Когда Тэхён открывает глаза, он видит перед собой лицо спящего Чонгука, и тусклый луч холодного осеннего солнца прыгает из-за приоткрытого окна бликом тому на переносицу, расходясь широким клином на пол лица. Тэхён упирается взглядом в его черты, расслабленные и уже знакомые, и, рассматривая тонкие морщинки, залёгшие в уголках глаз и рта, видимые только при свете дня и отсутствии дистанции, думает, пожалуй, впервые о том, что Чон будет постарше его самого лет на пять. И только взъерошенные в беспорядке волосы, лохматой копной раскиданные по подушке, искусственно сбавляют цифры до небрежной, ветреной юности.
Между их лицами сантиметров двадцать, и Ким, пытаясь дышать ровно и бесшумно, в конце концов, замирает взглядом на чужих губах. Слегка розоватые, они выглядят привычно, и терзаемая зубами в воспоминаниях серёжка без единой кровяной корочки, без намёка на ранку возле прокола всё так же аккуратно впечатана в нижнюю губу. Но Тэхён чувствует, как собственные губы жгутся ноющей болью, и, боясь пошевелиться, чтобы провести по ним пальцами, он касается их лишь кончиком языка и чувствует шершавые следы укусов и трещин, они нудят, щипают колко, и оттого Тэхён вглядывается в лицо напротив еще пристальнее, будто бы на чужих губах вот-вот должны расцвести всеми оттенками красного болезненные ранки — следы от его зубов.
Как только в голове вспыхивает многообразие цветов, и их названия бегут непрерывной строкой, а чужой голос начинает их зачитывать, нашёптывая, Ким вдруг вспоминает, как целовал вчера Чонгука, и тот, прижимая его к стене, впечатывая горячие ладони в бока, отвечал торопливо и влажно, толкаясь языком глубже и громко дыша в приоткрытый рот. И эти воспоминания отдаются незнакомым волнением, они, дрожа, сбегают с чужих скул и переносицы, обсыпаются с ресниц, застревая в губах, и Тэхёну мерещится, будто он глохнет, раз знакомый голос, побившись бестолково в ухо, исчезает бесследно, не достучавшись, но приближающийся шум поезда за окном выстреливает привычным лязгом и скрежетом проносящегося за окном состава, сбрасывая наваждение с него и заставляя Чона проснуться.
И только из-за дёрнувшейся чужой руки Тэхён понимает, что всё это время она горячо упиралась ладонью ему в живот, застряв между двумя телами. Чонгук просыпается медленно, открывает глаза, лениво промаргиваясь, и, шумно вздохнув, топит лицо в подушке, потираясь щекой о наволочку.
— Давно проснулся? — слышит хриплый ото сна приглушённый голос.
Он лишь слабо пожимает плечом, опасаясь вступать в диалог, в котором ночные воспоминания при свете дня обязательно обретут словесный облик неловкости и сожаления, разочарования. Тэхён хотел бы запомнить вчерашнюю ночь по-другому — страстной и раскрепощённой, отпустившей страхи; горячей и влажной, стонущей протяжно, возбуждённо. И он даже не думает, что она получит продолжение: когда-то одна мысль о подобной близости казалась неосуществимой и нереальной, и оттого очень скоро она стала нежеланной, избегаемой. О чём может думать Чонгук, Тэхён даже не пытается гадать, собственные мысли дали по тормозам ещё вчера, и до сих пор они лишь подкидывают воспоминания, не срываясь в попытки разъяснить произошедшее самому себе.
