От свечей к порогу

      Старенький радиоприёмник на подоконнике зашкворчал, будто масло на сковородке, закудахтал, а после зашёлся натужным чахоточным кашлем помех. Женни замерла на ступеньке, прислушиваясь, аккуратно повесила ведро на верхнюю перекладину, спустилась по приставной лесенке вниз и, сняв перчатки, принялась бестолково крутить ручки — помехи то пропадали, то возникали снова. Потянула было за антенну — но та уже была выдвинута на полную. Женни поднесла приёмник ближе и прислушалась. Ничего, кроме вездесущего треска.       Со вздохом она щёлкнула по приёмнику пальцами и поднялась с ним обратно. Несколько минут потребовалось, чтобы устойчиво пристроить его на ступеньке, приперев к стене. Может быть, если поднять выше…       Оставив возню с приёмником, она поднялась до конца, на крышу. Они с Имре провели здесь несколько дней едва ли не кряду, с газовой горелкой раскатывая плотные рулоны, защищающие от течи. Рулоны шли внахлёст, и всё же сегодня Женни растопила над огнём ведро густой чёрной смолы, чтобы промазать трещины. Смола остывала быстро, чтобы она не застыла вовсе, Женни то и дело размешивала её самодельной кистью — палкой, обвязанной тряпками.       Приёмник сипел. Женни сидела, скорчившись, на крыше, ползала ото шва ко шву, и солнце пекло ей спину.       До конца работы ей пришлось ещё раз спуститься, чтобы растопить остатки смолы. От крыши поднимались теперь душные испарения. Женни с приёмником спустилась вниз и повела плечами, разминая уставшие мышцы. Радио вяло закашлялось, будто пытаясь вселить в неё надежду, и вернулось к ровному потрескивающему гулу. Женни криво улыбнулась одним уголком рта и вернула его на подоконник. Когда она снова поднялась на крышу, чтобы забрать кисть и ведро, на дороге у дальнего края деревни ей примерещилась чья-то тень. Женни прищурилась — нет, Имре бы возвращался с другой стороны, да и рано…       Она быстро опустила приставную лестницу, устроив её у задней стены дома, нырнула в дом и схватила висевшее за дверью охотничье переломное ружьё. Патроны они с Имре сговорились хранить в картонной коробке, припрятанной за обувью. Женни достала два, щёлкнула рычажком у приклада и вставила патроны на место. Вдохнула. Выдохнула. Руки у неё не тряслись. Поразмыслив пару секунд, она сунула за пояс большой кухонный нож для разделки мяса.       В деревеньке было тихо — вряд ли кто вообще, кроме Женни заметил появление незнакомца. Дугой она обошла опустевшее здание станции, крепче сжала в руках ружьё, свернула за дом старика Виктора, чтобы тень от покосившегося плетня скрыла её от глаз любого, идущего по дороге. Она увидела его раньше — и, решившись, вышла из своего укрытия. Здесь не было жилых домов, но дальше-то... Ни к чему беспокоить стариков.       Солнце било в левое плечо.       — Женни? — спросил чужак недоверчиво и прикрыл глаза ладонью. У Женни ёкнуло сердце, дрогнуло в груди и заколотилось сильнее.       — Акошек? — переспросила она, голос дрогнул. Шагнула в бок, чтобы солнце не мешало ему разглядеть её. Акош, друг детства, вымахавший теперь под два метра, щурясь, смотрел на неё, и взгляд его упирался в ружьё.       — Оно на предохранителе, — быстро сказала Женни. — Не знала, что это ты, а в степи сейчас неспокойно, вот и…       — Я вижу, — сказал Акош и ухмыльнулся уголком рта, заметив нож. Женни почувствовала, как щёки начинают пылать. И как что-то копится внутри, сжимая желудок, такое горькое, что ей разом хотелось и разрыдаться, и хохотать. Она знала, зачем Акош здесь. Знала, а не радоваться ему всё равно не могла.       Неловко зажав ружьё подмышкой, она подошла ближе и крепко обняла его. Натянутые сквозь тело нити никуда не делись, но хоть дышать стало легче.       — Убери ружьё, пожалуйста, — шепнул Акош ей на ухо. Женни нервно хохотнула и качнула головой:       — Пойдём к нам домой, Акошек, чего тут стоять? Ты устал…       — К вам?.. — переспросил он, и Женни ненавидела боль, которую причинила ей надежда в его голосе.       — Мы с Имре там живём, да, — бестолково начала она. Как будто если отсрочить ответ — кому-то станет легче. — И Сара, Акош… Сара жила там с нами.       — Жила, — очень тихо повторил он. Женни сглотнула. Её руки не тряслись, они не тряслись, они не…       Её руки дрожали.       — Мне очень жаль, Акошек, — прошептала она, сглатывая горечь. — Мы бы написали, если б только знали, куда…       Акош ничего не ответил. Он не нахмурился, не заплакал, но будто дрожь помех пробежала по лицу, сделала его заострившимся и разом по-детски беззащитным. На рукаве его куртки трепетали вышитые языки пламени. И когда Женни сжала его руку — она оказалась горячей, будто наливалась свинцовой тяжестью раскалённого металла, и Акош сгорбился весь, как словно груз оказался непомерным — а после выпрямился, выломав что-то, не физически, а так. И сказал:       — Я так и думал, — и закрыл лицо ладонями.       Женни не стала ни обнимать, ни успокаивать. Взяла аккуратно за локоть и повела по улицам. Ей показалось, что она снова маленькая девочка, ведущая лучшего друга домой, после того как он разбил коленку.       Только у Акоша не коленка была разбита, вот в чём беда.       Из окошка выглянула баба Аранка, прищурилась на солнце, ладонь козырьком приставила ко лбу.       — Это кто там, Женичка? — позвала она. Женни привычно повысила голос:       — Акошек вернулся, баб Аран!       Та пожевала впалыми губами, будто припоминая, потом задумчиво закивала. Вслед Женни по улице пронеслось её скрипучее:       — Это хорошо, хорошо, что домой пришёл… — будто дуновение ветра, задевающее сухие травы. Женни съёжилась вся под этим ветром и невольно ускорила шаг. В присутствии Акоша ярче ощущалась пустота. Одичалое безысходное одиночество, пустившее корни в их родном доме. Что уж там, Женни и по имени-то родную деревню больше не называла. Потому что это была не она, не то место, где она так и не успела вырасти. Раньше от этого выступали на глазах злые слёзы, но теперь она, почитай, привыкла. Ко всему привыкаешь, только время дай.       — Как ты до нас добрался? — спросила она, чтобы не сказать Акошу злые и жестокие слова, мол, зря приехал. Он вздрогнул, будто приходя в себя, лицо на мгновение ожило, но руки остались свинцово-тяжёлыми и горячими.       — Так, когда телеги попутные, когда пешком… — медленно ответил он. Губы едва шевелились. — В степи, может, и неспокойно, но меня не трогали, — и машинально коснулся пальцами нашивки с огненными языками. Женни кивнула. Уж конечно, кому бы в голову пришло выходца из Отряда да в Пиште…       — Ты проходи, — сказала она, поднимаясь на крыльцо. Прикрыла за Акошем дверь и остановилась, чтобы убрать патроны на место да привесить ружьё на крючок. Погладила пальцами гладкий, тускло блестящий ствол, ощутила его уверенную твёрдость. Ей нравилось чистить ружьё, с ним в доме она чувствовала себя куда как спокойнее.       А как обернулась — Акош стоял на пороге в неуклюжей поломанной позе, будто посреди шага застыл. Женни хлопнула себя по лбу: радио же, ну! Она протиснулась в кухню мимо Акоша и выключила приёмник. Электрический стрёкот стих, плечи Акоша опустились, но Женни видела капельки пота, выступившие у него на висках.       — Прости, Акошек, — устало прошептала она. — Всё у нас как-то нескладно… Да и радио целыми днями работает — Имре на вышке возится, починить хочет, это они придумали с… — она вовремя прикусила язык. Акош дёрнулся, будто в чувство приходя, быстро сел за стол, чуть не снеся широким плечом самодельный шкафчик, и наиграно живо спросил:       — Так что, говоришь, и Имре здесь? Вместе вернулись?       