Город грехов – Гетто

      Хосок сплёвывает себе под ноги, докуривает медленно сигарету под козырьком чужого подъезда, и перед ним стена из непрекращающегося с ночи ливня, лупящего сплошняком о раздолбанный асфальт. В доме позади варят мет* — в одной из убитых в хлам квартир, на грязной вонючей кухне среди немытой посуды и детской беготни вокруг стола.       Он ждёт на улице, но всё же почти наяву представляет стоящий в комнате удушливый спёртый запах, в котором химические пары смешиваются с запахом пота, старой мебели и заваренного в пластик рамёна. И когда подъездная дверь наконец-то хлопает, под козырьком оказывается один из подельников Чона, Кан Джихван, с тянущимся за ним затхлым запахом квартиры.       — Дело — дрянь, — говорит Джихван. — Накроют их с этой сворой детей, сколько ни крышуй.       Они бегут до подъезда Хосока, мокнут насквозь, мёрзнут до костей и с порога выпивают по порции коньяка, разлитого не глядя по стаканам. Джихвана этого Чону почти отчаянно хочется выпроводить из своей квартиры, принять горячий душ и улечься до вечера в кровать, под одеяло, — сегодня у него должна быть смена в клубе, и выспаться не было бы лишним.       Но ему приходится раскурить с подельником на холодной кухне сигарету одну-другую и выслушать пару нелепых историй, Хосоку нахер невсратых. И всё же Кану надо отдать должное — вокруг да около он не ходит, туша сигарету о дно пепельницы и спрашивая тут же:       — Ты трахаешься с тем пацаном, что постоянно здесь тусуется, но не употребляет?       Чон глядит на него из-под челки, и в глазах напротив загорается хищный блеск, когда молчание затягивается на непозволительные секунды.       — Значит, да, — отвечает сам на свой вопрос. — Давай его на место Чхве сунем? Чистый торгаш нам не помешает.       Хосок молчит, не меняясь в лице, и только взгляд свой пристальный не отводит от чужого лица, на котором появляется тут же скупая улыбка.        — Да ладно тебе, — в примирительном жесте вскидывает руки Джихван. — Зато нагибал бы его не только у себя в хате.       Чон встаёт медленно; спокойно, бесшумными шагами он сокращает расстояние между ним и подельником, заглядывает в чужие глаза жёстким взглядом, стальным, и произносит с расстановкой, вкрадчиво:        — Подойдёшь к нему хоть на метр, хоть раз свой ебальник откроешь, я приду в твою квартиру ночью, выволоку за блядские волосы твою сестру из кровати и медленно, очень медленно, я распорю её горло тупым консервным ножом, которым ты накануне откроешь своё пиво. Я подложу её, всю в крови, слезах и блевотине, тебе в кровать, и ты ни хрена не услышишь: будешь спать, пока утром не нащупаешь рядом с собой остывшее за ночь тело. И, поверь, её лицо ты запомнишь надолго — уродливое, искажённое судорогами от страха и боли, мёртвое.       Джихван напротив дёргается, его лицо прошивает нервной судорогой, и из раскрытого рта со сбитыми выдохами вырывается разве что хрип, когда он насильно уводит свой взгляд, прочищая горло. Он знает, что это не простые угрозы — Хосок на это способен. Его военные «подвиги» на разбитых кухнях в полутёмных хатах не обсуждал разве что ленивый, сбиваясь со счета, загадывая на спор количество убитых им людей, число оставленных за собой трупов. Поэтому, обтирая дождевую влагу, натёкшую с волос на лоб, он лишь протискивается боком к коридору и, не глядя на Чона, покидает его квартиру почти бесшумно, стараясь больше не привлекать к себе внимания.       Хосок устало бредёт в ванную, стягивает с себя мокрую одежду, морозно липнущую к коже, скидывает её бесформенной кучей на пол и шагает за бортик, выкручивая вентиль с горячей водой. Он укладывается в маленькой ванне, сгибая ноги в коленях, и заливающая акриловое дно вода медленно разгоняет крупные мурашки, вцепившиеся намертво в кожу.       И даже сейчас, спустя четыре года после возвращения на гражданку, горячая вода кажется настоящим сокровищем, драгоценным подарком, пусть и смывает она теперь только холод дождя и дневной пот, а не въевшуюся в кожу чёрную грязь и запёкшуюся бордовыми корками кровь.       Горячая вода особенно запомнилась только в тренировочном лагере, когда молодые бойцы, будущие защитники Родины, шумным и весёлым скопом вваливались в душевые после загруженного трудового дня. Двухлетний срок службы лишь только начал свой отсчёт, и маячивший на далёком горизонте дембель казался почти нереальным для молодых солдат, только заступивших на службу. И всё же одинаково бритые головы с загорелыми лицами, уже знакомыми и вскоре ставшими почти родными, братскими, не позволяли унывать перед ощущением чего-то нового и неизвестного, захватывающего и волнующего, взрослого.       И перед раскинувшимся зелёным полем с тёмной полосой леса на горизонте, под щедрым тёплым солнцем восемнадцатилетний Хосок видел где-то там, меж травы, колосящейся от несмелых прикосновений свежего ветра, себя — взрослого и сильного мужчину, полноправного хозяина собственной жизни. Годы спустя он стоял в рисовом поле, в ночи, по щиколотки в склизкой грязи и холодной воде. Обрушившийся ливень нещадно хлестал, прибивая несмелые тонкие ростки к земле, обратно в грязь, и с капюшона, низко натянутого на глаза, холодная вода заливалась в лицо, смывая тёмный камуфляж с лица, размазывая его чернеющими пятнами по щекам и шее.       — Что там? — раздаётся сбоку, и характерное брякающее звяканье снаряжения тонет в шуме дождя вместе с голосом, а из чужого капюшона выныривает позабытое, но некогда любимое лицо.        — Чисто, — качает головой Чон, отрывая взгляд от земли.       Он уходит вслед за напарником, пряча под длинным плащом висящее неподъёмным грузом оружие, пряча под военной формой первую полоску шрама, всё ещё саднящего, всплывающего в воспоминаниях открытой раной и размазанной кровью по животу. И кровью на собственной ладонях.       Но в рисовом поле, застрявшем в ледяном дожде, то, что колосилось под тёплым солнцем, уже почти не возникало в памяти; среди свежей травы, рвущейся к чистому небу из нагретой земли, не было мыслей о том, что взрослеть придётся стремительно и сильным стать получится только под грузом подписанных безымянной закорючкой приказов о выполнении заданий в горячих точках.       И хотя несметная гора трупов только маячила в обозримом, но ещё не наступившем будущем, даже спустя годы Хосок останется уверен только в одном: страшно было тогда, когда, не успев закончить основную службу, попал на подавление террористического акта.       Когда в общей сумятице, под постоянно меняющиеся приказы, собственное сердце готово было выскочить из горла, вывалиться изо рта вместе с пульсирующими внутренностями, стянутыми в болезненном спазме кишками.       Когда тренированные мышцы и разум сдавали по тормозам, отказываясь слушаться, повторять команды и доведённые некогда до автоматизма техники.       Когда старший по званию, оттягивая за плечо, матерился сквозь зубы, шипя в ухо: «Обалдели детей присылать, всех погубят, пидоры».       И стрелять первый раз в живого человека, пусть и преступника, было до ужаса страшно, выносить детей и женщин из заминированного здания, переступая через мёртвые тела, — тоже страшно. Даже в рисовом поле всё ещё было страшно оставлять за собой зачищенный склад с оружием и самодельной взрывчаткой и всё ещё не получалось забывать уже далеко не первые человеческие тела, погибшие от собственной руки. Среди всех этих тел, остался и тот самый забытый человек. Кем он был для Чона, возлюбленный? Друг? Напарник? «Страх порождает слабость, слабость — уничтожает тебя.» «Страх — это оружие, смертельное оружие в руках врага.» «Страх — это прихоть, упрощение бесцельной жизни, слабость.» «Страх — это власть, и она в чужих руках.» «Любовь — это слабость» «Семья — это слабость» «Друзья — это слабость»       — Чтобы выжить, солдат, избавься от страха, искорени боязнь и волнение, вырви из нутра собственные кошмары и загляни им в глаза, покажи, в чьих руках теперь оружие. Иначе ты труп. Страх порождает слабость, слабость — уничтожает тебя.       В полутёмном помещении он один, и ещё один капитан — Пак Хёншик с коротко стриженными волосами под ноль и от чего-то с улыбкой — напротив. Под висящей лампой, скрытой тёмным плафоном, расползается на бетонном полу жёлтое пятно, и колени Хосока, сидящего на стуле, попадают в этот круг света, позволяя различить тёмные пятна на грязной ткани штанов униформы.       В голове звенит, свистит стремительными пулями, смертельно разрезающими воздух, и одна из них прошивает отчего-то вдруг бесшумно тело капитана идущего впереди. Его возлюбленного, друга, напарника. С почему-то всё ещё улыбкой на губах, понимая что здесь и сейчас его конец, Хёншик валится на землю во влажную чёрную грязь, и в распахнутых карих глазах Чона видит себя на фоне чистого и голубого неба, выглядывающего будто бы с насмешкой за собственные ошибки. Улыбка медленно сползает с лица, мёртвые и холодные глаза устремлены на Хосока до последнего вздоха.       Сердце перестаёт биться у обоих одновременно.       Обречённая на провал операция заканчивается сырыми гробами, выставленными на асфальт под непрекращающимся дождём, и двумя огнестрельными, вспоровшими плечо чуть ниже ключицы.       И в горячечном бреду, во влажном мороке и возвращающейся боли, острый запах лекарств приравнивался к запаху смерти, к запаху вечной скорби, придавливающей к кровати, не позволяющей встать. Оттого поднимали его насильно, за плечи, и безвольная от переизбытка в крови морфина рука крепко зажималась чужой, когда тонкая ручка, оказавшись меж пальцев, неровно выписывала собственное имя на непрочтённом документе.       Ещё один контракт, перекрывший старый, ещё не истекший, но ловко разорванный по инициативе ряда влиятельных должностных лиц, оказался на руках у Хосока, когда раны подзатянулись тёмным, почти чёрным, струпом, и на бинтовой повязке не расползались больше кровяные пятна с жёлтыми следами лекарств.       Первый контракт Чон подписал сразу после основной службы, даже не вернувшись домой, где набежавшие из ниоткуда родственники с животным рвением раздирали на части небольшой двор и добротный дом, в котором Хосок жил с самого детства вместе с бабушкой, занимавшейся его воспитанием в одиночку. Письмо о её смерти он получил ещё до теракта, и, возможно, именно этот клочок бумаги, написанный незнакомым соседским почерком, запустил цепь из бессчетного количества страхов и кошмаров, мучающих его днями и ночами. Сейчас он не смог бы сказать этого точно, но тот день, сырой и осенний, навсегда скрыл за сплошной стеной дождя взрослого и сильного Чона, стоящего в поле под безмятежным солнцем. Позади пустого гроба принадлежащего капитану Пак Хёншику.       