Город грехов – Гетто

      Когда густая чернота рассасывается в светлые пятна, и слуха будто сквозь толщу воды касается приглушённый стук двери, Тэхён открывает глаза, распахивая ресницы. И натыкается взглядом на пожелтевший потолок.       В голове среди мёртвых мыслей копошится разве что тупая боль, лениво и монотонно скребя подо лбом. Но пустую голову оказывается повернуть легко; коснуться щекой наволочки с чужим запахом и мельком оглянуть уже знакомую комнату, столкнуться взглядом с Чонгука, — тоже отчего-то легко, легче в стократ. Тэхён приподнимается на локтях, встаёт заторможено и криво, и остаётся сидеть на кровати, опираясь на ладони по обе стороны бедёр, роняя голову от резко усилившейся боли в висках. Вместе с ней выплывают кусками воспоминания, нечёткие и бесцветные, почти чужие, транслируемые по ящику, считываемые с монохромного экрана.       Тэхён видит всё откуда-то сбоку, — себя, лежащего в ванне у Чонгука, и себя же в полумраке комнаты, с трудом снимающего футболку, и самого Чона тоже видит, — медлительного и спокойного, с холодными пальцами и бесстрастным взглядом. Собственные ладони стягивает тупой ноющей болью, и Тэхён отрывает их от кровати, бросает на колени, раскрывая, и видит, как уродливо расползлись на коже ссадины с запёкшейся в трещинах тёмной кровью. В голове пусто: ни падений, ни драк, вспоминается разве что бутылка в собственной руке, треск и громкий крик. И пальцы сами беспомощно тянутся к вискам в попытке стереть гулкую головную боль, когда Чонгук в домашней одежде, тихий и невыспавшийся, лишь мельком оглядывает парня, прежде чем наполнить шумящей водой стакан доверху, и, подойдя к Тэхёну, передать его в чужую руку. У того пальцы подрагивают, и руки всё ещё деревянные, слушаются плохо, но он поднимает свой взгляд, чёрный и сознательный, и выдыхает хрипло ото сна:       — Полное обслуживание?       — Типа того, — с усмешкой бросает Чон. — Считай, повезло.       — А тебе как будто и нравится. Часто долбарей домой таскаешь?       Чонгук садится в кресло напротив, раздумывает несколько секунд, смотря в больные, затянутые кровяной сеткой глаза Кима, и, немного щурясь, медленно с расстановкой произносит:       — Должен признаться, что испытываю особенную слабость к людям, которые вместо того, чтобы просто броситься под машину, долбятся наркотой в надежде сдохнуть в каком-нибудь подъезде грязно, долго и мучительно. — Он улыбается широко и беззлобно, и Тэхён фыркает, не сдерживая усмешки.       — У тебя талант, — произносит он. — Аж полегчало.       — А ты водички попей, может, даже жить захочется.       Ким хмыкает больше для вида, выпивает всю воду несколькими большими глотками, и Чонгук замечает, как сильно тот сутулится, сидя на кровати, сжимая в руках пустой стакан, и как бледное, почти серое лицо, снова скрывается под наклонённой вниз головой. Сейчас Тэхён кажется ещё младше, чем ночью, — со взъерошенными волосами и в огромной чужой футболке, тихий и спокойный, расслабленный. И Чону даже не хочется его тревожить, такого Тэхёна он бы уложил обратно в кровать и укутал в одеяло, но ему всё же приходится встать с кресла и, вздохнув, бросить:       — Мне на работу надо.       — Моя одежда? — отмирает Тэхён, медленно вставая с кровати, тонет напрочь в чужих вещах, наступая босыми пятками на путающиеся под ногами штанины.       — Не высохла ещё, — отвечает Чонгук. — Иди так, потом принесёшь.       Он выносит из ванной неаккуратную стопку одежды, и Тэхён забирает её из чужих рук, чувствуя всё ещё влажную ткань, неприятным холодом ложащуюся на кожу. Он пошатывается, с трудом чувствуя собственные ноги, и заставляет взять себя в руки, когда квартира перед глазами начинает плыть, и тошнота волной подступает к горлу. Чонгук замечает, каких усилий стоит Киму любое движение, но лишь медлит в коридоре, давая парню достаточно времени, чтобы залезть ступнями в кеды, смяв пятками задники. На шнурки у него не остаётся сил, Тэхён почти представляет, как наклоняется к обуви и блюёт себе под ноги, на чужой ковёр, поэтому он старается держаться прямо и лишь жмёт собственные вещи к животу, когда оказывается перед входной дверью.       Они сталкиваются, замирая. Тэхён вдруг разворачивается, опираясь спиной на закрытую дверь, и Чонгук чуть ли не влетает в него, не успев набросить на собственные плечи куртку. Он смотрит сверху вниз и замечает, как Тэхён обкусывает сухие губы, сдирая тонкий слой кожи, — под ним обнажается давнешняя трещинка, и собравшуюся в ней розоватую кровь отчаянно хочется стереть, мазнув подушечкой пальца, и дать подзатыльник болючий, чтобы неповадно было такие красивые губы портить. Ким мажет взглядом по чужим глазам, открывая рот, чтобы что-то сказать, но быстро теряется под пристальным вниманием, встряхивая головой.       — Пожалуйста, — отвечает Чонгук на неозвученную фразу и под громкий чужой выдох открывает дверь, пропуская Тэхёна вперёд.       На лестничной площадке они оба тормозят, когда перед квартирой Кима обнаруживается Юнги, подпирающий плечом стену рядом с входной дверью. Чужое удивление тает под облегчённый выдох, и Юнги отталкивается от стены, сокращая расстояние между ними. Ему стоит бросить лишь один взгляд, мельком осмотреть осунувшегося Тэхёна с красными глазами, отметить чёрные синяки под ними и ошмётками слезающую кожу на сухих губах, чтобы выстроить пару причинно-следственных, догадаться о вчерашней ночи и исколоть собственную кожу пронизывающим холодом, когда чужие дрожащие пальцы добровольно отпускают прижатый к животу комок из одежды.       — Твой телефон выключен, — спокойно произносит Мин, забирая вещи Тэхёна у него из рук. И тот считывает по бледным, сжатым в тонкую полоску губам застывшее беспокойство, растянутое на бесконечность минут целого утра.       Тэхён слышит, как гремит ключами за его спиной Чонгук, и улавливает боковым зрением плавное движение чужой руки, в которой лишь на короткое мгновение теряются пальцы Юнги.       — Чонгук, — раздаётся над ухом, и Тэхён неосознанно вздрагивает всем телом, пропуская мимо ушей ответ друга.       — Пойдём, — увлекает Мина к двери собственной квартиры, ждёт, пока тот отыщет в кармане скомканной куртки связку ключей.       Он следит за пальцами Юнги, но мельтешащие движения вызывают новую тошнотную дрожь меж ребёр, и Тэхёну приходится увести взгляд в сторону, споткнуться о широкую спину спускающегося по лестнице Чона. Тот поворачивается на пролёте, встречаясь на доли секунды со взглядом Тэхёна, и исчезает под тихие шаги этажом ниже.       — Одежда сырая, — говорит Юнги, вешая толстовку Кима на спинку стула.       Сам Тэхён молча проходит вглубь комнаты и валится тут же на кровать, укрываясь одеялом до самого подбородка. Его колотит, и холодный пот крупными каплями выступает на висках, но тошнота медленно отступает, когда тело привыкает к горизонтальному положению.       — Помнишь тот раз? — спрашивает Тэхён, когда мерзкий ком рассасывается в горле.       Юнги наполняет старый электрический чайник водой из-под крана, бросает мельком взгляд на Кима, мол, «помню», и щёлкает костяшкой пальца по кнопке включения, когда чайник оказывается на подставке.       — Первый передоз полгода назад, — зачем-то поясняет Тэхён, и хотя Юнги помнит тот случай до мельчайших подробностей, друга не перебивает. — Ты меня тогда спас, и я пообещал, что завяжу. Себе пообещал.       Юнги знает, что Тэхён сейчас скажет, он почти представляет давно увиденную сцену на фоне незнакомой вчерашней ночи и не может сдержать нервного выдоха, предугадывая случайность его спасения, лишь глупое стечение обстоятельств, которое в любой момент могло привести к совершенно другим последствиям.       Это было чуть больше полугода назад, и тогда всё ещё стояла зима, Юнги это помнит, — холодная и промозглая, с облысевшей чёрной землей под редким снегом. Они возвращались после клуба домой, и это была одна из тех паршивых ночей, когда собственная никчемность пополам с болезненными воспоминаниями догнали их, ударившись в спины, сбили с ног, заставляя встать на колени. И за Тэхёном в тот раз было не уследить, не оттянуть за капюшон, как непослушного ребенка, чтобы не догнался до блевоты и зажимания в углах, — того будто тянуло в сторону, и Мин, пропадая взглядом на дне очередного стакана, сбился со счёта тающих на языке Тэхёна таблеток.       Домой его пришлось тащить, провожать до самой двери квартиры, пропустив свой поворот, потому что идти нормально Ким не мог: то спотыкался на ровном месте, то срывался на бег, и, цепляясь руками за попадающиеся на пути заборы, сдирал ладони в кровь, оседая на землю коряво, по частям. Юнги пьяно смеялся, матерился на всю улицу, хватая друга за шкирку, под мышки, за торчащий из-под куртки капюшон, Ким тащился по земле, пытаясь встать с колен, заляпывая грязью намокшие от снега джинсы. А потом он просто упал, споткнулся и растянулся на земле, неестественно подвернув ноги под себя, и Юнги не сразу понял, что Тэхён не встанет, сколько не тяни за безвольный локоть, цепляясь за чужую куртку.       