Город грехов – Гетто

      Тэхён сталкивается с Чонгуком на лестничной площадке. Он сбегает по ступеням вниз и на одном из пролётов практически врезается в поднимающегося соседа. Тот держит в руках небольшую картонную коробку, перемотанную несколько раз брендированным почтовым скотчем. На одной из наклеек Ким различает в имени получателя написанное от руки «Чон Чонгук»; он видит кривые буквы, потому что коробка оказывается зажата между ними на уровне груди Тэхёна, и он сам непроизвольно хватается за неё руками, соприкасаясь пальцами с Чоном. Застывшие секунды срываются вниз по этажам, и Тэхён отмирает, игнорируя направленный на себя чужой взгляд. Он лишь отталкивает коробку от себя, молча обходя своего соседа, и несётся по ступеням дальше, хватаясь рукой за лямку рюкзака, держащуюся на одном плече.       В шараге Юнги насильно впихивает в друга шоколадный батончик, матерится сквозь зубы, всматриваясь в поглотившие радужку чёрные зрачки. На болезненного цвета белках распустилась тонкой паутиной сеть лопнувших капилляров, красных и розовых, заливают они кровью беглый взгляд. У Тэхёна на висках мелкими бусинами выступает холодный пот, и Юнги терпеливо ждёт, пока друг умоется водой над грязной раковиной местного туалета.       Вместо пары у них допрос. Почти коллективный и скорее неофициальный, потому что подозревать, по всей видимости, пока что некого.       Тэхён садится на стул рядом с преподавательским столом, будто на настоящем экзамене, который в шараге никто и никогда так не проводил. Следователь записывает его имя в тетрадь, оглядывает мельком и спрашивает по пунктам:       — Вы знали Пак Чимина? В каких отношениях были с погибшим? Когда в последний раз его видели?       Киму приходится отодрать собственный язык от нёба, и хотя чёртова приторно-сладкая минова шоколадка была запита вонючей водопроводной водой, горло всё так же дерёт сушняк, мешая говорить.       — Да, знал. Мы здоровались, но не общались. Не знаю, не помню, когда в последний раз его видел.       Тэхён вспоминает, как Юнги говорил, будто видел компанию Чимина рядом с клубом, когда они были там в последний раз, но сам он не может вспомнить, пересекался ли с кем-нибудь из них внутри, — к самому зданию он подошёл позже них. Та ночь в клубе всплывает в памяти отчего-то пустым залом, и громкая музыка стучит басами прямо под сердцем, в тёмной глубине грудной клетки. Диско-шар, висящий под потолком, — огромный, он становится гигантским, когда спускается на невидимых тросах к середине зала, отбрасывая разноцветные блики вокруг. И Тэхён ловит их своими ладонями; исчезает линия жизни в неоновом калейдоскопе, стирается ультрамариновым языком, и всё вокруг окрашивается в ярко-синий, ослепительно-синий цвет, топит холодными морями пол, заливает расширенный зрачок беззвёздной небесной материей. Тёмно-синяя полночь. И когда Ким поднимает голову, из бессчётных зеркальных кусочков шара смотрят на него знакомые голубые глаза, они множатся, мигают оттенками, меняясь в цвете, кидаются на пол, путаются в пальцах Тэхёна.       — Эй, — раздаётся сбоку. — Употребляешь?       Тэхён качает головой, бездумно заламывая пальцы, вглядывается в незнакомое лицо напротив и спокойно выдыхает:       — Нет.       Следователь прячет взгляд в тетради, ему на юного наркомана положить большой и толстый, ему бы дело убрать поскорее в стол и не тратить свой обеденный перерыв на свору тупой молодёжи, которая всё равно ничего не знает.       — Ладно, последний вопрос, — продолжает он. — Замечал что-нибудь необычное в последнее время? Новые люди, группы людей, может, новые наркотики? Что-нибудь странное?       — Нет, — отвечает Тэхён и под одобрительный кивок следователя возвращается на своё место.       «Что-нибудь» необычное, новое и странное живёт с ним по соседству, сталкивается с ним чуть ли не каждый день и маячит перед самым носом даже на расстоянии. Ким валится на парту, утыкаясь лбом в столешницу, и зачем-то пытается снова поймать знакомый взгляд голубых глаз, но под закрытыми веками черно, а громкая музыка из фантазии отдаётся разве что глухими тяжёлыми толчками в висках.       