Чон как будто засыпает, замолкая и прикрывая глаза, но его рука вдруг отмирает, и Тэхён чувствует, как горячие пальцы касаются живота сквозь футболку, уверенно перетекая на бок. Чужие прикосновения провоцируют на шумный выдох, и на лице Чонгука растягивается улыбка, когда он снова поворачивает свою голову к Тэхёну. Они сталкиваются взглядами лишь на мгновение, прежде чем голубые глаза заглатывают чёрные, достигая беспросветного дна расширившегося зрачка, ловят в клетку живой блеск. Киму приходится сморгнуть чужой взгляд, прикрывая ресницы; и сдерживать непослушное сердце, сорвавшееся вдруг на беспокойный темп, он тоже пытается, но Чон придвигается ближе, Тэхён это чувствует кожей, обожжённой чужим дыханием, и шепчет всё ещё хрипло:
— Не закрывай глаза.
Тэхён слушается только через долгую минуту, когда чужая рука, огладив бок, спустилась обратно к животу, расчерчивая на нём невидимые узоры пальцами. Они касаются горячо и уверенно, щекочут немного и слегка впиваются в кожу, распускаются в широкую ладонь и поглаживают, тормозя перед задравшимся краем футболки, уходя на безопасное расстояние выше. Но как раз там, под оголённой полоской кожи внизу живота, заворачивается возбуждение медленно и тягуче, заплетаясь беспорядочно в крепкие узлы. Чонгук смотрит Тэхёну в лицо, и тот взгляда не отводит, ловя чужое внимание на своих губах, отчего появляется острая необходимость, неосознанное желание их сжать в тонкую линию, скрыть. Чон чуть щурится, оглядывая их, замечая несколько ранок, уже затянувшихся тонкой тёмной корочкой, глубокие борозды трещин с фиолетовыми синяками на нижней губе, и не сдерживается, выдыхая:
— Если б знал, ни за что не предложил бы.
Тэхён сжимается под его рукой, втягивает вдруг живот, пытаясь уйти от чужих прикосновений, и зародившееся возбуждение болезненным волнением укладывается под желудком. Надо совсем не иметь мозгов, чтобы не разгадать, не расшифровать его вчерашний припадок; не заметить болотную грязь, вязкую смолу, в которой тот извалялся; и касаться его теперь без брезгливости и омерзения, без разочарования. Чонгук угадывает эти мысли в чужом взгляде, заметавшемся вдруг боязливо, он ловит ладонью чужой бок, цепляясь, сжимая его пальцами, когда Тэхён вдруг начинает отодвигаться, и добавляет, покачивая головой:
— Уродовать такие ахуенные губы — настоящее преступление.
Он улыбается, придвигаясь, и Тэхён зависает, замечая маленькую ямочку на чужой щеке. Он чувствует лёгкое касание к собственным губам, почти невесомое, исчезающее, и только кончик чужого языка дотрагивается более ощутимо, но коротко, лишь на мгновение. Ким не успевает отреагировать, смотрит на улыбающегося Чонгука напротив, на весёлые блики в голубых глазах, и выдыхает облегчённо, расслабляясь, пряча опасения подальше, на самое дно. Он хмыкает вдруг, чуть улыбаясь, чувствуя, как расходится свежая ранка на саднящей губе:
— Такая тупая фраза, откуда ты её только взял.
— Из недр своей души.
— Блять, — смеётся Тэхён и шипит тут же, когда губы вспарывает болезненным зудом.
— Намажь чем-нибудь, — говорит Чонгук, и слова его укладываются в голове Кима непринуждённой лаской, непривычно толкающей сердце между ударами не страхом, но дрожью, природу которой Тэхён никак не может уловить.
Оттого он и теряется, смущаясь вдруг, толкая Чонгука в плечо, чтобы скрыть это непонятное волнение, растекающееся от горла до грудной клетки, отдающееся под солнечным сплетением и в коленях, ёрзающих под одеялом. Чону нравится эта перемена настроения, он тычет пальцами в чужой бок, и Тэхён мягко вскрикивает от неожиданности, но, быстро спохватившись, пинает парня напротив ногой, попадая тому в голень. Он отпихивает от себя чужие руки, но те ловко выкручиваются из ладоней, уходя из захвата, и снова ложатся на живот, щекоча чувствительную под футболкой кожу.