Как моментально может отрезвлять страх, Юнги узнал тогда же, пока вызывал насильно рвоту у друга и трясущимися руками пытался набрать номер «скорой» на телефоне. И знакомый двор под холодной ночью, с редким светом в чёрных провалах окон однотипных домов, выстроенных тесно, душащих до неконтролируемых слёз, размыло в сумятице и беготне, в грязном потолке и стенах с потрескавшейся, кое-где отвалившейся краской, в остром запахе медикаментов, впитавшемся в одежду, въевшемся в кожу и под неё, до кости. В чернеющем коридоре больницы с моргающей неисправной лампой Мин просидел несколько часов, заламывая пальцы, пялясь невидяще в одиноко стоящую каталку, прижатую к стене. Он глотал, запихивал все вылезшие страхи обратно, засовывая, рассовывая их по тёмным углам, по щелям, и запрещал себе думать, цепляясь пальцами в собственный затылок, запрещал представлять собственных детей на этих скрипучих каталках, уносящихся за незнакомые двери, закрытые теперь наглухо.       В старой палате с раздолбанными окнами за ржавыми решётками, с исчезающими людьми на раскиданных по периметру койках, Тэхён лежал на пожелтевших простынях, серый, с чёрными провалами глазниц и смытой линией светлых губ; растворяющийся в зимнем ненастье, в ртутной слякоти.       — Мертвец, — прошептал тогда Юнги и уловил дрожь чужих ресниц, открывающийся за ними больной взгляд воспалённых глаз.       Тэхён, действительно, обещал и даже держался какое-то время, но Мину оставалось лишь обречённо наблюдать, как накрывает трезвого друга волной чего-то гораздо более страшного, опасного и болезненного, поглощающего Кима с головой, ломающего в острое крошево и без того хрупкую выдержку. И отнимая от его лица его же руки, царапающие кожу до крови, раздирающие до уродливых саднящих отметин, Юнги вывел единственную истину — Тэхён ни за что не справится один.       — Мне Чон позвонил сегодня, — говорит Юнги, ставя на тумбу рядом с Кимом чашку с горячим чаем. — Ты какому-то мудаку голову бутылкой разбил.       Тэхён отмалчивается, хватаясь за керамическую кружку, обжигает губы, шипя, но пьёт послушно и без просьб и наставлений, чувствуя, как в грудной клетке разливается долгожданное тепло. О случившемся он мог бы догадаться — разрозненные обрывки воспоминаний складываются с чужих слов чётче, подстраиваются друг под друга подходящей стороной, и всё же что-то неуловимо тянется меж ними, — не поймать раскрытой ладонью, хватая лишь воздух в кулак.       Юнги ныряет к нему в кровать, ложится рядом, подкладывая руку под голову, и раздумывает ещё несколько молчаливых минут, прежде чем нарушить тишину:       — Может, попробуешь секс без таблеток?       Ким напрягается, Юнги это угадывает по нервно залёгшей складке меж бровей, но тему менять не спешит.       — Чонгук этот... — начинает было он, но сбивается, замолкая, сталкиваясь с сердитым взглядом напротив, когда Тэхён поворачивает к нему голову. И под чужое гневное, многозначительное, молчание Юнги остаётся только вздохнуть обречённо:       — Просто попробуй.       — Бред.       Тэхён отставляет чашку обратно на тумбу, закутывается снова в одеяло, и молчит, прикрывая глаза. Он насильно пытается выбросить из головы образ Чонгука, его спокойное лицо и прямую спину, исчезающую в лестничном пролёте. И случайные прикосновения пальцев, и те, что были не случайны, — смытые в чужой старой ванне, — Ким отчаянно хочет оттереть, соскоблить со своей кожи, покрывающейся предательскими мурашками от всплывающих под сомкнутыми веками воспоминаний.       — Окей, — продолжает после паузы Юнги серьёзным и настойчивым тоном. — Этот парень отделался лёгким испугом и почти ссадиной. Прошлому ты сломал руку. А до него парня пришлось вообще откачивать.       Брошенные слова тонут в молчании Кима, и Юнги тяжело вздыхает, всматриваясь в ожесточённые черты его лица; ему отчаянно хочется схватить друга за горловину чужой футболки, растормошить, вытряхивая страшные тайны, похороненные заживо, встающие со дна мертвецами с крючковатыми пальцами, цепляющиеся в беззащитное горло. Но Тэхён всегда молчит, и Мин уже слишком давно перестал задавать вопросы, лишь догадываясь, предполагая и расстраиваясь каждый раз, ловя себя на мысли, что в догадках своих он если и не совсем точен, то всё же ошибки не допустил.       — Когда вы оба трезвые, ты можешь сказать «нет», если вдруг передумаешь. Не обязательно кого-то калечить при этом.       — Меня это не интересует, — подает голос Ким. — Пока я трезв, мне вообще похер. И на тех парней тоже — похер.       — А на этого, может, не будет?       Тэхён дёргается, он отмирает, открывая глаза, и Юнги видит расплескавшееся раздражение пополам со злой иронией, бьющейся в чёрном взгляде.       — Серьёзно? — ухмыляясь, фыркает Ким. — Ты серьёзно сейчас втираешь мне про отношения или типа того?       — Я серьёзно втираю тебе про то, что если ты хочешь завязать, нужно цепляться за что-то, Тэ. И как ты заметил, само оно тебе в руки не свалится.       Ким меняется в лице, и Юнги практически ловит с жёсткой линии губ грозящую сорваться колкость. Знает, что поделом, по негласному договору — если лезешь кому-то в душу, готовься и сам вывалить собственное нутро под чужие ноги. Поэтому Мин лишь спокойно заглядывает в чернеющую муть глаз напротив, замечает исказившую губы усмешку, когда слуха касается вырвавшийся со дна лёгких хмык:       — И легче тебе стало с Хосоком?       «Не легче», — хочется ответить Мину, но он лишь вздыхает, бросая:       — У меня есть дети, Тэ, они меня держат. И Чон к этому отношения не имеет.       И Тэхён отчего-то тянет руку из-под одеяла, кладёт Юнги на голову и произносит серьёзно, глядя в глаза:       — Но они не твои дети, Юн.       Ким знает, что тому ответить нечем, он с этими детьми повязан крепко-накрепко, не разорвать, и всё же бьётся что-то там, на дне зрачка, больное и почти отчаянное, и Тэхён вздыхает, признаваясь:       — Всё будет только хуже. Однажды тебя не будет рядом, и никто случайно не спасёт меня. Я просто останусь лежать в очередной канаве, и всё, наконец-то, закончится.       Мин кладёт свою руку поверх кисти Тэхёна, глядит из-под высветленной чёлки и лишь мотает головой, вглядываясь в бледное лицо друга.       — Ничего не закончится, — говорит вдруг Юнги. — Потому что, сдаётся мне, умирать ты, на самом-то деле, совсем не хочешь.       И эта мысль долбится в голове Кима даже тогда, когда Юнги уходит из его квартиры, давая другу возможность выспаться; и от неё же необходимый сон отходит на второй план, давая выход проснувшимся воспоминаниям.       Ким помнит, как холодит кожу ладоней ледяная сталь перил на балконе собственной комнаты. Как горячие, чуть вспотевшие пальцы будто прилипают к ним, оставляя под собой белёсые следы. Комната на втором этаже, и Тэхён различает под балконом кусты с редким снегом на голых ветках и поблёскивающий в белеющей изморози вечнозелёный газон. Если спрыгнуть, можно сломать руку или ногу, и, наверное, можно и шею свернуть, если неудачно приземлиться, и Тэхён подтягивается на перилах, наклоняясь вперёд, отрывается пятками от холодного пола. И представляется отчего-то бесконечная высота, крыша многоэтажного здания и недосягаемый асфальт, теряющийся в ночной темени. И собственное тело, разрезающее ледяной воздух, летящее подстреленной птицей вниз, исчезает из поля зрения, за кронами высоких деревьев, — ни черта не видно.       Возможно, его тело валяется сейчас там, в неестественной позе, с вывернутыми руками и ногами, с распахнутыми в ужасе глазами. Возможно, под ним разрастается стремительно чёрная лужа густой крови, и тонкой струйкой стекает она от уголка раскрытых губ. А, может, его голова треснула от удара, как пиньята, набитая сладостями и конфетти, и теперь эта мишура путается в каше из мозгов, размазанных по асфальту, поблёскивает в неоновых огнях города. Но, открывая глаза, Ким видит землю в нескольких метрах от себя, и собственное тело на ней уже не представляется так красочно и дотошно, зато лицо матери, искажённое гримасой боли и страха, раздражения, всплывает перед глазами в мельчайших подробностях. И в страдальческом изломе брови с истерической дрожью губ представляются очень живо, как наяву. Падая с этажа десятого, Тэхён не разглядел бы лица матери, и, не очнувшись, не пришлось бы его наблюдать склонённым над изувеченным телом, изломанным, сломанным уже давно. Прыгнув с такой высоты, не умрёшь, решает Ким и, оторвав руки от перил, бросает лишь короткий взгляд вниз. «Ещё бы пару этажей».       Это «ещё бы» ходит за ним по пятам, шепчется в шею и ухо, скидывает половину таблеток матери с ладони Тэхёна, и тот вместо увесистой горсти отправляет в рот лишь несколько кругляшей, прячет под язык. Если успеть вовремя, при передозе таблетками от смерти можно спасти. Если неправильно мазнуть по рукам лезвием, в считанные минуты не умрешь, и кто-нибудь обязательно придет на помощь. А если вдруг найдёшь на столе матери револьвер, стоит унять дрожь в пальцах, прежде чем нажать на курок.