Надо сделать перерыв, думает Тэхён, он со своей зависимостью вдруг стал убегать в другую сторону, в противоположном направлении. И наращённое когда-то расстояние теперь сокращается неумолимо, обваливаясь под ступнями Кима. Слишком знакомо ловит его чужая рука, и приходится сдержаться изо всех сил, чтобы не обернуться и не посмотреть в те самые глаза, но рука буквально тащит его, заставляя тело непроизвольно поворачиваться.       — Блять, Тэ, — шипит блондин, — пошли уже.       Он дёргает Кима за руку, тормошит друга, ловя на себе расфокусированный взгляд.       — Какой же ты мудак, — выдыхает Юнги.       — Ты даже не представляешь, какой, — немеющими губами шепчет Тэхён и встаёт со стула вдруг резко и живо, будто только что не растекался лужей на парте.       Но Юнги знает, тому больно: у него в висках отбивается барабанная дробь, а перед глазами чернеет коридор шараги, и Тэхёну приходится водить ладонью по грязной стене, чтобы удержаться на ногах. Юнги не выдерживает и хватает друга под руку, игнорируя возмущенное бормотание, он ведёт его к выходу и не успевает переступить последнюю ступень, как Кима выворачивает прямо здесь, на раздолбанном крыльце.

***

      В квартире Тэхёна полумрак, бардак и немытая посуда в раковине. У него в кухонных полках одинокие пачки рамёна, и вместо чая — вода из-под крана или начатая бутылка дешёвого коньяка с криво наклеенной этикеткой. Юнги питается не многим лучше, и всё же дети вынуждают его хоть как-то держаться на плаву, не позволять себе падать духом при них, не закапываться с головой в собственные неудачи, страхи и боль. Это только там, в ночи на диване, в чужом дворе под тёмными окнами или здесь, на кухне Кима, можно заламывать руки и сдыхать от безысходности.       Одиночество Тэхёна разрывает его ядерной бомбой, швыряет из стороны в сторону кровавые куски, ошмётками они стекают по стенам, оставляя за собой тёмно-алые следы, и Мину иногда кажется, что и на его лице от взрыва ярко-красным, бисерно, расплылась кровавая клякса, одинокой каплей срываясь с острого подбородка.       — Иди уже, — шепчет Тэхён, заворачиваясь в одеяло. Его потряхивает, но он держит лицо, плотно сжимая пересохшие обкусанные губы, и позволяет хриплому скулежу вырваться из горла, только когда входная дверь закрывается наглухо за Юнги, и он остается один.       Беспокойный сон выталкивает его то и дело в сознание, заставляет крутиться на кровати, сминая ногами одеяло, впадать в дрёму и выныривать из неё обратно из-за намертво пересохшего горла, в котором слюна глотается тяжело и больно, застревает комом под кадыком. Но встать нереально, среди расползающихся под закрытыми веками разноцветных кругов и линий, расплывающихся знакомых и не очень образов, собственное тело кажется совершенно чужим, находящимся в другой реальности.       Легче думать, что твоё тело — чужое, и что на самом деле ты, действительно, лишь проживаешь чью-то жизнь, зная, что в любой момент сон отступит вместе с болью и страхом, и проснувшееся сознание окажется во власти другого тела, с другим прошлым, другими воспоминаниями. Тэхён смотрит на своё тело в отражении зеркала, узнаёт все юношеские линии, тёмные родинки, он касается пальцами плоского живота и заставляет себя отвести больной взгляд, когда тот опускается ниже. Ким всматривается в чёрные глаза напротив, ещё почти живые, догорающие редкими искрами блеска под рыхлым слоем тлеющей золы. И привычка кусать губы появилась незадолго до, они краснеют в отражении, и в болезненных тонких трещинах собирается лениво кровь.       — Поднялся? — ласково щебечет мать, застывая в дверях, и Тэхён стремительно тянет руки вниз, ладонями крест-накрест, прикрывая обнажённый пах. Но мать смотрит только в лицо, а затем ловит собственное отражение в зеркале и лишь для вида поправляет и без того идеальную укладку, невесомо, даже не дотрагиваясь до волос.       — Завтрак, — ставит на стол тарелки с омлетом и не может сдержать порыва, чтобы не коснуться кончиками пальцев щеки сына.       Тэхён дёргается непроизвольно, и мать поджимает недовольно губы, садясь напротив. Гнетущее молчание растекается по столу кленовым сиропом к блинчикам, тёмными разводами расходится по нарядной скатерти, и рубиновые капли, переливаясь в приглушённом свете, стекают по опрокинутым разбитым фужерам прямо на колени Кима, и кажется ему, будто это кровь расползается пятнами по светлой ткани брюк. Под ботинками хрустит звонко крошево тарелочных осколков, оно режет слух и собственные пальцы, когда оказывается вдруг под ладонями.       — Ну почему ты такой? — хрипит из противоположного угла мать.       Она в красивом дорогом платье, в тёмно-зелёном, изумрудном, оно перетекает атласными волнами по её ногам, красиво и завораживающе, и собирает лунные блики от гаснущего света, перламутровые.       — Ты же красивый, — причитает шёпотом. — Такой красивый мальчик, самый-самый красивый, моё золотце, мой драгоценный камушек.       Она ползёт к нему змеёй, рассекает в кровь колени острыми осколками, и тянется этот след за ней, будто тащит она свою жертву в зубах, в тёмный угол, чтобы сожрать, хрустя костями, заливая собственную шею и глубокий вырез платья густой алой кровью, сладким вином, которое она только что с наслаждением перекатывала на языке. И Тэхён видит под толстым слоем ярко-красной помады искажённые в некрасивой линии губы, оставляющие кровавые отпечатки на его ладонях, зализываемые языком, слизываемые вместе с настоящей кровью.       — Ты только больше не убивай себя, мой хороший, — плачет мать, прижимая ладони Тэхёна к своим губам, щекам, влажным ресницам с подтёкшей тушью. — Ты только не умирай, милый, я же тебя люблю, только тебя, очень-очень люблю.       Тэхёна подкидывает на кровати, выталкивает холодными ладонями под лопатками, и знакомые ухоженные пальцы с блестящим маникюром вытаскивают его за шкирку из темноты, всё ещё держат за горло, когда Ким, сгибаясь пополам, хватается руками за голову, смазывает выступивший горячий пот на висках, путаясь пальцами в отросших на макушке волосах. И дышится болезненными толчками — разрывает пауза между вдохами и выдохами сжавшиеся от недостатка кислорода лёгкие, сбивает ритм, подгоняя под бешеный пульс. Граница между реальностью и сном, воспоминаниями, собирается по частям, выстраивается звеньями, постепенно, и неровный счёт, вырывающийся из сухих губ, теряющийся в собственных коленях, вклинивается в дыхание, навязывая свой ритм, выравнивая. Беглый взгляд удаётся остановить только через долгие минуты, он утыкается в противоположную стену, в уродливые грязные обои, в чёрную дыру входной двери, а в ушах, в самом мозгу, запутавшись, причитает «Люблю тебя, люблю-люблю-люблю».       — Заткнись, — хрипит Тэхён в пустоту квартиры. — Заткнись уже.       Он подрывается с кровати, пошатываясь, неловко врезаясь в попадающуюся на пути мебель, игнорирует шумящую головную боль, натягивая толстовку, и выскальзывает на улицу, накидывая на плечи сорванную с вешалки куртку. Пальцы дрожат, неуклюже вдавливают кнопки на телефоне, останавливаясь на контакте Юнги, и Ким выходит из подъезда под длинные гудки, оказываясь на свежем воздухе.       — Я не пойду, — раздаётся в трубке. — И ты не ходи, Тэ, возвращайся домой и спи.       Но Тэхён скидывает молчаливо звонок, прячет телефон в карман и идёт знакомой дорогой к дому Хосока. Поднятые сном, с самого дна, воспоминания отзываются дрожью в кончиках пальцев, и прохладный вечерний воздух кусает щёки неощутимо, безболезненно. Куртка расстёгнута нараспашку, и Ким совсем не чувствует холода, когда очередной сквозняк окатывает из-за угла гигантской волной, и приходится зажмурить веки, скрывая слезящиеся глаза. Зелёное платье, ярко-красные губы и разбитая посуда, окроплённая тёмным вином, исчезают, размываются в неразличимые пятна. Лицо матери, чёрные разводы под большими глазами и в трагическом изгибе брови, блестящие серьги, накрученные, уложенные локоны волос выпадают из сознания шахматными фигурами, скинутыми с доски уверенной рукой.       