По новому контракту он попал на закрытую базу, и на нескольких листах мелким шрифтом не было ни одного конкретного слова о том, какие именно задания ему придётся исполнять. Но перспектива пропасть на секретном полигоне или в очередной раз оказаться в бессмысленной мясорубке уже не пугала его так, как раньше. Ведь его слабость лежит под тремя метрами земли. Гораздо страшнее было вернуться на гражданку и не найти себе места, хвататься каждый раз за спрятанный под подушкой пистолет, когда красочные сны подкидывают воспоминания из прожитых дней, и однажды, в конце концов, перестрелять толпу из мирных граждан возле какого-нибудь сраного супермаркета и закрыться в одиночке на пожизненный срок.       —Страх порождает слабость, солдат, — раздается у самого уха. —Слабость — уничтожает тебя.       Стремительный удар, сильный, отточенный, приходится под солнечное сплетение, и подкошенный препаратами Хосок не успевает уследить за чужим кулаком, падая на грязный пол. Боль приходит с опозданием: сначала изо рта выплёвывается, сбиваясь, тяжёлый выдох, и только затем тело прошивает острым спазмом, скрученным, растянутым в разные стороны, жгучим. Боль перемежается со словами, ровными, разрезающими воздух острым клинком, вспарывая слух.       Хосок снова плюётся кровью, но встаёт, пусть и ломано, с шумным кряхтением, как только над головой звучит строгий приказ подняться. Перед глазами расплывается, и редкие всполохи бледного света за чужой спиной смазываются в сплошное пятно, в котором мужская фигура напротив тонет лишь на мгновение, а затем снова нависает чёрной скалой над ним.       Эти очертания и несколько одинаковых фраз, повторяющихся снова и снова, возникают в каждом сне, в каждом ночном кошмаре, пока не впитываются в холодный пот и стекающую по подбородку кровь, не заползают ужами под кожу, путаясь в мышцах, опутывая кости, и, вдалбливаясь в черепную коробку, не укладываются в голове кольцами, извивающимися ленивыми волнами.       В светлом, выбеленном кабинете становится гораздо легче терпеть бесконечные провода, ведущие к вискам и сердцу, каждый удар которого расписывается запутанным рисунком на экранах мерно жужжащих аппаратов.       — Расскажи об операции «Рассвет 7», — раздаётся за ними, и Хосок видит лишь лысеющую макушку, поблёскивающую в ярком свете люминесцентных ламп.       — Это секретная информация, — отвечает он на автомате и переводит взгляд на белый потолок без единой трещины, без единого изъяна.       — Расскажи о Пак Хёншике.       — Это, — делает паузу Хосок, — секретная информация.       Исколотый локтевой сгиб игла прокалывает быстро, медленным нажимом запускается в кровь лекарство, и Чон уже привычно чувствует разливающееся тепло во всей руке и поднимающуюся тошноту со дна грудной клетки.       Разжижающиеся мысли, застывшие желеобразной массой в голове, тоже давно вошли в привычку, и Хосок, не думая ни о чем, не воскрешая ни одно из своих воспоминаний, лишь вслушивается в повторяющиеся фразы, одну за другой, изо дня в день. «Страх — это оружие, смертельное оружие в руках врага.» «Страх — это прихоть, упрощение бесцельной жизни, слабость.» «Страх — это власть, и она в чужих руках.» «Страх порождает слабость, слабость — уничтожает тебя.» «Любовь — это слабость» «Семья — это слабость» «Друзья — это слабость»       В тёмном помещении их снова двое, и собственные ладони, безвольно опадая, лишь обласкивают чужие сильные кулаки, как только руки оказываются в воздухе. Хосок знает, что он здесь не один. В самом начале на базу прибыло несколько грузовиков с такими же, как он, и приветственную речь старшего по званию они слушали молча все вместе.       Но в пустых кабинетах, в обращённых только к себе взглядах и брошенных одному ему словах, Чон быстро потерял связь с реальностью, не имея возможности выйти на улицу и не общаясь с остальными солдатами. Даже в казармах они расползаются безмолвными неживыми телами, смертельно уставшими, вымученными одинаковыми днями, слившимися в один временной промежуток, где только старший решает, когда отбой и когда подъём.       За заколоченными окнами не видно ни дневного солнца, ни ночного неба; всё смешалось, смялось в вереницу одинаковых событий, следующих друг за другом по чёткому расписанию. Их сгребли всех вместе в новом помещении спустя какое-то время, после проглоченных таблеток под тщательным надзором, усадили на жёсткие стулья перед раскинутым белым полотном экраном и, долбанув по выключателю, вырубили свет.       Экран загорелся чёрно-белым, лишь изредка сменяя монохромную картинку на цветную, подкидывая яркие кадры двадцать пятым в очереди, отсчитанным по пульсу, по ритму воспроизведения. На экране война — что-то из старых хроник, воспоминания из мировых войн, а затем и новых — борьба с террористами и боевиками.       Там смерть, расползающаяся по чёрным рытвинам, вспоровшим землю, по уложенным в них беспорядочно трупам с чёрными от пороха лицами, отрубленными конечностям, вырванными беспощадными взрывами.       