Женни кивнула:       — Да. Тут всё больше старики одни, из молодёжи только нам с Имре и приспичило… Матушка с младшими у моря осталась, в Алькавис собирается, ну я и не настаивала. Нечего им тут делать.       — А тебе? Тебе — есть? — спросил Акош, и глаза у него были больные. Ты не обо мне спрашиваешь, подумала Женни, ты о Саре узнать хочешь — чего ей было здесь надобно.       — Мне, Акошек, — медленно начала она, подбирая слова, — нужно было уехать отсюда. Только не так, убегая от беды впопыхах, а как будто… по-настоящему. Дожить до срока, почувствовать, как мирок мал становится, да и уйти искать, где побольше. И мне этого нужно было, и Имре… и сестре твоей тоже. Только мы вернулись, а мир оказался здесь нам не по размеру, невелик, но и немал. Не останешься — и не бросишь. Я уж для себя решила, пока из стариков кто жив, буду и я тут, надо же им кому помочь. А после… к морю двинусь или в Залаверец, а то и дальше. Имре и Саре мало было, вот они и нашли себе вышку.       Вышкой с детства звали они здание радиостанции, поднимавшееся на опорах высоко над землёй — чтобы, значит, отличать от станции, железнодорожной.       Акош молчал. Сердце у Женни стучало, как барабан, этак она спокойно говорила о Саре, сама бы собой загордилась, если бы в горле не стало мутно и тяжело от скопившейся горечи.       — Когда только кончилось всё, — тихо сказал Акош, — недалеко от Залаверца нашлись тела ведьм. Думали сжечь их, да испугались степь подпалить. Так они и лежали, веришь, нет. Я видел, как их разрывали бездомные псы, мясо — что губка, расходится на лоскуты, будто разваренное. А как ничего не осталось, я спустился в воронку. Вот такая она и есть — не мала да невелика. Просто след, но от памяти никуда не денешься, — он помолчал и добавил: — Я видел пустошь, там, за грядой, — Женни кивнула. Говорили, недалеко оттуда канцлер повстречался с сердцем степи. Уж она не знала, правда или нет, а вся земля была изрыта кратерами, оставшимися там, где тела ведьм упали на землю. Сами-то они теперь истаяли, смешались с мелом да пылью, а пустошь осталась. Женни думалось иногда, что среди поросших степными травами воронок должны играть дети. Да только не было здесь детей.       Просто след — подумала она, приноравливаясь, примеряясь к этому слову.       — А знаешь, Акошек, что с другой стороны, против пустоши? — он покачал головой. Неоткуда ему было знать. — Там пепелище. Отряды так далеко не заходили, но кто-то подпалил степь, чтобы от ведьм укрыться. Весной зацветает, а только всё равно видно, что был пожар, и земля там чернее от пепла, и воздух другой, — Женни опустила глаза, упёрлась взглядом в деревянную столешницу. Скатерть не клали, так проще вытирать от крошек да грязи. — Вот так, Акошек. Что ведьмы, что люди, а останется — всё одно.       Они замолчали. Женни запоздало подумала, что не налила Акошу чая.       — Имре придёт, вместе поужинаем, — извиняясь, сказала она. Будто не было долгих лет разлуки. От сказанных слов горечь в горле истаяла, дышать сделалось легче. Так же сидели когда-то на тёплой натопленной кухне, грелись, ждали тёплого чая…       Акош вдруг подскочил с места, схватился за рюкзак:       — Я же из самого Залаверца вам всякого привёз! Сладостей всяких, ну, что не испортится в дороге, конечно… — он осёкся: — Глупо, наверное, вам бы чего в помощь лучше…       — Не глупо, — решительно ответила Женни. — Когда детьми были, взрослые нам из каждой поездки сладости привозили, а теперь нет взрослых, кроме нас.       Акошек не смог долго сидеть, и Женни попросила его нарубить дров, всё лучше, чем так. Трогать друга она не стала, с некоторыми мыслями нужно смиряться поодиночке — учиться жить с ними, прежде чем делать первые робкие попытки заговорить. С некоторыми бедами.       