Всё, что остаётся — это раскуроченная в который раз старая рана, сочащаяся, гнойная; она невыносимо чешется под остатками вырванного струпа, и невозможно удержаться, чтобы не разодрать её совсем в кровь, в мясо, чтобы в первые секунды шока не чувствовать разрывающей на части боли. Тэхёну нечасто снятся сны, и даже в этих редких снах мать является лишь иногда. Гораздо чаще она мелькает среди знакомых домов и людей, выглядывает из-за стеллажей, из окон. Она материализуется в чужих прикосновениях, словах, прячется в тёмном углу собственной квартиры, лезет под кровать. Эти образы распадаются, рассасываются вместе с таблеткой на языке, вдыхаются прахом угасших воспоминаний. Но сны опаснее, реальнее и болезненнее, они разрываются бомбами под ногами, вспарывая чёрную землю, толкают в вырытую могилу, засыпая песком. Он попадает в глаза, в нос и раскрытый рот, и вокруг черно, тихо и страшно, а в заложенные уши шепчет тоскливо: «Очень-очень люблю».       В квартире Хосока оказывается толпа народа, и Тэхёну приходится протиснуться между незнакомцами, чтобы пожать руку Чону. Тот курит возле раскрытого окна и выуживает для Кима таблетку из небольшого полиэтиленового пакетика.       — Ты только не мешай ни с чем, — говорит. — Сильная штука.       Тэхён кивает, пропуская чоновские слова мимо ушей, глотает таблетку и подхватывает бутылку пива со стола, плюхаясь на диван. И, слизывая остатки пива с бутылочного горлышка, Ким замечает, как становится легче от ритмичных ударов колотящегося сердца, и всё вокруг, слегка размытое, смазанное контрастными цветами, не вызывает раздражения и боли в висках. И Тэхён даже смеётся над чьей-то шуткой, даже отвечает на чей-то влажный поцелуй, оказываясь прижатым к кухонному столу. Парень напротив улыбается широко и почти красиво, высовывает кончик языка с подтаявшей цветной таблеткой, и Ким тянется, ухмыляясь, слизывает её, углубляя поцелуй. Чужие руки крепко удерживают его за талию, оглаживают бока через толстовку и прижимают вплотную к себе, бёдрами к бёдрам. Возбуждение незнакомого парня угадывается, только когда собственная ладонь касается чужого паха, сжимая, и шумный выдох из лёгких вырывается свободно под горячие поцелуи на шее. Горячие пальцы пробираются ловко под одежду, и Тэхён чувствует, как расходятся волнами мурашки под чужими прикосновениями. Сознание плывёт, мажет перед глазами многообразием оттенков, ярких до рези, до собирающейся в уголках влаги. И, откинув голову назад, Ким видит, как разрастается перед ним пёстрая клоака, мельтешит изумрудный подол драконьим хвостом, и где-то в глубине показывается его ярко-рубиновый глаз.       Цвета взрываются планетами, разлетаются осколками под дрожащие ладони, когда чужие руки лезут в трусы, стягивая джинсы на половину бедра, надрачивают уверенно, хриплым шёпотом выговаривая куда-то в шею:       —Красивый такой.       Тэхён падает в развёрзнутую под ногами пропасть, делает один единственный шаг вперёд, тот, на который всё время не хватало смелости; он летит вниз головой, и огни города сливаются в неоновые провода перед слезящимися от высокой скорости глазами. И злополучные перила остаются где-то очень высоко, и изуродованное диким страхом лицо матери отсюда совсем не видно, и тонкий женский визг тонет в коротком глухом стуке костей об асфальт. И тишина.       Ким раздирает чужую спину через футболку, ловит рукой валяющуюся на столешнице бутылку и с размаху бьёт ею по голове незнакомого парня. Он слышит звон стекла и громкий вскрик сквозь отборный мат. Чувствует, как сильные руки тянут его, пережимая торс со спины, и замечает, как тонкой струёй расползлась кровь на грязном линолеуме.       