Там жизнь, крохотная, укладывающаяся на руках бережливо и боязно, впервые открывающая свои глаза, цепляющаяся за чужие пальцы, вступающая в ещё незнакомый мир.       Круговорот из детских велосипедов, игрушек, именинных тортов, широких улыбок и горьких слез вспыхивает вдруг многообразием цвета, раскрашивая бесстрастные лица солдат в разноцветную палитру.       Слишком быстро дети на экране взрослеют, и откровенные сцены секса с громким звуковым сопровождением долгие минуты мельтешат на ярком полотне. И между ними — бой и стрельба, между ними — ласковые поцелуи и горячие прикосновения, оторванные руки и сломанные ноги, кровь и выпущенные внутренности из распоротых животов.       Фильм длился вечность — так казалось Хосоку, и видел он на экране разве что себя, убивающего по приказу, да давно забытое лицо, широко улыбающееся напротив.       Позже каждого из солдат ждали пыльная тёмная комната и отработанные удары, чётко бьющие в цель. «Страх порождает слабость, слабость — уничтожает тебя.»       — Расскажи об операции «Рассвет 7».       — Это секретная информация.       — Расскажи о Пак Хёншике.       — Я не знаю никого по имени Пак Хёншик.       Это было осеннее солнце, умирающее, дотлевающее на сером небосводе, но всё равно яркое до рези в глазах после искусственного света белой комнаты и утонувших в темноте пыльных помещений. И Хосок, вместе с высыпавшимися из здания остальными солдатами, стоял тогда в огороженном высоким забором дворе, вдыхал долгожданный свежий воздух полной грудью и всё ещё не мог понять, провел ли он в тех комнатах целый год, или же его сломали за считанные дни.       Даже без календаря, лишь по ещё не успевшим забыть физические нагрузки мышцам, когда тренировки снова возобновились, стало ясно, что с момента их прибытия на базу прошло не больше месяца. Растущее количество тренировок сокращало количество принимаемых препаратов, и вскоре жижа, растекающаяся в голове вместо мозга, уступила место осознанным мыслям. Мысли эти текли свободно и тихо, безмолвно и бесстрашно в пустой голове, не отдаваясь забытой дрожью в кончиках пальцев и непривычным теперь учащённым сердцебиением, сорванным пульсом.       Впервые они выехали на задание, когда снег спрятал под собой чёрную мёрзлую землю, но место высадки оказалось под палящим солнцем, и вместо снега армейские ботинки увязли в горячем песке.       Операция предписывала подавить военную угрозу, уничтожить террористическую группировку, но на деле весь их отряд перестрелял мирных жителей, вырезал подчистую безымянную деревню и, оставив за собой гору трупов, вернулся на базу с загоревшими лицами. За все годы подобных операций никто из солдат не задал конкретных вопросов, даже если подобные возникали в голове. Были за это время и те, кто срывался: вдруг опускал автомат вместо того, чтобы выстрелить, прятал ребенка в обломках мебели, кричал по ночам. Такие ребята отправлялись обратно в белую комнату и ту, что в темени и пыли. Некоторые из них больше никогда не возвращались обратно. И в свои неполные тридцать Хосок до сих пор не может понять, действительно ли он больше ничего не боится, забыл ли он, что такое страх, или же только делает вид, что бесстрашен, потому что так безопаснее.       Лёжа в остывшей воде, он знает только то, что Юнги нужно уберечь от опасности, спасти от необдуманных решений, от этих душащих его мыслей о семье, от этой безнадёжной влюбленности. Потому что того, другого, уберечь он не смог. И это то единственное, что он помнит о Пак Хёншике.

***

      Тэхён курит в раскрытое окно, когда к горькому никотину на языке добавляется металлический привкус крови. Но он лишь чуть запрокидывает голову, докуривая, прежде чем двинуться в сторону ванной и нагнуться над грязной раковиной. Кровь собирается мелкими каплями на гладкой поверхности, и он зачем-то инстинктивно слизывает кончиком языка стёкшую на нижнюю губу густую каплю.       В шумящей воде ему слышится отдалённо грохот, но он лишь мотает головой, умываясь, пока не слышит громкий стук в дверь, прежде чем выключить кран. Тэхён открывает дверь, не спрашивая, кого притащило в заступающей ночи, просто тянет за ручку, продолжая вытирать полотенцем намокшую под струёй холодной воды макушку, и натыкается взглядом на Чонгука в домашней одежде — той, что Ким вернул ему день назад.       — Есть молоток? — спрашивает тот, и Тэхён кивает, заторможенно поворачиваясь в сторону кухни.       В нижнем ящике, среди хозяйского барахла и ненужных вещей, старый молоток находится быстро, Тэхён молча передаёт его Чону, и тот, коротко поблагодарив, возвращается в свою квартиру, не проронив больше ни слова. И когда Ким возвращается в ванную, кидая полотенце на стиральную машину, то невольно прислушивается к происходящему в соседней квартире, в которой некоторое время стоит тишина, и только затем раздаётся громкий стук, короткий и ритмичный. Но как только он, поведя плечом, разворачивается, за стеной слышится громкий мат и последующий грохот, похожий на звук удара.       — Похуй, — бубнит под нос Ким и всё же тормозит перед входной дверью, когда оказывается в коридоре.       