А уж беды другие можно было и разделить. Только Женни не стала, а заместо этого порезала пресловутым ножом остатки курицы, поглядела на банки тушёнки да задвинула их подальше на полку в подполе. Нет, рано ещё.       — Газ у вас есть? — обстоятельно спросил Акош, складывая дрова на металлический подстил в дальнем конце кухоньки, рядом с угловатой печкой. Женни постучала носком ноги по баллону, спрятанному под углом скатерти:       — Есть, но это на крайний случай. Сам знаешь, бури бывают, что из дома не выйдешь. Ставь чайник, скоро Имре придёт. Сядем ужинать.       Акош мялся за спиной и Женни на всякий случай сказала:       — Ты вещи-то разбери. Что не занято — всё твоё.       — А спите вы?.. — быстро спросил он, завозившись с рюкзаком.       — Наверху, там выстывает медленнее. Ты не волнуйся, одеял хватит, только чур, спишь с краю, — Акош молчал, и Женни несколько минут гадала, в чём дело, а после её разобрал смех. Собственное глупое тело, сделавшееся частью этой полузаброшенной деревни, ещё одним инструментом, требующим ухода и починки, вдруг как будто снова сделалось тёплым человеческим телом, полнящимся смысла.       — Акошек, милый, ну мы же замёрзнем совсем, если станем спать по отдельности, — мягко напомнила она.       Имре пришёл — что по часам, забежал, простучал сапогами по крыльцу, скрипнул дверью. Женни ощутила лёгкий порыв холода, проскользнувший вдоль позвоночника, поёжилась под платком, укрывавшим плечи.       — Баб Аран сказала, Акошек вернулся… — начал Имре и застыл на пороге, потому что, ну правда же, вот он, их Акошек, с которым когда-то ночью, не сказавшись родителям, за огненным цветком в степь бегали. Цветок не нашли, а потом, как беда пришла, и друг друга растеряли. Акоша и Сару родители забрали в Залаверец, Женни с Имре направились на юг, к морю. И вот поди ж ты, свиделись, всё равно что круг меловой замкнули.       Имре сплёл длинные тонкие пальцы вместе, сжал до синевы, улыбка сквозила в уголках губ, а глаза у него были тревожные и красные.       — Ужин сначала, — сказала Женни, и Имре очнулся — что твой приёмник включился, разлил бульон с овощами по тарелкам. Завозился с керосиновой лампой, рукоятку заело, и лучина в его руке догорела почти до конца. Имре вздрогнул и спешно затушил её.       — Нас в Отрядах учили пламени не бояться, — нарушил тишину Акош. Он смотрел на опалённую деревяшку в руках Имре, словно загипнотизированный.       — И как? — спросил тот. Акош криво улыбнулся:       — Как-как. Обжёгся я, чуть лицо себе не спалил. Страхи нас берегут. Бойся, — встал и наконец обнял друга, грубовато, за плечи, а всё-таки. Зажёг непослушную керосинку, поставил в центре стола. Женни тихо засмеялась, осеклась, подумала, мол, ничего же смешного, а после поняла, что смеялась она от радости.       Они говорили до ночи, то есть, говорил-то Акошек, рассказывал и про Отряды, и про ведьм, и про изумрудное зарево над городом. Историй у него скопилось столько, что голос то и дело садился, и тогда Имре подскакивал, суетился, задевал коленками стол, пока подливал ему чай. Женни ела из бумажного свёртка липкие орешки в сладком сиропе, пахнущем ягодами. Хотела поначалу попробовать всё, что Акошек привёз, но так и не смогла оторваться от первого же пакетика.       Она едва ли не задремала прямо за столом. По-честному, осенью-то ей спать хотелось почти постоянно, от холода ли, от вечной усталости. Каждый день говорила себе: завтра отдохну, а поутру опять что-то ломалось, у неё ли, у соседей, и приходилось идти, и решать проблемы, строить, латать, помогать.       Открыла глаза, когда прохладные пальцы Имре коснулись её головы. Села машинально так, чтобы ему было удобнее. По утрам она заплетала тугие косы, чтобы непослушные кудряшки не лезли в лицо, но к вечеру они спутывались так, что расплести было едва ли возможно, только Имре ей и помогал. Женни раздражалась, но ему даже нравилось методично разбирать жёсткие, как пружинки, пряди. И голова от его извечно холодных рук болела куда как меньше.       