У Чонгука большие ладони с длинными пальцами, и кисти рук увиты проступающими под кожей венами, уходящими в предплечья. Ким только на секунду замирает, когда в очередной попытке оторвать от своего тела чоновы руки, собственная ладонь оказывается в чужой: она вливается в расслабленный кулак, прячется за сомкнутыми пальцами, и охватившее ранее волнение цепляется за нутро крепче, вклиниваясь под рёбра, укладывается рядом с беспокойным сердцем и колет его изредка, будто дразнит.
Точный удар под колено выбивает из Чонгука стон, и он, щурясь, изображает гримасу не заставляющей долго себя ждать мести, и уголок его рта ползёт медленно вверх в дерзкой ухмылке. Тэхён не успевает уловить чужие движения: тот быстро толкает его, опрокидывая лопатками на матрац, и усаживается сверху, прижимая бёдра крепкими ногами, раскинутыми по обе стороны. Беспокойные руки оказываются прижаты большой ладонью Чона прямо за головой Тэхёна, вглядывающегося в глаза нависшего над ним парня. Он дышит рвано, сразу же сбиваясь на выдохах, когда чужое тело оказывается в опасной близости, зависая в пугающей позе, и Киму сложно собрать свои ощущения вместе — они разбросаны, крутятся беспорядочно, создавая в голове хаос из мыслей.
Чонгук не вызывает страха, пока, замирая, не предпринимает никаких действий; даже его поза, полная властности, исключающая любое сопротивление, не пугает Тэхёна, разжигая несмелые искры возбуждения, тянущего пах. Эта поза не находит своего близнеца в воспоминаниях Кима, она даже отдалённо не напоминает ему о минувших ночах, обернувшихся многолетним страхом. И всё же он чувствует боязливое волнение, когда чужое дыхание касается открытой кожи шеи, и тёплый нос утыкается куда-то под ухо, шумно втягивая воздух. Между поцелуями и сексом для Тэхёна огромная пропасть, и он знает, что всё ещё не готов преодолевать это расстояние в здравом уме, без допинга, ломающего пугающую реальность.
Чон отвлекается от чужой шеи, всё ещё чувствуя фантомно запах кожи Тэхёна, он заглядывает тому в глаза и видит разве что волнительный блеск и нечёткую морщинку, залёгшую меж бровей. И это снова путает его, выворачивая мысли наизнанку, не укладывается в систему вселенной, где жертва насилия должна испытывать страх перед жестокостью и болью. Но Ким сам тянется к ним, раздирая губы во вчерашнем поцелуе добровольно, и даже сейчас Чонгук чувствует, как собирается напряжение в чужом паху, упираясь во внутреннюю сторону его бедра. Поэтому он не может отделаться от мысли, что, на самом деле, не смотря на то, что мир вокруг изъеден до гниющих дыр, до зловонных ран подобными преступлениями, что бесконечные случаи изнасилования транслируются ежедневно на завтрак, обед и ужин; отпечатываются ровными буквами на страничном ворохе газет; нашёптываются или раздаются криком, тонущим в слезах, сам он всё ещё ни черта не знает, как разгадать поведение Тэхёна, предугадать его реакцию и понять природу его страха. И оттого он не сдерживается, переходя вдруг на шёпот:
— Почему ты не боишься?
Тэхён вдруг расслабляется под ним, молчаливо поворачивая голову вбок и уводя взгляд, и Чон, пересчитывая раскиданные мелкие родинки по открывшейся взгляду шее, понимает, что тот не ответит на прямой вопрос.
Чонгук бы точно не ответил.
Он встаёт с Тэхёна, отпуская его руки, и всё же не удерживается от того, чтобы не цапнуть пальцами чужой бок, щекоча, в попытке разрядить напряжённую теперь атмосферу. Ким ему подыгрывает, изображая недовольство, и, звонко шлёпая по чужой руке, толкает тут же пяткой Чона под поясницу, когда тот встаёт с кровати.