И снова образовавшаяся в соседней квартире тишина предательски подначивает коснуться ладонью ручки и проверить, что происходит у Чонгука, в то время как здравый смысл не желает отпускать глупое любопытство и непонятно откуда взявшуюся участливость по отношению к раздражающему соседу.       Как только в голове снова запускается механизм, задающий вопросы без вариантов ответов в попытке в очередной раз докопаться до мотивов и ощущений, Тэхён наскоро обувает кеды и шагает на лестничную площадку, повторяя:       — Похуй.       Бетонный пол расчерчивает тонкая полоска света из-за приоткрытой двери соседской квартиры, и прежде чем на Кима накатывают воспоминания, пробивая дрожью тело, он осторожно толкает дверь, находя в коридоре завалившуюся на бок сломанную тумбу и сидящего на полу Чонгука, прикладывающего кусок деревяшки к плинтусу.       — Крысы, — произносит тот, не глядя на Тэхёна. — Ненавижу крыс.       Ким заходит в чужую квартиру без приглашения, скидывает кеды рядом с хозяйской обувью и, обойдя развалившуюся старую тумбу, прилипает плечом к стене рядом с Чоном.       — Это бесполезно, — говорит, глядя на то, как парень принимается забивать гвозди, закрывая деревяшкой дыру в плинтусе. — Они из соседних квартир к тебе прибегут.        — Похуй, — брякает в ответ Чонгук и с силой заколачивает крысиную нору, колотя молотком по толстым гвоздям. Следом за громким стуком раздаются лязганье по худой батарее и соседский ор из-за стены, обещающий с особой жестокостью разобраться с нарушителями ночной тишины.       Чон игнорирует угрозы, продолжая стучать молотком, и Тэхён обходит его сзади, проходит по комнате, лениво оглядывая плинтус по периметру, и развернувшемуся Чонгуку говорит, скрещивая руки на груди:       — В моей квартире таких дыр штуки три, и в твоей, скорее всего, не одна.       — Я везде проверил, — отвечает Чон, вставая. — Только за кроватью не смотрел.       Они отодвигают кровать вместе, та скрипит по линолеуму деревянными ножками, оставляя тонкие, почти незаметные царапины, и за ней обнаруживаются сваленная в комья пыль, мелкий сор и застывшее тёмное пятно, въевшееся намертво.       В плинтусе зияет чёрным дыра, заставляя Чонгука неосознанно вздрогнуть от мысли, что он спал прямо над ненавистным крысиным гнездом. Он обувается в уличные кеды, прыгает за кровать и заколачивает дырку с ещё большим энтузиазмом под следующий тут же лязг батареи, выдыхает практически с облегчением, когда последний гвоздь оказывается забит в деревяшку, и чихая тут же от собравшейся в носу пыли. Чон толкает кровать обратно, оставляя найденный за ней мусор валяться до следующего арендатора, и всё так же стоящему Тэхёну молоток не отдает, кладя его на край кухонного стола.       — Выпьешь со мной? — спрашивает Чонгук, доставая из тумбы бутылку виски, на пару пунктов выше по качеству того дешёвого ссанья, которым упиваются все в округе. Тэхён пожимает плечами, откровенно не желая давать чёткого ответа и всё же соглашаясь тем самым на его предложение, вызывая у того скупую улыбку этим жестом.       Они оба садятся на кровать, и Ким старается не замечать образовавшейся полутьмы, когда Чонгук оставляет включённой только лишь лампочку на кухонной вытяжке; игнорирует он и стоящее напротив кресло, в которое он мог бы сесть, не опасаясь внезапного вторжения в личное пространство, чем Чон уже вдоволь успел злоупотребить. И всё же Тэхён сел на кровать, всего в метре от парня, и теперь его пальцы чуть дрожат, когда он подносит к губам стакан, наполненный виски до середины, по всем правилам дурного тона, что им обоим вполне подходит.       Чонгук отодвигается к стене, приваливается к ней спиной, и Тэхён неслышно выдыхает, чувствуя, как тепло от алкоголя медленно плавит грудную клетку, и забывая о том, что собственная спина остаётся незащищенной.       — Где ты работаешь? — спрашивает вдруг Ким, измаявшись от скользящих в голове мыслей на фоне абсолютной тишины.       — В «УпакГрупп», — отвечает Чонгук и ловит тут же взгляд повернувшегося к нему Тэхёна, замечает чуть расширившиеся в удивлении глаза и забавный, несимметричный изгиб бровей, в складке меж которых затесалась ирония напополам с любопытством.       — И как? Дачу построил уже?       Чонгук пропускает смешок, залипая на приподнятом уголке чужих губ, влажных от недавно сделанного глотка, и отвечает, не отводя от них взгляда:       — Так и думал, что это в порядке вещей, — Тэхён еле заметно ёрзает, замечая чужой взгляд, но сам грешит, пялясь в ответ на злополучную серёжку в нижней губе Чона, приглушённо поблескивающую в полутьме. Он продолжает говорить на автомате, когда встречается со взглядом голубых глаз, тухнущих, растворяющихся в наступившей ночи.       — Я работал там какое-то время, успел запилить новый гараж в загородном доме дочери гендир... Давай поцелуемся, чертовски хочу попробовать вкус твоих губ, — невпопад говорит Чонгук, и Тэхён вздрагивает, сжимая в руках стакан чуть сильнее, чем следовало бы.       — Ты как подросток, — отвечает он, хмыкая, скрывая за этим собственное волнение.       — А ты боишься, как подросток.       Тэхён ловит предательскую дрожь в коленях и сталкивается со своими вчерашними мыслями, надуманными, передуманными бессчётное количество раз, приведшими его сутки назад к складу с неутешительным выводом, призрачной фантазией, слишком смелой для него. И Чонгук слишком расслабленный, растушёванный ночными красками, будто назло какой-то ненастойчиво упрямый, запутывающий Кима в который раз. И оттого ему приходится контролировать дыхание, чтобы ответить:       — Я не боюсь.       — Но ты дёргаешься.       — Ты странный.       — Давай поцелуемся, — улыбается Чонгук, и Тэхён вдруг впервые честно отвечает, увлёкшись словесной игрой:       — Мне не понравится.       Он застывает, сбитый с толку собственной честностью, и Чон, не сводя с него взгляда, наклоняется вбок, ставя стакан с недопитым виски на пол почти бесшумно. К Тэхёну он подбирается медленно и так же тихо, садится напротив, оглядывая его лицо, слизывая горячим языком с привкусом виски собственную улыбку с губ, блестящих теперь в тусклом свете далёкой лампы, привлекающих чужой внимательный взгляд. И отчего-то Чонгук кажется вдруг слишком близко, Ким не успевает понять, каким образом ничтожная дистанция ушла в минус, и теперь в поле зрения кроме красноволосого нет ничего — он впечатывается в глазное дно, сужаясь до атомов и разрастаясь тут же, заполняя собой всё пространство вокруг.       Тэхён почти задыхается, всматриваясь в черты лица напротив, замечая крохотную родинку под нижней губой и еле заметную морщинку меж бровей, скрытых частично за небрежной чёлкой. Осторожное прикосновение не будит Кима, оставаясь лишь слабым отсветом реальности, и пальцы легко, будто неосознанно размыкаются, отдавая стакан в руки Чонгука, когда чужое дыхание опаляет кожу щёк шёпотом:       — А я сделаю так, что понравится.       Тэхён дёргается, когда Чонгук касается ладонью его щеки, проводит пальцами, оглаживая скулы, собирая разбросанные родинки под ушами, линией подбородка. Он застывает, и Чон сначала мягко касается его лба своим, а затем сокращает расстояние между ними, аккуратно соприкасаясь губами с чужими, замершими в ожидании.       Ким чувствует, как холодит треснувшую кожу нижней губы металлическая серёжка, вжимаясь чуть сильнее, когда Чонгук приоткрывает рот, становясь ещё ближе. Он держит в руках голову Тэхёна, не делая резких движений, поглаживает кончиками пальцев чужие горячие щёки, но ответные действия напротив застывают ледяной глыбой, каменным изваянием, и Чонгук лишь прижимается к чужим губам сильнее, углубляя поцелуй, и несмело касается кончиком языка, зализывая тонкую трещинку с верхней губы Кима. У того под закрытыми веками кутаются в темноту необъяснимые ощущения, они напарываются на другие, те, что захороненным прахом развеяны на самом дне. Ласковые и тёплые, запредельно нежные и вместе с тем пугающие.       Пальцы Чонгука путает с теми, что уже давно не касались его кожи, но отпечатки от них въелись в неё, разъели серной кислотой, любовными прикосновениями. И на собственных губах чужой язык кажется знакомым, горячим и настойчивым, вырвавшимся из дебрей воспоминаний и толкнувшимся в самую глотку Тэхёна. Он сидит с закрытыми глазами, замерший в напряжении, и боится пошевелиться, открыть глаза и обнаружить, что вернулся в собственную комнату, и на мягкой, чуть поскрипывающей кровати постельное бельё собрано комьями, сорвано с матраца нервно, а среди испачканных простыней отыскивается сам Ким, сгорбленный, топящий немой крик в подушке. Чон отодвигается, когда слышит напротив громкий вдох носом, и ловит тут же кожей горячий сорванный выдох. У Тэхёна глаза — две круглые пуговицы, блестят сумасшедше в полутьме, и меж чуть покрасневших от поцелуя губ, мелко дрожащих при каждом вздохе, вырывается вместе с воздухом задушенный хрип.       — Эй, — шепчет Чонгук, и расколдованный Тэхён фокусирует на нём испуганный взгляд, вскакивая тут же с кровати.       Он путается в ногах, кривыми быстрыми шагами проносится мимо своей обуви, выбегая из чужой квартиры босиком, и, хватаясь рукой за стену, скользя по грязной стене влажной ладонью, он оседает на пол лестничной площадки, не дойдя до своей квартиры. И в темноте он всё равно закрывает глаза, сжимает веки плотно в бессмысленной попытке раздавить маячивший в сознании образ, расколоть болезненные воспоминания, ворохом проносящиеся в голове, начать дышать. Они касаются его, трогают за плечи, оглаживают живот и бёдра, лезут в штаны, они укладывают его в смятую постель, заворачивают в грязные простыни, и, покачивая как младенца, гладят по голове, путаясь во взъерошенных на затылке волосах.       Сгибаясь пополам, Тэхён зажимает рот ладонью, прячет в ней немой крик, как тогда, поднятый бесшумно со дна лёгких. Он считает до трёх, но, сбиваясь, только дрожит всем телом, глотая жадно воздух сквозь пальцы. И сейчас решение завязать с дурью казалось до злой обиды глупым и бессмысленным. Таблетки помогли бы отвлечься, забыться ненадолго в разноцветном безопасном мареве, и, может, даже подтолкнули бы залезть на колени к Чонгуку без страха, обнять его за шею и поцеловать так, как, действительно, хочется. Безумно хочется. Порой ломает от желания похуже наркотиков, но страх и воспоминания из прошлого поглощают его без права выбраться. У него нет и шанса забыть всё.       