И когда кудряшки расправились вокруг её головы пушистым непокорным облаком, Акош достал колоду карт. Переиграли во все игры, что помнили, по кругу, так, на интерес, и у Женни что-то оживало внутри, когда она смотрела, как Имре ставит на разложенных кругом картах шалашик из двух оставшихся.       — Расскажи мне про Сару, — попросил вдруг Акош. Карты рассыпались по столу, Женни, не глядя, сгребла их все и принялась тасовать заново. Имре гулко сглотнул, но не стал ни переспрашивать, ни отнекиваться.       — Сара, она… Да, наверное, на неделю-две позже нас вернулась — мы только обустраиваться начали, крышу, вон, починили, прочистили трубу. Год назад это было, может, чуть больше. Сначала некогда было тосковать, вон, до сих пор что ни день, а что-нибудь да сломается, а тогда совсем тяжело было. Много что сами придумывали, Сара, она же умница была… — он сглотнул и отвёл взгляд, — ну, ты-то это лучше меня знаешь. Но как стало полегче, нам понадобилось, понимаешь… что-то ещё. Смысл какой-то. Я не знаю, как сказать, честное слово, но без этого совсем непонятно было, зачем мы тут это всё, для чего пришли. Однажды, может, железную дорогу починят, и сейчас то и дело провозят что, не поездами, конечно, а так. Будет станция, как раньше. Но Сара сказала, ещё что-то надо, чтобы нас не забросили, чтобы сюда люди шли. Чтобы мы не просто призраком в степи оказались, — он прерывисто, тяжело вздохнул, и лицо у него сделалось торжественное, яркий свет подчеркнул острые черты его худого лица, тёмные волосы росчерками легли на лоб. Имре нетерпеливо смахнул их набок. — И тогда мы нашли себе вышку. То есть, не нашли, конечно, мы всегда знали, где она. Но тогда это была просто вышка, а теперь — наша. Там же станция есть, и всё оборудование на месте, если настроить, можно начать вещание. Мы так и хотели. Я бы настраивал звук, а Сара говорила, ей это нравилось, никто не слышал пока, но она всё равно как надевала наушники, так могла говорить хоть ночь напролёт. Это было, ну… Как любовь всей жизни найти, понимаешь? — он густо покраснел. — Я не про Сару. Про радио. Я же никогда не учился, но там записи старые были, какие-то книжки. Высырело всё, но мы начали разбираться вместе, переписывать начисто, пробовать. Топлива на станции много осталось, да там и расход… — он замолчал, пальцы беззвучно барабанили по колену, но Женни всё равно всем телом ощущала этот ритм. Будто не только Имре, а весь дом, вся степь бились сейчас вместе. Неделимые. — Мы заигрались, Акошек. Котёл подвёл, помнишь, там же отопление подведено было, дрова на такую верхотуру таскать не станешь… Его пробило чем-то, мы думали, быстро починим, днём пробовали заново запустить, по ночам сидели с аппаратурой, — говорить Имре было всё сложнее, он закусил губу было, но Акош глядел на него так жадно, что тот снова сбился и заговорил скорее. Женни страшно сделалось смотреть. Больно похож был теперь Акош на сестру — полыхающие, словно в горячке, глаза, губы синеватые, и это порывистое движение вперёд, лишь бы на месте не остаться. — Она простудилась, Акош, — очень тихо сказал Имре. — Кашляла так страшно, как будто в груди тоже хрипело что-то и булькало. Мы пытались её согреть, обкладывали одеялами, супом поили, мёд давали, травы какие… Только пустое всё. Не помогло это, — он не заплакал, но уголки глаз сделались совсем красными. — Она просила её на вышку отнести, мы думали, бредит, но она была такая спокойная, Акош! Бледная, тоненькая совсем, как тень, и спокойная! Сказала, что хочет… хочет там. Мы сделали, как она просила, я тебя отведу, если захочешь, и