Хосок застегивает на нём джинсы сам, пытается поймать бешеный взгляд, но тот панически бегло оглядывает всё вокруг, истерично.       — Юнги позвонить? — спрашивает Хосок, выводя Кима из квартиры, за его спиной всё ещё слышится громкий мат и шум со стороны кухни.       — Нет, — сам себя не слыша произносит Тэхён. — Сам дойду.       Он разворачивается, пошатываясь, хватается рукой за тонкую железную сетку, растянутую вдоль дома забором. Пальцы цепляются за холодный металл, горят на контрасте температур, и Тэхёну кажется, будто рассекает проволока его пальцы, отрубает по фаланге, заливая руки кровью по локти. Он спотыкается в соседнем дворе, падает на асфальт, рассекая колени, сдирая кожу с ладоней, валится на холодную землю, прижимаясь щекой. Перед глазами черно, и только громкие шорохи, перестукивания и лязг подъездных дверей, шум из чужих окон, отзываются физически в теле, пробивая его дрожью. Тэхён привстаёт, заламывая руки, трёт саднящими ладонями лицо и пугается каждого резкого звука, брошенной из-за спины полоски света. Подъездная дверь хлопает разорвавшимся снарядом, сгребает Кима с земли и толкает в спину к собственному дому. Он бредёт по неосвещённой улице и чувствует теперь мертвецкий холод, ледяные ветра, пронизывающие ножевыми до костей. Но укутаться в куртку не получается, руки прибиты крест-накрест к плечам — не оторвать, и пальцы застыли в суставах согнутыми, будто вывихнутыми. Ступени считаются неровным шагом спотыкающихся непослушных ног, сбитыми коленями и шумным свистящим дыханием через рот. Сердце въёбывает внеочередной кульбит, и темнота, собираясь из углов лестничной клетки, разрастается свистящей бездной, заливает расширенный зрачок до краев, затапливая нутро чёрной жижей, липким мазутом.       На тёмном пляжном песке разбросаны ветки, сюда принесло зелёные сети колючих водорослей — тины, и мёртвая рыба тускло блестит под заколоченным серыми облаками солнцем, с застывшим мутным глазом, гнилым брюхом кверху. Холодные волны омывают отчего-то сбитые ноги, кусают солёными водами, тёмными, неспокойными. И морской шум отдаётся из диковинной раковины тихим рокотом, когда Тэхён прижимает её к своему уху. Среди шумных и опасных волн, среди мертвечины и мусора он стоит, зарываясь пальцами в грязный песок, и слушает, как нежно поёт свою колыбельную обласканная морем гладкая ракушка. Под открывающимися веками лениво выплывает старый кафель с уродливым узором, и где-то под ухом чужая ладонь застыла, оглаживая большим пальцем влажную щеку.       — Вставай, — слышит сквозь толщу воды Ким, откуда-то сверху, где одиноким пятном горит солнце-лампа, и пальцы в попытке дотянуться до спасительного света лишь слабо дёргаются, немея.       Чонгук сжимает ладонями плечи Тэхёна, подхватывает его за плечи, приподнимая, но тот, обмякая, валится по стене обратно, скатывается на дно старой ванны. Вентиль с холодной водой выкручен на максимум, и Ким мокнет насквозь в своей одежде, стекают с влажных волос ледяные капли по бледным, почти серым щекам, собираясь меж приоткрытых синих губ. Тэхён бессознательно роняет голову, обнажая острые позвонки на шее, вялые руки тонут добровольно в собравшейся на дне воде содранными ладонями кверху, и тело медленно заваливается вбок, скользя спиной по гладкой поверхности, когда Чонгук матерится в голос и шагает в ванну, в ледяную воду.       Он садится рядом с Тэхёном на колени, разворачивает его к себе спиной, и, наклоняясь вперед, накрывает своим телом податливое чужое, хватаясь одной рукой крепко за подбородок парня под собой. Он проталкивает пальцы в насильно открытый рот, мажет по корню языка и чувствует, как Ким ловит горлом спазм и выгибается под ним волной, заходясь кашлем.       