Тэхён находит пульт от телевизора под креслом, и сам ныряет в него с ногами, пялясь во вспыхнувший красками ящик, пока в ванной шумит вода, и перспектива остаться наедине со своими мыслями является нежеланной по-прежнему слишком остро. Уходить молча в свою квартиру теперь кажется странным и даже глупым после вчерашнего, и по-своему волнующая мысль о том, что Чон сам не выгнал его с утра пораньше, добавляет немного уверенности в то, что он не будет выглядеть дураком, оставшись в чужой квартире чуть дольше.
Последующие за этим выводом мысли он обрывает на корню, не желая пускаться в очередные бессмысленные поиски причинно-следственных связей в попытке оттянуть этот момент за пределы квартиры Чонгука, а лучше — за пределы сегодняшнего утра, которое совсем не хотелось портить болезненным самокопанием. И он, действительно, отвлекается, когда очередной репортаж сменяется новостной сводкой, и девушка-диктор исчезает вместе со своей студией с экрана, уступая место кадрам загородной местности, упирающейся в лесную полосу.
— Пиздец, — выдыхает Тэхён, и вышедший в это же время из ванной Чон, продолжая вытирать лицо полотенцем, бросает приглушённо:
— Что?
— Нашли ещё одного, как Чимин, — поясняет он, поворачиваясь к Чонгуку.
— Слышал про него?
— Да.
Чон возвращается в ванную, вешая влажное полотенце на крючок, и, ловя собственное отражение в зеркале над раковиной, поспешно отводит взгляд от своего лица, покидая комнату. Он переодевается в джинсы и натягивает толстовку быстрее, чем следовало бы, и оттого действия получаются дёргаными и немного нервными. Тэхён этого не замечает, сидя к нему спиной, но слышит, как тихо жужжит молния на чужой ширинке и не оборачивается специально, пока Чонгук сам не подходит к нему, кладя ладонь на плечо.
— Мне нужно на работу. Если хочешь, можешь остаться здесь, — произносит он, — но холодильник пустой.
Ким мотает головой, вставая, и рука Чонгука исчезает с его плеча.
— У меня учеба скоро, — отвечает. — Пойду к себе.
— Ты учишься?
Во взгляде Чонгука бьётся неприкрытое удивление, и Ким не сдерживает смешка, прекрасно понимая, что его поведение, особенно то, что закончилось недавно передозом, вряд ли укладывается в образ ученика или студента, который посещает занятия по собственной воле. Но и это, действительно, не совсем так.
— Типа того.
Они расходятся на лестничной площадке, коротко прощаясь, и Тэхён, заходя в свою квартиру, ёжится от холодного ветра, гуляющего по комнате из незакрытого с ночи окна; он ловит глупые мысли, отгоняя их тут же от себя, мотая головой, пытаясь вытряхнуть их оттуда, но они всё равно мельтешат, растягиваясь от одного виска к другому. И в этих мыслях крутится фантомно не случившийся перед входной дверью поцелуй, мимолётный и еле уловимый, как тот, что был сегодня в кровати, — приятно волнующий.
Ким смывает эти мысли, становясь под горячий душ, но вчерашние прикосновения Чонгука вода не отмывает, не стирает с кожи, впитавшей их до пульсирующих мышц, запомнившей каждое касание чужих пальцев подробно, до мелочей. И собственную руку приходится увести от напрягшегося члена насильно, прижимая к груди, уводя её под шумный выдох к плечу, оглаживая ладонью шею. В воспоминаниях он трётся о Чона пахом, и тот вжимает его бёдра в свои, удерживая руки чуть ниже поясницы; и сейчас представление о чужих пальцах, трогающих его не через слои одежды, а открыто — по уязвимой и горячей коже — отдаётся отступившим в фантазии страхом перед волнительной дрожью предвкушения. И Тэхён не может сдержать скупой улыбки, отдающей короткой болью в искусанных губах, хоть и приходится отругать себя за неё тут же, прекрасно понимая, что фантазии и реальность разбросаны по разным полюсам, и их не собрать, столкнув лбами.