в вышку и… туда, в общем… — он сбился, стушевался, замолчал. Длинные пальцы едва ли не завязал узлом, расцарапал уголки ногтей до кровавых ранок. Как в детстве, как в детстве — эхом думала Женни. Как в детстве, Имре боялся до сих пор темноты, ёжился, если нужно было выйти ночью из дома…       — Понятно, — глухо сказал Акош и закрыл лицо ладонями. Его тень трепетала на стене и терялась в оконном проёме, укрыв собой молчащий приёмник. Комната сжалась и, как в детстве, стало страшно от подступающей темени. Как будто что-то злое таилось в ней. Как будто ещё оставалось зло, какое можно было им причинить. А они сидели втроём на самой грани света — неспасённые.       — Спать пора, — сказала Женни, когда даже керосинка перестала разгонять сгустившиеся в углах тени. В темноте, ощупью, они поднялись наверх, переоделись в спальное и забились под одеяла. За стенкой прогретого чердака шуршали мыши, перебирали лапками сосновые шишки, набитые туда для тепла. Акош всё никак не мог устроиться, будто боялся прикоснуться к ним, Женни в отместку ткнула его холодной пяткой.       Сон пришёл к ней быстро, милосердно крепкий.       Наутро она проснулась ещё затемно, но по осени всё равно, почитай, поздно. Выбралась из кровати, укутала спящего Имре, подивилась теплу и поняла, что Акош уже встал и затопил печь. Всё равно, конечно, торопилась одеться, просто по привычке.       Утро было промозглое и сырое, Женни похвалила себя за просмолённую вчера крышу. Акош стоял у печи, грел руки, рядом исходила паром кастрюлька с водой.       — Кашу, вот, решил сварить, — сказал он. Шевельнул было губами, но смолчал. Женни пристроила чайник рядом с кастрюлей.       — Имре поздно встанет, оставим ему на кирпичах, не остынет, — сказала она.       — Это как же он, поздно встаёт? — улыбнулся Акош. Женни позволила улыбке перетечь на своё лицо.       — Некому нам больше указывать, Акошек. Я с утра помогаю баб Аране корову на пастбище вывести, а Имре вечером обратно загоняет, а что до остального — тут уж как сговоримся, хоть днём спи, хоть ночью.       Чай пили на крыльце, пока ночной туман ещё не до конца разошёлся на клочья. Женни всё смотрела на вышитое пламя на рукаве Акоша. И не потускнело, не износилось, смотри-ка, хотя по рукавам, вон, видны подпалины.       — Я к пепелищу ходил, — сказал наконец Акош. Женни подумалось — как плотину прорвало. Как Сары не стало, она всё больше говорила сама с собой. Имре сделался бледной тенью на фоне, всё больше утопая в радиосигналах. Они не достигали других вышек, и до Женни словно не доходили тоже.       — Как ты живёшь с этим? — рука друга легла ей на плечо, и Женни вздрогнула от неожиданности. Она тоже тонула. В вечном круговороте дел и дней. Как будто она забывала о других, стоило им перестать просить её о помощи. Не замечала протянутых рук. Не слышала сигналов.       — С чем, Акошек? — спросила она. — С тем, что беда может прийти с любой стороны? Что однажды ведьмы могут вернуться, а если не они, так что похуже? Я о таких вещах не думаю. Есть страхи, что больше тебя, а есть те, что тебе по размеру. Если молния грянет, я не ведьм испугаюсь, а пожара. Если будет ливень — не духов, а что урожай побьёт. Есть простые вещи, Акош. Они тоже опасны и тоже могут убить. Но ты правильно сказал вчера, наши страхи нас берегут. И пока есть те, что мне по руке, я всё равно, что бесстрашна. Пока они есть, я не кричу от ужаса и с ума не сойду. Мне дело делать надо.       А после она переставила приёмник с кухонного окна на столик, чтобы слушать его привычный присвист, пока развешивает одежду да готовит обед для деда Виктора. Что к колодцу, что к реке брала с собой — только чтобы Акошек не слышал. Он всё храбрился, говорил, ничего, если неожиданно, так плохо становится, а тут-то что, привыкну, но Женни ему не верила. А он, кажется, только и был благодарен за это.       