но Шэшины то ли лапы, то ли ножки, похожие на недоразвитые человеческие ладони, словно дёрнулись, чтобы обнять её в ответ.       Прощались с Шэшей по очереди. Тони ревела навзрыд, чуть не задыхаясь от слёз, и всё никак не могла перестать целовать мокрый и горячий Шэшин нос, а Шэша после каждого поцелуя бесшумно облизывала его, и всё начиналось заново.       Когда пришёл черёд Ферко, он только шепнул:       — Ты только береги себя, Шэшенька, хорошо? — а сам подумал, что отпускать — ну, это же, может, и не навсегда? Это совсем не то же, что выгнать или предать и бросить. Расставание казалось ему непомерным грузом, но он хотя бы ложился только на них, а не на Шэшу совсем.       — Я буду тебе рыбу оставлять каждую неделю, слышишь? Ты только приходи, как проголодаешься, — услышал он горячий шёпот Матьяса. И отвернулся, потому что глаза противно щипало.       А потом они вывели Шэшу на улицу. Светило солнце — горячее, медовое. Брезент снимать не стали. Юлия легонько оттолкнула Шэшу и ворчливо буркнула:       — Ну, чего встала? Иди, мы тебя отпускаем на волю! — и Ферко уже знал, куда она пойдёт.       Вода расступилась перед Шэшей легко, но всплеска не было, хотя берег тут был не пологий, им даже купаться здесь было запрещено. Шэша как будто скользила всё глубже и глубже, не касаясь ногами дна. Ферко наблюдал, как загребают слаженно её конечности — неловкие, погнутые коленками в разные стороны, словно специально для того и приспособленные. И всё равно затаил дыхание. Подумал: если она начнёт тонуть, мы её вытащим, и всё сделается как раньше, и Ладжза успокоится, и Тони не будет плакать.       Но Шэша плыла, пока не выбралась на стремнину, а там — не то что ушла под воду, исчезла будто бы, остался только криво обрезанный кусок брезента, и его неумолимая Шехна скоро снесла течением.       — А рыбу всё равно оставлять буду, — прошипел, вытирая кулаком глаза, Матьяс. — Каждую неделю! Нет, каждые три дня!       — А я — хлеб, — серьёзно сказала Ладжза. Они все пообещали что-нибудь да приносить. Шэша ведь взялась откуда-то, правда? Ну и что, что исчезла, ведь могла же вернуться? Ведь могла?       А потом они сидели на мостках и вглядывались в горизонт. И, пока не сделалось совсем темно, в наступающих сумерках Ферко всё мерещился всплывший на поверхность кусок брезента там, у излучины реки.