Чонгук придерживает его крепко под солнечным сплетением, перехватывая сильной рукой поперёк живота, не даёт ослабленному телу завалиться на бок или рухнуть в собственную блевоту, медленно уходящую в сток ванны. Брошенная под ноги лейка заливает штаны холодной водой, и Чон поднимает её, направляя на чужую голову, обдаёт макушку ледяным потоком, — стремительно, живительными струями, стекает вода по лицу, заливаясь Тэхёну в рот. Тот дёргается, мотая головой из стороны в сторону, жмёт плечами, и проснувшаяся реакция возвращает его постепенно в сознание. Тело подбрасывает, изворачивает волной, выворачивает в очередном рвотном позыве, и Чонгук слышит, как вырывается из горла вместе с кашлем отчаянный хрип. Приходит боль. Ким, шипя, цепляется трясущимися руками за бортик ванны, блюёт до желчи, до сухого кашля и пустых горловых спазмов. Его колотит крупной дрожью, прошибает судорогой, и Чонгук, вырубая воду, тянет всё ещё расслабленное тело Тэхёна на себя, укладываясь в ванне на спину. Тот лежит, не сопротивляясь, между разведённых чужих ног, жмёт беспокойный затылок к чоновой груди и трёт ладонями лицо, дыша загнанно и дико, глуша в дрожащих пальцах вырывающийся из саднящего горла хриплый скулёж.       Чонгук подтягивается чуть вверх, аккуратно, чтобы не потревожить парня на себе, тянется рукой к брошенной на стиралку куртке и выуживает из кармана чуть смятую пачку сигарет. Он закуривает, глубоко затягиваясь, ловит чужую дрожь собственным телом, выдыхает густое никотиновое облако и передает сигарету Киму, вкладывая её в непослушную ладонь меж пальцев. Тэхён курит медленно, глубокими затяжками, и шумно, свистяще вдыхает воздух через нос, выпуская меж бледных губ плотный ядовитый дым. Он успокаивается медленно, замирая каждый раз после очередной вспышки колотящей тело дрожи, и когда чужая рука снова тянется к нему и ложится на грудную клетку, ловя раскрытой ладонью всё ещё стремительное сердце, он вдруг расслабляется, ловя расфокусированным взглядом чёрные разводы плесени на потолке. Лежать в ванне холодно и неудобно, ноги и поясница быстро затекают в неменяющемся положении, но Тэхён не двигается, складывая руки на животе, когда сигарета снова оказывается у Чона. Близость чужого тела не вызывает предательской паники у Тэхёна, и отголоски недавнего страха распадаются на атомы, невидимые частицы, когда он расслабленно поворачивает голову вбок и, почти случайно потираясь щекой о влажную под ней футболку, вдруг слышит, как размеренно, очень медленно и тихо стучит чужое сердце.       Чонгук тушит сигарету о бортик ванны, скользит взглядом вниз, по плавной линии открывшейся перед ним белой шеи, и видит каждую каплю воды на ней, каждую крупную мурашку и тёмную родинку, раскиданную в тонкие созвездия от уха до горловины чёрной толстовки. И даже такой Тэхён, насквозь промокший в ледяной воде, гораздо теплее, живее, Чона, и чужая щека вытащенным из костра угольком жжётся меж ребрами; тлеет под ними медленно и обречённо собственное сердце.       — Нельзя здесь засыпать, — нарушает тишину Чонгук. Он привстаёт, поддерживая Кима, хватаясь пальцами за чужую толстовку чуть выше груди, под ключицами. Чон вылезает из ванны первый и, мокро шлепая ступнями по кафельном полу, вытаскивает со скользкого дна Тэхёна, хватает за предплечье, и тот, пошатываясь, цепляется вдруг крепко пальцами за ладонь свободной руки, несмело перешагивая через бортик ванны.       В комнате темно, и Чонгук не включает свет, на ощупь роясь в шкафу, и, найдя сухую одежду, кладёт её на угол кровати, смотрит сверху вниз на застывшего Кима. Того мелко трясёт, крупными каплями стекает вода с одежды, падая на пол, и под ногами ледяной лужей собрался мокрый след. Чон молча помогает ему избавиться от тяжёлой, впитавшей воду, толстовки, без резких движений — аккуратно. Руки у Кима слушаются плохо, поднимаются ломано и криво, когда Чонгук уверенно подцепляет пальцами чужую футболку и тянет её вверх. И Тэхён почти не чувствует чужие прикосновения и взгляд чужой, скользящий по обнажённому теперь телу, не силится перехватить, пялясь в ключицы напротив, плотно обёрнутые мокрой тканью. И только дрожащей ладонью он отталкивает мягко чужие пальцы, когда те цепляются за пояс джинсов, замирая в районе пуговицы. Чон ловит чёрный взгляд, всё ещё тревожно бегающий, но без истеричного, панического блеска. Он отходит от парня медленно и зачем-то отворачивается, давая шанс спокойно переодеться, и сам стягивает с себя мокрые вещи, меняя на сухие. И только тихое шипение заставляет обернуться и мазнуть взглядом по сбитым до кровянистых ранок чужим коленям.       