В запотевшем зеркале собственные губы темнеют развороченной раной, и когда ладонь, касаясь холодной поверхности, ведёт вбок, открывая взгляду половину лица, Тэхён задерживает дыхание, пристально вглядываясь в своё отражение. От горячей воды тёмные ранки набухли, открывшись, и собравшаяся в распаренных трещинах кровь контрастом ложится на фиолетовые следы от чужих зубов. И для этих цветов он вдруг не может подобрать оттенков: ни одно из крутящихся в голове названий не подходит для того, чтобы точно описать разрисовавший неизвестными красками губы чужой поцелуй. Прислонившись лбом к зеркалу, отчаянно топит в лёгких ликующий вскрик от отступивших хотя бы на мгновение навязчивых мыслей, не задумываясь о том, как контрастно выглядят здоровые губы Чона на фоне собственных изувеченных.
Из квартиры он уходит голодным — горячий рамён жжёт губы остро, бередя болезненно открывшиеся ранки, поэтому остаётся он в тарелке почти нетронутым, прикрытым крышкой от кастрюли. И по пути в шарагу Тэхён всё же заходит в аптеку, унося оттуда заживляющую мазь, теряющуюся тут же на дне рюкзака. Юнги встречает его многозначительным взглядом под жёсткой линией сведённых к переносице бровей, но он предусмотрительно вытягивает руку раскрытой ладонью вперёд, останавливая ещё не прозвучавшие, но уже раздающиеся в голове слова. И Мину приходится несколько минут хмуро пялиться на чужие губы, изъеденные мелкими ранками, вспоротые трещинами, пока он, наконец, не вздыхает и не бросает, сталкиваясь с Тэхёном взглядом:
— Всё в порядке хоть?
— Да, — отвечает Тэхён тут же.
Он отворачивается от Юнги, цепляясь взглядом за разбитый осенью двор колледжа, за серый асфальт и устлавшие его коричневые листья, отсвечивающие остатками жёлтого под выглядывающим из-за облаков бледного солнца. И в груди снова заворачивается что-то незнакомое, будто бы тревожное, но не пугающее. Оно тянет нутро медленно и нудно, безболезненно, но волнительно, и Тэхён не может дать название этому ощущению, он даже не может охарактеризовать его, зная лишь только, что:
— Всё в порядке.
Во время обеденного перерыва они проходят мимо столовой, не задерживаясь в провонявшем переваренной капустой коридоре, обходя собравшихся в шумный круг студентов, бурно обсуждающих ещё одно убийство. И даже Ким, чувствуя сильный голод, который стал одолевать его гораздо чаще после того, как тот перестал употреблять, шёл нога в ногу с Юнги, спеша покинуть здание. Они садятся на лавку подальше от шараги, возле которой их уже и не осталось, — чернеют железные каркасы, вбитые намертво в асфальт, исписанные маркерами вдоль и поперёк, оплёванные.
Юнги делится с Кимом шоколадом, сладким, с мелко дроблённым орехом, и тот ест аккуратно, стараясь не задевать лишний раз саднящие губы. У Мина в рюкзаке обязательно найдётся снэк с лошадиной дозой сахара, ловко маскирующим чувство голода, да банка энергетика, накидывающая несколько лишних часов работы с открывшимся вторым дыханием, из ниоткуда взявшимися силами. У Юнги среди мелкого сора найдётся там тетрадка с лекциями, исписанная частично неровным почерком; у Тэхёна тетрадь — вся в закорючках, да геометрических фигурах, и текста раза в три меньше, чем у друга.
— Я решил бросить, — выдыхает Юнги, комкая в руке обёртку от шоколадной плитки.
— Меня? Я думал из нас идеальная пара.