***

      Возле чёрного входа — стая мужиков в потасканных телогрейках. Они дымят и громко матерятся, сплёвывая густую слюну на влажный асфальт.       — Чон, — кивает один из них в сторону Чонгука, — шмотки в раздевалке, переодевайся и выходи: у нас, блять, спецзаказ сегодня.       Недовольный гомон проносится меж столпившихся работников и тухнет в очередном грязном ругательстве, когда Чонгук скрывается за старой, подёрнутой ржавчиной, дверью, оказываясь в тёмном коридоре, ведущем в подсобное помещение. В раздевалке тоже гнетущий полумрак, рисует приглушённый свет лампы очертания единственной фигуры, даже в этой темноте можно увидеть мощное тело копошащейся возле металлического шкафчика.       — А, это ты, — вздрагивает, оборачиваясь на звук открывающейся двери. — Как же заебала эта темень.       — Куда мы? — спрашивает Чон, снимая верхнюю одежду. Он вытаскивает из кучи вещей, валяющихся на лавке, рабочую форму и проходит к своему шкафчику — тот под слабым напором сдаётся, жалобно поскрипывая металлической дверцей.       Намджун напротив морщится, застёгивая рабочий комбинезон, хмыкает зло, и лицо его разрезает уродливая ухмылка, когда он, проглотив ругательство, выдаёт:       — У гендира за городом дом строится. Гонят нас корпоративную, блять, помощь оказать.       Чонгук топит усмешку в вороте толстовки, выныривает из неё лохматый, с задравшейся чёрной футболкой, обнажившей подтянутый живот и татуированную спину, разрисованную разными кляксами. И в ответ на собственное молчание он слышит со стороны сначала сиплый выдох, а затем удивлённое, отчего-то приглушённое:       — Охуеть, Джей, тут столько ора было, а ты и ухом не повёл.       Он опирается лопатками на стройный ряд шкафчиков, и дверца под спиной звонко лязгает по разболтавшимся сердечникам в замке.       — Ты же офисный, а они все истерят сейчас, — продолжает он. — Все за компом проёбывались, а теперь в рабочем комбезе стоят с остальными.       Чонгук прячет толстовку на дне шкафчика, стаскивает кеды, наступая на пятки, и уверенным движением тянет джинсы вниз, оборачиваясь и ловя чужой взгляд на собственной заднице.       — Да и так всё понятно, — хмыкает. — Ты всё?       Ким вскидывает голову, встречаясь взглядом с Чона, вздрагивает скорее неосознанно, чуть вжимаясь в стену за собой, и тот отбрасывает джинсы в сторону, ловко стягивая с себя футболку и открывая чужому взгляду обнажённое теперь тело, стройное и сильное, с чётко очерченными мышцами и залёгшей в них тенью, плавно уходящей в запутанный тонкий узор на груди и плече.       — Времени хватит, если ты растянут, Намджун, — вкрадчиво произносит Чонгук. — Если нет — придётся терпеть.       Намджун тушуется, уводя взгляд, кашляет показательно в кулак, но прежде чем вылететь из раздевалки, всё же мечется, беспокойно дёргаясь долгую минуту, и Чону даже кажется в какое-то мгновение, что тот согласится на быстрый и болезненный секс без растяжки, и оттого выдыхает облегчённо, когда всё-таки остаётся в комнате один. Потому что сам он после беспокойной и почти бессонной ночи не нуждался даже в обычной разрядке.       Когда Чонгук оказывается на улице, застёгивая такую же, как и у остальных, потёртую телогрейку, все сбиваются в кучу возле старого автобуса, припаркованного у здания.       — Мы же пакеты производим, — говорит один из собравшихся. — Пакеты, блять. Я в жизни ничего не строил.       — Ну вот, блять, и построишь, — подхватывает другой, делая последнюю затяжку и бросая окурок себе под ноги. — Погнали уже, до десяти не успеем, своим ходом обратно добираться будем.       Автобус уезжает полупустым: со смены сняли четверых, плюс трое из офиса, — производство не встанет, зато строительство загородного дома пойдёт быстрее и дешевле. И каждый пассажир автобуса это понимает, но ругань и причитания наполняют холодный салон до самого выезда из города и затихают только тогда, когда за грязными, в подтёках, окнами исчезают одинаковые многоэтажки, и вырастает стеной лесная темень.       Мимо проплывают чёрные стволы деревьев со всё ещё держащейся на тонких ветках редкой листвой, срываемой неугомонным ветром, — она гниёт тут же, на влажной холодной земле. Чонгук всматривается через окно в лесное нутро, подёрнутое болезненно жёлтым, отжившим, чернеющим в чащобе среди полуголых крон и кривых стволов, среди шорохов и завываний умирающего ветра, среди чужих лёгких шагов и своих — тяжёлых.       В то время где-то там, среди горящих пожаром брусничных кустов с алыми мелкими ягодами, появился Сокджин, виновато улыбающийся, щурящий глаза до тонких полукружий со светлыми ресницами. И хотя Чон видел это лицо, запомнил, ещё ранним утром на деревенском рынке, всё же изобразил высказанное доверие случайно потерявшемуся в лесной чаще незнакомцу. Ночи в таёжных лесах наступают быстро, дремуче, и холод, стелющийся днём по спрятанной подо мхами земле, в беспросветной темноте пробирает до кости. До ближайшего посёлка километров пятнадцать — до заката никак не успеть, и Чонгук, грузно вздыхая, повёл незнакомца к себе, обходя раскинувшуюся за валежником болотную топь.       