Все заначки выброшены, смыты в унитаз под прощальным взглядом, поэтому Тэхёну остаётся только считать про себя, восстанавливая сбитое дыхание и отгоняя болезненные воспоминания. Он цепляется в мыслях за Чона, держит его, не отпуская, стараясь не думать о том, что в своей больной фантазии он собирается его поцеловать, и всё же прилипает взглядом к его лицу, впечатывается в голубые глаза, глядящие в ответ с лёгкой усмешкой в подтаявшем блеске на дне зрачка. Чонгука нет в тех его воспоминаниях, его никогда не было в той комнате, и среди тех смятых простыней не было их двоих. Они лежали в ванне, уставшие и замёрзшие, безмолвные, раскуривали одну сигарету на двоих, и Тэхён, прижимаясь к груди Чонгука затылком, ловя своим сердцем его ладонь, не думал ни о чём, не вспоминал о том, сколько боли и страха могут принести чужие прикосновения. И знакомая фигура остаётся за порогом той ванной комнаты, прячется за приоткрытой дверью, как Ким когда-то прятался, подглядывая за матерью и своим репетитором. И лёжа в ванне меж разведённых ног Чонгука, он лишь трётся неосознанно щекой о чужую грудь, игнорируя спрятавшееся воспоминание, не замечая его совсем. Тэхёну это надо. Надо блять унять дрожь, чтобы хоть немого отпустило. Игра со своей фантазией и воображением — лучший вариант.       Чонгуку требуется несколько долгих минут, чтобы пойти за Тэхёном, несколько долгих минут, за которые он требует от себя решить: оставить парня в покое, или снова помочь ему. Сегодняшняя ночь расставляет по местам догадки, ленивые предположения, построенные на чужой излишней пугливости, дёрганье и отчаянных попытках уйти от реальности. То, что Тэхён стал в прошлом жертвой насилия, объясняет его боязнь близости, нарушения личного пространства; объясняет и полумёртвое состояние валяющегося на лестничной клетке собственного тела, и паническую атаку, в которую тот впал от чужих интимных прикосновений. Принятие решения и вопрос о природе собственных намерений намертво пригвождают Чона к матрацу, и ему с трудом удаётся откинуть лишние мысли, прежде чем выйти на лестничную площадку.       Ким обнаруживается сидящим на полу, привалившимся спиной к обшарпанной стене, спрятавшим лицо в ладонях. Его плечи вздрагивают крупно, и лишь на мгновение Чонгуку кажется, будто тот плачет, но у Тэхёна, поднявшего голову на шум чужих шагов, щёки оказываются сухими, и взгляд, направленный на Чона, теряет свой истеричный блеск, останавливаясь на чужих губах.       — Давай ещё раз, — шепчет Тэхён, и Чонгук, шумно вздыхая, облокачивается плечом о стену коридора.       — Хочешь поцеловаться со мной ещё раз?       — Да, — отвечает Тэхён, вставая. — Ещё один раз.       В придуманной наспех схеме все звенья непроверенные и ненадёжные, крайне сомнительные и притянутые за уши, но Ким всё же подходит к Чонгуку, решая проверить, насколько хуёвым получился его план, и сколько метров дерьма ещё осталось над его головой. Чон подворачивается под руку, из ниоткуда взявшийся сосед, о котором Тэхён ровным счётом ничего не знает, и оттого вписывается он в план так же неидеально, как и всё остальное, и этот стройный беспорядок почти мотивирует Кима, почти внушает уверенность в принятом решении. В сократившемся расстоянии повисает тихий вопрос, застревает он у Тэхёна на ресницах, сыпется на щёки:       — Ты как?        Чонгук вглядывается в глаза Тэхёна, но кроме внезапной, какой-то отчаянной решимости не замечает в них ничего, и он лишь коротко выдыхает, когда его губ вдруг касаются чужие. Киму приходится задрать голову, чтобы дотянуться, и немного неловко приподняться, впечатываясь сухим поцелуем в губы напротив, но вскоре Чон касается его лица ладонями и сам наклоняется, перенимая инициативу. И снова он медленно раскрывает чужие губы кончиком языка, опаляет их горячей лаской. Тэхён деревенеет под этими прикосновениями, зажимается от медлительных и неуверенных движений, пускаясь в очередные воспоминания, где тихо отстукивает чужая обувь по ступеням лестницы, ведущей на второй этаж, в его комнату. Ким разрывает поцелуй, хватаясь пальцами за футболку Чонгука в районе груди, отталкивая его от себя. Дыхание срывается от страха, а не от возбуждения — он вообще его не чувствует, занятый безнадёжной борьбой с всплывающими в голове картинами прошлого. И он почти психует, когда тянет Чона обратно на себя и в самые губы горячо, но с болью, шепчет:       — Только не так.       Шёпот стирается между ними, Тэхён вжимается в Чона, цепляясь ладонями за его шею, он толкается в раскрытые губы языком, настойчиво и влажно, цепляется зубами за серёжку, оттягивая, и чувствует, как смешивается с чужой слюной в собственном рту металлический привкус крови, мелкой каплей попавшей на язык из безжалостно потревоженного прокола. Чонгук игнорирует, он и боли-то не чувствует, хватаясь ладонью за чужой затылок, и, кусая пухлые губы в ответ, зализывает языком лопнувшую от жёсткого поцелуя вечно искусанную кожу, слизывает проступающую бисером кровь, теряющуюся в слюне. Тэхён дышит в поцелуй тяжело и рвано, выталкивая из горла воздух вместе с хриплым полустоном, оставляет пальцами синяки на чужой шее, крепко цепляясь в обнажённую кожу, намертво. Чонгук толкает его к стене, вжимает в шершавую поверхность, укладывая ладонь на горячий бок, и, вталкиваясь своими бёдрами в чужие, чувствует возбуждение Тэхёна через ткань домашних штанов. Ким стонет куда-то в шею, трётся носом, кусаясь под кадыком, и чувствует влажные поцелуи за ухом, ловит крупные мурашки от возбуждения кожей.       