Ну и уж конечно они ходили по гостям. Старики, может, уже и не все их компанию помнили, но всё-таки приятно. Только полуслепой уже дед Енё спросил было, где же Сарочка, с ними ходила, симпатичная такая, светленькая, как и брат, но жена его, Йола, ткнула деда под рёбра, заворчала, зашикала, а Акошу сунула под нос кусок манного пирога да побольше.       Зашли к корове баб Араны, единственной на всю деревню, тощей старой Веснушке. В копыте у той застрял камушек, Акош помог Женни и Имре загнать её в угол и крепко держал, пока ногу фиксировали самодельным зажимом. А потом Имре ловко соскребал ножом костенелую стружку, пока не добрался до трещины да не прочистил. Подобие то ли шины, то ли подковы смастерили из деревянного бруска, чтобы, значит, пока не заживёт, половина копыта земли не касалась.       Всё, в общем, своим чередом шло. Но может Женни придумывала, а может и правда дышать сделалось легче.       И, конечно же, они навестили Сару.       Поперву Женни к ней ходила каждую неделю, а Имре и того чаще. После привыкли, но всё ещё оставляли ей место за столом, да что уж говорить, до сих пор это место оставалось, Акош будто почуял, не стал его занимать, сидел с другой стороны, у окна. Женни как-то разрыдалась навзрыд, выставив на стол три тарелки вместо двух.       Привычка про другое была, не про то, что боль уходит. Просто теперь им не нужно было навещать Сару, чтобы поговорить с ней.       Но за могилой ухаживали. Куда же без этого.       Сара спала на фиалковой поляне, цветы они не вырывали, наоборот, пересадили несколько, чтобы те однажды покрыли маленькую могилку целиком. Сейчас выглядело жалко, но Акошу вроде как понравилось. Они оставили его одного там. Не хотели видеть, как он плачет, не хотели отводить взгляд.       Акош вернулся через пару часов. Глаза у него были сухие. Вставать он стал ещё раньше, но куда уходит — никто не спрашивал.       — Не хотите со мной на вышку пойти? — спросил Имре через неделю после прихода Акоша в деревню. Женни замерла, настороженная, ожидая взрыва. О вышке они больше с того первого дня не говорили, и Акош на могилу сестры ходил — а туда нет. Будто не хотел видеть, что для неё оказалось важнее жизни, что она предпочла… и ему тоже, чего уж.       — Хочу, — ответил Акош жадно, словно только того и ждал.       И вот тогда-то Женни подумала, может, стоит и перестать отовсюду ждать катастроф. Всех так и так не предвидишь.       Снизу вышка показалась ей хлипкой, того и гляди, рухнет под порывами ветра. Натужно гудел и скрипел металл, заходился ворчанием котёл. Женни поднималась последней, и от холодных перил пальцы у неё скоро стало сводить, а проржавевшие ступеньки казались такими узенькими… Ветер задувал под юбку, словно грозил подцепить её, что лёгкий парус, и унести прочь, бросить об землю. Когда Имре остановился на пороге маленькой будки на самом верху, она взмолилась всем богам.       — Это вот… тебе. Чтоб плохо не стало, — перекрывая шум, прокричал Имре и сунул Акошу пару берушей да большие наушники с пустым проводным разъёмом.       Внутри всё было так же, как Женни и запомнила с того страшного дня. Теснота, вот что, повсюду провода, нагромождения их. Большую часть будки занимал огромный пульт управления с кучей клавиш, рычажков и всего того, названий для чего она не знала. Этакое Сарино капище, подумалось ей, Имре в такой тесноте, небось, постоянно всё цеплял локтями.       Но когда дверь закрылась и зажёгся свет — где-то под ними загудел мотор, питаемый топливом, — Имре скользнул мимо неё ловкой тенью и пальцы его, тонкие паучьи пальцы, загуляли над кнопками и клавишами так, словно он родился здесь, словно был создан для этого места, и нескладная его фигура так по-странному уютно скособочилась на скрипучем стуле.       — Садитесь, — махнул он рукой. — Там одеяла, тепло будет и мягко… Я сейчас. Хочу, чтобы вы увидели, как это будет.       Но они видели только, как он колдует над пультом, да ещё Женни слышала, как что-то шипит среди рогов антенн. Рождается и умирает, не став чем-то большим, звук. Заскучавший Акош попытался было пройтись, но чуть не споткнулся о моток проводов и, смутившись, сел обратно. Женни вытянула затёкшие ноги прямо через его колени.       Сквозь маленькое окошко она видела, как закат рыжей ли лисьей шкурой накрывает Пишт, крылом ли ястреба. Гонимые скорым ветром, проносились облака, сменяя цвет, что дикие звери на пороге зимы.       — Домой бы надо, — осторожно заметила Женни. И уже заранее знала, что ни один её не послушает.       — У меня почти получилось, — как по учебнику отозвался Имре. — Самую малость осталось, ещё чуть-чуть!       — Останемся на ночь, — умоляюще попросил Акош. — Всего на одну ночь!       Ты похож на Сару, подумала Женни. Ох, Акошек, как же ты на неё похож! Она плотнее закуталась в одеяла. Из незаткнутых щелей задувал холодный осенний ветер, безжалостный на такой высоте. Единственным источником света была лампочка, бело мигавшая над головой у Имре, так что сияние её обращалось ореолом. Женни прислонилась к плечу Акоша. Он дрогнул, потянулся было к наушнику, но Женни знаком показала ему: нет, ничего, сиди, сиди. Под неровный стук кнопок она задремала, спрятав лицо в одеялах от настырного белого света.       — Приём, — то и дело повторял Имре то ли в её сне, а то ли наяву. — Приём!       Верно, и проснулась-то она от тишины, когда он вдруг замолчал. Разлепила сонные глаза, высунулась, взъерошенная, из вороха ткани. Акош клевал носом рядом. Имре замер, вытянувшись струной, в несоразмерно больших наушниках, и Женни примерещилось, будто это яркий белый свет, словно булавка, приколол его к месту.       — Быть не может, — прошептал он одними губами.       — Что там? — хрипло окликнул его Акошек громче обычного, словно глухой. — Услышал тебя кто?       Имре замотал головой бешено, стянул с головы наушники, чуть не выдернув штекер или как его там, и едва ли не впихнул их в руки Женни. Она послушно надела их, убрав волосы за уши. Наушники чирикали, пока Имре судорожно настраивал звук, делая его всё чище…       — Оставайтесь с нами до первых рассветных лучей, все неприкаянные и озябшие! Этой ночью радио Диких трав вещает для вас с холма в самом центре степи!       Руки у Женни затряслись. Она упёрлась взглядом в пальцы, ходящие ходуном, а те двоились и расплывались, и только долгие мгновения спустя Женни поняла, что плачет. Да ещё — что Акош трясёт её за плечи.       — Там Сара, Акошек, — пролепетала Женни, давясь слезами. — Акошек, там…       — Давай сюда, — мгновенно отозвался Акош, вынимая из ушей беруши. Женни потянулась было — но Имре справился-таки со штекером, и нежный голос Сары, прерываемый тихим потрескиванием, заполнил пространство.       — Для того, кто потерялся во тьме да из-под туманного полога мы передаём волчий вой отсюда до последней звезды! Слушай внимательно, путник, не промахнись! — и следом что-то завыло, и вой этот, прорывающийся сквозь все помехи, звучал дико и странно.       Акош оцепенел, так и не выпустив рукав Женни из пальцев. Он бешено сжал ткань, так что она почти затрещала, и так же резко отпустил. Женни не услышала, скорее почувствовала, как Имре сел рядом с ней прямо на пол, и укрыла его колени краем одеял. Так они и замерли, и Женни положила голову на плечо Акошу, а Имре под одеялом цепко схватил за руки их обоих. И не было ничего, кроме этого многоголового и многорукого чудовища, ничего во мгле, обступившей крохотную радиовышку.       Но на несбыточной частоте Сара продолжала вещать.