В нагретой, пышущей жаром, деревянной избе ночи спокойные и совсем не страшные, и даже то и дело разносящийся по округе волчий вой стучится о порог бесшумно, исчезает за мутным стеклом запотевшего окна. Чонгук хоть и живёт на отшибе, но заблудшим путникам в ночлеге никогда не отказывал, и перед травяными чаем с толчёной ягодой обязательно кормил хоть и простым, но горячим ужином. И с путниками этими часто завязывалась занятная беседа, под которую из погребка не жалко было достать бутылку крепкой настойки. Но Сокджин Чонгуку не понравился с самого начала, и потому он отмалчивается сидя в углу в самодельном кресле, пока чужак с негаснущей улыбкой шумно прихлёбывает горячий отвар из жестяной кружки.       — Давно здесь живешь? — спрашивает Сокджин, и Чон еле заметно фыркает, когда уха неприятно касается городской говор.       — Не то чтобы.       — Значит, охотишься, собираешь ягоды и травы, носишь это всё на рынок и затем возвращаешься в свою обитель отшельника — и так каждый день?       — Почти, — скупо отвечает Чонгук, надеясь показать своей немногословностью нежелание разговаривать с нежданным гостем.       Но тот и не думает прекращать разговор, продолжая игнорировать направленный на себя тяжелый взгляд исподлобья, будто не замечая заложенную хмурую складку меж сведённых к переносице бровей.       — Неплохо, — улыбается, — Но все же я могу предложить вариант получше.       — Не выйдет, — брякает раздражённо Чонгук, поднимаясь на ноги.       Сокджин молча наблюдает, как тот резко, с громким стуком, ставит чашку на стол, и даже не вздрагивает, когда Чонгук, наклонившись вперёд и оперевшись ладонями о деревянную столешницу, приблизился к его лицу, повторяя:       — Не выйдет.       От Чона пахнет чабрецом и немного костром, свежащей хвоей, и оттого надушенный брендовым парфюмом Сокджин, кажется ещё неуместнее, ещё несуразнее, в этой одинокой обители посреди тайги. И всё же он улыбается, ловит щеками рыжие блики из печи и шепчет в горячие сухие губы:       — У меня же вышло.       Вышло и у Чонгука. Запах жжёных трав выветрился из остриженных волос, и тело быстро привыкло к костюму-тройке с подобранным со вкусом галстуком. И в классической обуви, кожаной, начищенной до блеска, ступни, исколотые некогда берестой, с натоптанными, изодранными в кровь, мозолями в глухих сапогах уже давно забыли об устилающих путь влажных мхах и опасных болотах.       И Чонгук, разглядывая через окно автобуса стройный ряд элитных домов за высокими сплошными заборами, лишь лениво ловил ускользающую то и дело мысль, что, как ни посмотри, а работать на тех богачей — не есть «вариант получше». Только понял он это непростительно поздно.       До десяти закончить работу они не успели: докладывали кирпич при ярком свете ламп, собирающих вокруг себя тьму мошкары и заблудших мотыльков, замешивали цемент, громко матерясь и грея продрогшие руки собственным дыханием. К вечеру погода испортилась, и мелко накрапывающий дождь усилился, вызывая очередную волну негодования и ругательств. До ближайшей станции добирались пешком, по грязным и влажным дорогам, когда асфальт вдоль ровного ряда безмолвных домов резко оборвался, уходя в изрытую автомобильными колёсами землю.       В полупустой электричке они расселись по разным местам, уставшие и замёрзшие, успевшие осточертеть друг другу за этот сложный день. И Чон, вытянув ноги и скрестив руки на груди, прислонился виском к грязной стене старого вагона, различая за окном разве что редкие фонари, подсвечивающие стекающие по стеклу струи дождевой воды. По вагону гуляет сквозняк, и пальцы пробивает крупная дрожь, когда сырая одежда липнет к телу ледяной тяжестью, не отогреться. И Чон отчего-то вспоминает Тэхёна из прошлой ночи, тоже насквозь мокрого и трясущегося, но греющего затылком замершее под ним чужое сердце.       Пойманный взгляд обжигает, ложится контрастным теплом на замерзшее лицо, и Чонгук под тихий вздох снова утыкается в окно, когда с соседнего места к нему подсаживается Намджун, с которым он столкнулся накануне в раздевалке.       — Пиздец, — говорит. — Чтоб я ещё раз молча согласился. В следующий раз просто свалю со смены, какого хера я должен строить дачи всяким шишкам.       