Они вваливаются в квартиру, спотыкаясь о сломанную тумбу, матерятся в очередной торопливый поцелуй, в искусанные до боли, зализанные губы, вылизанные до яркой красноты. У Тэхёна перед глазами горят глаза Чонгука, два голубых светляка среди ночной темени, и он валится на кровать не глядя, крепко зажатый в чужих объятьях. Они целуются долго, до саднящих ранок, до синяков, ласкаются языками, когда губы горят диким огнём от прикосновений. Они вклиниваются друг в друга, вталкиваются, прижимаясь, но пальцы, выпутывающиеся из чужих волос, ладони, соскальзывающие с щёк и шеи на плечи и бока, укладывающиеся под лопатками, касаются кожи только через ткань одежды, не ныряя под неё, не задирая.       Им обоим этого вполне достаточно; обниматься в ночи, целоваться сумасшедше, оставляя следы, и заглядывать друг другу в глаза в момент секундной заминки, обмениваясь одним на двоих дыханием, оказывается слишком ценным, гораздо большим, чем каждый из них мог на то рассчитывать. И из спокойного потока ничего не значащих мыслей Тэхён вылавливает только ту, что сейчас является самой важной, бьющуюся горячо чужим сердцем в собственную грудную клетку.       Ему понравилось. Безумно, блять, понравилось.       Когда Тэхён засыпает, взъерошенный, с распотрошенными губами в хлам, но спокойный и тихий, Чон ещё долго не может сомкнуть глаз, смотря в лицо напротив. Его рука всё ещё лежит на чужом тёплом боку, и собственное тело всё так же отзывается на близость Кима, но мысли, задвинутые ранее возбуждением, возвращаются в голову беспорядочным скопом, разрушая спокойную интимность момента. В собственных мотивах рыться бесполезно — те отдаются знакомым теплом в ладонях, и Чонгук понимает, что от Тэхёна ему теперь не оторваться, от спасённой жизни, добровольно укладывающейся в собственные руки, не отказаться, прикоснувшись к ней хоть раз.       Все эти мотивы эгоистичны, они тешат самолюбие, шепчут на ухо, ласкаясь, мол, не убил же, смотри, какой живёхонький. И Чонгуку спустя столько лет всё ещё приятно осознавать, что не всё потеряно, хоть и колет неприятно здравым смыслом где-то в сердцевине. Спасать собственную душу за счёт чужой — крайне сомнительный мотив, но Чон вглядывается в чуть подрагивающие веки напротив, в искусанные им же самим чужие губы и насмотреться не может на расслабленные черты лица, на парня, что спокойно спит в объятиях монстра. И всё же это так по-человечески — спасаться друг другом, лежать в обнимку в одной кровати и хотеть целоваться до боли в губах.       Чонгуку вспоминается беспокойный Тэхён, сидящий парой часов ранее на его кровати, ёрзающий по старому покрывалу, с впечатанной во влажные губы дрожью, сладкой жизнью, манящей Чона, отчаянно желающего её слизать, впитать собственной кожей и, может, утонуть в ней, уйти с головой, забывая вчерашнюю ночь, когда другую жизнь он испил до остатка вместе с густой горячей кровью.       Чонгуку хочется списать всё это на побочный эффект, на не устаканившуюся всё ещё боль, но его желания всё же выходят за пределы обычного поиска утешения, подталкивают невесомо коснуться чужих губ пальцами, осторожно, чтобы не разбудить, и ощутить собственной кожей неровности глубоких трещинок, вскрытых острыми зубами, вспомнить жар чужих поцелуев, отчаянных и страстных, слишком желанных, запретных. И Чону остаётся только старательно отгонять неутешительную мысль, что его внутренний монстр завёл очередную игру со своей жертвой. Вспоминая угасший вкус чужой крови на языке, он начинает обратный отсчёт им двоим, уткнувшимся в тупик, куда привели их страхи из прошлого и неугасающая боль; куда завёл их Чонгук.       И, глядя сейчас на безмятежно спящего Тэхёна, ему почти трудно поверить в то, что тот подвергся насилию в прошлом, сложно вспомнить его истерично дрожащим, хватающим воздух широко раскрытым ртом, точно выброшенная на берег рыба. Потому что в его постели Ким выглядит слишком невинно, нетронутым чужими грязными руками, и только разбитые жёсткими поцелуями губы, подставившиеся добровольно не под ласковые прикосновения, а под болезненные укусы, путают мысли Чонгука, добавляя неизвестное значение. Очень скоро такие поцелуи станут опасны, и чужая кровь, попадая на язык, будет не распалять возбуждение, а дразнить прячущегося зверя, просыпающийся голод. И боящийся обычных ласковых поцелуев Тэхён окажется в гораздо большей опасности, чем накатывающая от нежных прикосновений паническая атака.       Мысли крутятся в голове Чонгука, не желая укладываться, не позволяя их хозяину уснуть. Они сталкиваются с вопросами о прошлом Тэхёна, о разбитые в мелкое крошево его реакциями и действиями чоновы теории и догадки; они перетекают медленно в воспоминания о прошлой ночи, мерзкой и болезненной, утонувшей в чужой крови, и о сегодняшней — наполненной живительными поцелуями и человеческими объятиями. И в конце мысли достигают той, что обречённо бьётся в голове, остро вклинивается в нестройный ряд и в одно мгновение заполняет собой всё сознание. Чонгук собственными руками вырыл могилу для Тэхёна, и теперь тот всегда будет одной ногой в ней, пока, в конце концов, не свалится туда кубарем.