Тэхён выбит из колеи, вытолкнут из привычных рамок и укрыт тёплым одеялом до шеи, уложенный в чужую кровать. Он смотрит на Чонгука, сидящего на полу напротив, и вдруг подает голос, хрипя после дикого напряжения в горле:       — Где ты меня нашёл?       — В подъезде, — отвечает тихо Чон. — Не дошёл пару этажей.       — Ничего не помню, — устало шепчет Тэхён. — Будто и не было дороги домой. Но когда я постучал в дверь, она даже не удивилась-       — Кто?       — Что? — осекается Ким, высовывает ладони из-под одеяла и трёт устало лицо, жмурит глаза, прогоняя ложное воспоминание.       Чонгук щурится, замечая чужую растерянность, отмалчивается, сидя рядом с кроватью, и ловит себя на мысли, что мокрые вещи, оставленные валяться кучей на полу, надо бы кинуть в ванну, а лучше отжать и развесить как-нибудь. У него одежды — одна привезённая с собой сумка, и сейчас решение скинуть толстовку, прежде чем запихивать Кима под ледяной душ, кажется очень правильным, гораздо правильнее, чем оставлять парня у себя, в собственной постели.       — Ты её так и не открыл, — кивает Тэхён в сторону кухонного стола, на котором одиноко стоит перемотанная скотчем коробка. Он переводит взгляд на Чона, сталкиваясь без опаски с голубыми глазами:       — Почему?       — Спи уже, — бросает мягко Чонгука. — Ты начинаешь бредить.       Ким смотрит ещё с долгую минуту, оглядывает лицо напротив, повторяя всё те же черты, уже знакомые и слишком часто мелькающие перед носом в последнее время. Они исчезают постепенно, расплываются в тёмной комнате, размываются в чёрное ничто, и Тэхён засыпает спокойно и тихо, просто растворяется в безопасной темноте без сновидений. Чонгук смотрит, как успокаиваются чужие ресницы, и расслабляются мышцы на лице, отнимая у Тэхёна пару-тройку лет, делая его совсем юным, мальчишкой.       Посылка одиноко стоит на кухонном столе, и Чон почти обречённо поднимается с пола, направляясь к ней. Все эти игры со временем до злого смешка кажутся глупыми, но Чонгук всё ещё пытается хотя бы минуту отсрочить, лениво разрывая визжащую под руками липкую ленту, и, раскрыв коробку, утыкается невидящим взглядом в её нутро. И всё это очень знакомо, до сих пор привычно, и это даже безопасно, но Чонгук непроизвольно кладёт руки на стол, не желая прикасаться к содержимому коробки.       Он ложится только через пару часов, через несколько выкуренных сигарет, через один промчавшийся возле дома ночной поезд и долгие минуты разглядывания светлеющих улиц за окном. Чон укладывает голову на согнутую в локте руку, смотрит на безмятежное лицо Кима, спящего совсем рядом, в ничтожных сантиметрах от него. Вспоминает серую маску, точно восковую, застывшую на лице сломанного, изломано лежащего на грязном полу лестничной клетки Тэхёна. И обмякшее некогда тело, бесчувственное и холодное в собственных руках, греет теперь своим теплом его, Чонгука, постель.       Тэхён шевелится тихо, шуршит одеялом, медленно переворачиваясь на бок, и оказывается лицом к лицу с Чоном. Тот натыкается взглядом на обнажённую чужую руку, на полураскрытую ладонь с тёмной ссадиной, на тонкие пальцы, касающиеся невесомо собственного локтя. Он замечает ровную ключицу, выглядывающую из горловины большой по размеру футболки и плавную линию незащищённой шеи. Где-то там рассыпаны родинки, расчерчены в случайном порядке, неповторимо. Чонгук смотрит на чужие растрёпанные волосы, на прикрытые глаза с чернеющей линией мелко дрожащих ресниц, прямой нос и плавный круглый подбородок, он ловит едва различимое дыхание из приоткрытых пухлых губ и шепчет вдруг беззвучно, неуловимо:       — Красивый.