Чонгук его не слышит, рассматривает ночную темень с отражающимся в ней нутром вагона: старыми сиденьями и ржавыми полками под багаж, содранными на стенах объявлениями и рекламными листовками. Отражаются в тёмном окне и сгорбленные, клюющие носом пассажиры в чёрных, намокших из-за дождя одеждах. Сколько было этих «в следующий раз», брошенных раздражённо и зло, устало и обречённо, но Чон снова оказывался за рулём дорогой иномарки, плавной, будто вылепленной вручную любовными руками, с мягкими кожаными сиденьями в чистом, приятно пахнущем новизной салоне.       И рядом, по правую руку, снова оказывается она. И Чонгук в который раз вглядывается в знакомые, уже набившие оскомину, черты: большие, аккуратно подведённые глаза с плавной линией длинных пушистых ресниц, маленький, чуть вздёрнутый нос, и пухлые губы в красивой полуулыбке под тонким слоем красноватой помады. И на остром маленьком подбородке спряталась крохотная родинка, одна единственная, оказавшаяся там будто бы случайно. Разве была она первой, кого Чон вёз в этой или любой другой машине? Нет. И даже вечер тот был одним из многих, ничем особенным более не запомнившийся, кроме как этим лицом, всплывающим теперь в воспоминаниях раз за разом. Как символ красоты, гимн молодости и жизни, исчезнувший без следа, — его отголоски бьются теперь в голове и перед глазами, растворяются в давно ушедшей ночи, смытой алой кровью, омытой чистыми невинными слезами.       — ... может, я и уволюсь, когда на складе место в основной смене появится. У меня там знакомый, всё почти на мази.       Ким замолкает под мерный скрежет еле ползущего состава, пытается перехватить взгляд игнорирующего его Чона, и когда в очередной раз в вагоне вдруг гаснет свет, кладёт ладонь на чужое бедро, ближе к внутренней стороне — ближе к паху.       — Можем пойти ко мне, — шепчет.       Чонгук поворачивается, ловя в смазанных пятнах от света фонарей чужой блестящий взгляд и влажные губы с чуть приподнятыми вверх уголками, качает головой, убирая поглаживающую собственный пах чужую руку, и тоже шепчет:       — Ты даже если в рот возьмёшь, не заткнёшься, верно?       Намджун напротив хмурится, поджимая губы, и пока он раздумывает над ответом, Чон, глядя ему прямо в глаза, тихо произносит:       — Беги, мелкий, пока я не нагнул тебя в тамбуре и не вытрахал всю эту пиздобольность из твоего незакрывающегося рта.       Намджун вздрагивает, распахивая глаза, впитывая чужой взгляд собственными зрачками; он встаёт резко, вытягивается по струнке и на негнущихся ногах уходит в другой конец вагона.       Свет не зажигается до самой станции, и Чонгук успевает задремать минут на двадцать, прежде чем поезд остановился, и за открывшимися старыми дверями показалась залитая дождём ржавая вывеска с давно не крашенными крупными буквами.       Тэхён слоняется по квартире до самой ночи, сканирует взглядом лежащую на стуле стопку чужой одежды и, в очередной раз вздыхая, прислушивается к вдруг раздавшемуся шуму из коридора. И когда в соседней квартире хлопает дверь, Ким уверенно встаёт с кровати и, подхватив сложенные вещи, всё же тормозит в коридоре, бросая невидящий взгляд на собственную обувь.       Он проспал почти весь день, но к вечеру в отдохнувшей голове беспокойным роем закрутились мысли, от которых не то что материться сквозь зубы хотелось, но и вдариться лобешником об стену раз-другой. Потому что в подкинутых воспоминаниях прошлой ночи увиденная со стороны картина разворачивалась теперь в новой перспективе, где ранее недвусмысленные действия Чонгука обретали совершенно другой подтекст, гораздо более интимный и опасный. И Тэхён справедливо обвиняет в этом искажении воспоминаний Юнги, исцеляющий разговор по душам оставил свой отпечаток, который теперь неприятно скребётся на подкорке сознания, когда Ким, в очередной раз направившись прямиком к входной двери, снова затормозил с замершей ладонью на металлической ручке.       Чонгук становится проблемой, он врастает куда-то под ногти, и когда Тэхён трёт от сухости глаза, другие — голубые — пялятся на него из темноты. И эти глаза больше не бесстрастно взирают, поглощая всё вокруг себя, затягивая на незнакомое дно, опасное и пугающее. Они смотрят с интересом и щурятся, ловя редкий солнечный блик из окна. Они смотрят и не на Тэхёна вовсе, а в сторону, бросая мимолетный взгляд, не задерживаясь на чём-то конкретном; и за подрагивающими тёмными ресницами они скрываются лениво, и смотрят ясно и спокойно, когда те распахиваются снова. Что там, на дне зрачка, разглядеть не удаётся; что скрыто под ледяной коркой в радужке, Киму тоже не понять, но он всё смотрит, смотрит и взгляда оторвать не может.        Чон Чонгук — проблема, потому что из-за чёртового Юнги он теперь может стоять рядом со словом «секс». Потому что Ким теперь дёргается, когда думает, что ему нужно вернуть чужую одежду, снова столкнувшись с её хозяином. И одежда эта лежит катастрофой на собственном стуле, разрастается адовым пиздецом, потому что Тэхёну отчего-то кажется, что чем дольше она лежит здесь, тем сложнее её будет вернуть.       Дверь открывается неуверенно и тихо, и Тэхён, поборов внутреннюю дрожь и беспочвенное беспокойство, стоит перед соседней дверью ещё добрые две минуты, прежде чем постучать. Чонгук запускает его почти не глядя, просто открывает дверь и тут же скрывается в густой темноте комнаты, когда Ким остаётся стоять на пороге, проговаривая обманчиво спокойным голосом:       — Я принёс твою одежду.       Чон оборачивается, и Тэхён перехватывает направленный на себя взгляд. Он подсвечивается далёким фонарем, сухим льдом светится холодно, застывает мёрзлой водой, замораживает. Из углов комнаты тащатся лоскутами тени, текут из щелей, из замурованных выбоин; из приоткрытого кухонного ящика они выползают паучьей сворой, копошащейся, кишмя кишащей, разлезаясь кто-куда мельтешащим потоком, бурлящим водоворотом — круговоротом неконтролируемого страха.       Тэхён замирает на месте, пялясь на застывший в слабом отсвете тёмный силуэт, и спрашивает, разрывая гнетущую тишину:       — Почему свет не включаешь?       Чонгук направляется к нему медленно и плавно, тихими шагами, и поступь эта беззвучная отдалённо напоминает ту, что раздавалась в коридоре за дверью собственной спальни, она приближается будто бы незримо, сокращает расстояние незаметно, и Тэхён слепнет в кромешной темноте, когда далёкий фонарь за окном вдруг гаснет, поглощая всё вокруг разверзнутой чёрной дырой. Чон отыскивается на ощупь, совсем рядом, и пальцы, натыкаясь на чужое тёплое тело, хватаются непроизвольно за ткань футболки, сжимая её в кулак, когда стопка одежды, вылетая из рук, падает к ногам.       И когда фонарь, проморгавшись, вдруг загорается снова, Тэхён ловит чужое дыхание на своём лице, распахивает глаза, пугаясь неожиданной близости, но не может пошевелиться, врастая по щиколотки в побитый временем линолеум. Чонгук наклоняет голову ещё чуть ниже, всматривается в расширившиеся от застилающего бесконтрольного ужаса глаза напротив и сталкивается лбом своим об чужую, шепчет тихо, кусая дыханием чужие раскрытые губы:       — Пиздец ты впечатлительный.       Тэхён не отмирает, он хватает воздух бесшумными глубокими вдохами, но зрачки оживают постепенно, бегло всматриваясь в чужие глаза, и он почти чувствует, как металлическая серёжка царапает невесомо собственные губы; они ловят тихое:       — Поцелую — расплачешься?       — Нос сломаю, — выдыхает Тэхён, всё ещё ощущая чужое горячее дыхание на своих губах.       Чонгук, усмехаясь, мажет щекотно выдохом по щеке и, поднимая голову, шепчет в темноту, куда-то над макушкой Кима:       — Тогда отпусти меня, иначе, обещаю, одним поцелуем дело не обойдётся.       Тэхён опускает взгляд вниз, смотрит на свои пальцы, сжавшие ткань чужой футболки, вцепившиеся в попытке защититься, и насильно размыкает их, роняя руки безвольно вдоль тела. Чон отходит от него, растягивая расстояние между ними в несколько жалких шагов, он щёлкает по выключателю, и в комнате загорается слишком яркий с непривычки свет. Ким на Чонгука не смотрит, поднимает чужую одежду с пола и кладёт на покошенную тумбу под вешалкой.       Он выходит из квартиры молча, прикрывает за собой дверь, не оглянувшись, не бросив мельком быстрый взгляд. Тэхёну кажется, что взгляни он на Чонгука сейчас, в этот самый момент, поймай в ответ волнующий блеск глаз, столкнись с расслабленной фигурой — коснись горячей кожи рук, и не выйти ему из этой квартиры больше никогда. Страх выест его изнутри, выпотрошит костлявыми пальцами, разворотив мягкую плоть, он сметёт здесь всё взрывом, выбьет с дребезгом окна, вытряхнет догорающие обломки на мокрый асфальт. И на пепелище, должно быть, останутся только два голубых глаза с ярким блеском отражения красного пламени, дикого огня.       Когда дверь закрывается, Чонгук шумно сползает по стене на пол, щёлкает раздраженно по выключателю снова, и темнота возвращается в его квартиру, мгновенно поглощая свет. В этой темноте думается проще, в темноте сглаживаются углы и несовершенства, в ней не видно коробки, выглядывающей из-за приоткрытого кухонного шкафа, но лицо Тэхёна до мелкой чёрточки, до единой, видится отчётливо и ясно, как при свете дня. И под ладонями всё ещё горит прикосновение к чужой коже, всё ещё горит меж рёбер тепло чужого затылка, доверчиво ткнувшегося в собственную грудь, и Чон трёт этими горящими ладонями лицо, выдыхая приглушенно сквозь пальцы:       — Даже не думай. Слышишь, блять, не смей.