— Шарагу, придурок.
Тэхён тянется за пачкой сигарет в карман рюкзака, предлагает их другу и сам закуривает, осторожно прикасаясь фильтром к губам. Он спрашивает, выдыхая облако сизого дыма:
— Ауч, ты делаешь мне больно. С чего вдруг так внезапно решил бросить?
— Пустая трата времени, — отвечает тут же Юнги, закуривая. — Всё равно надо искать ещё одну работу, иначе не потяну.
Тэхён курит молча, натягивая рукава толстовки под курткой на замёрзшие пальцы, и, затягиваясь, каждый раз чувствует, как щиплет губы оказавшаяся меж них сигарета. Эта болезненность отдаётся в груди неприятной дрожью, пульсирующим чувством несправедливости и собственной беспомощности; она смешивается с ними, и ему приходится насильно выталкивать из лёгких воздух, вдыхая обратно осеннюю свежесть, чтобы проглотить эти ощущения, укладывая на самое дно. Но они распускаются в нём диковинным цветком, и тот колет где-то в сердцевине упорно, муторно, пока не начнёт кровоточить.
— Когда она рожает? — спрашивает Ким, швыряя сигарету за покорёженную ограду пешеходной дорожки.
— Через месяц где-то, — отвечает, тяжело вздыхая. — И я точно не хочу говорить об этом.
Он выдыхает отчего-то почти с облегчением, разрывая, наконец, глупые надежды, спутавшиеся тонкими ниточками, непонятно как держащимися на протяжении столького времени. И ему даже почти не жаль, если за запертой дверью, которую он глупо пытался открыть, останется и тот самый Юнги, всё ещё строящий призрачные фантазии о своём счастливом будущем. Закрыть бы там ещё и Хосока, упорно толкающего сильными ладонями эту дверь с другой стороны. Тэхён молчит до тех пор, пока Мин не тушит сигарету, бросая окурок под ноги, и затем встаёт с лавки, надевая рюкзак на плечи, и говорит, чуть улыбаясь:
— Пошли тогда. Если уж бросать, то быстро и не растягивать.
Юнги знает, у них ещё две пары, а ещё знает, что Ким уже давно бросил бы учёбу, если бы вообще на неё пошёл, не навяжи тогда он свой план, сидя на полутёмной кухне друга.
— Спасибо, — говорит он, поднимаясь с лавки, но Тэхён мотает головой, отвечая:
— Это слишком маленькая плата за всё, что ты сделал для меня.
— Надеюсь, вот это, — вскидывает голову Юнги, глядя на губы Тэхён, — не плата за спасение жизни?
Ким лишь хмыкает, кладя руку на плечо друга, и отвечает, не скрывая усмешки в голосе:
— Это плата за ошибки прошлого.
***
Они приходят на склад, когда на улице уже темнеет, и редкие фонари зажигаются в городе жёлтыми точками, рассеивая скудно болезненный свет на усыпанные опавшими листьями дороги. Фура разгружается слаженно и быстро, и Тэхён впервые за день дорывается до нормальной еды, когда объявляют перерыв, и все работники стекаются в комнату отдыха оживлённо и шумно. Мин шарит по карманам своей куртки, висящей на крючке, и выуживает оттуда пачку сигарет, втискиваемую тут же в задний карман рабочих штанов, и мобильный телефон, предусмотрительно оставленный здесь на время разгрузки.
Он не успевает сесть обратно за стол, когда на разблокированном экране высвечивается вдруг двузначное число пропущенных звонков от Юны. Тэхён замечает, как мрачнеет лицо друга, когда тот, быстро взглянув на экран, нажимает пару кнопок, тут же прикладывая телефон к уху. Юнги непроизвольно сжимает пальцами переносицу, прикрывая глаза, и про себя отсчитывает длинные гудки, чтобы отогнать подкравшийся к затылку панический страх.
Такое количество пропущенных звонков от сестры было лишь дважды — когда она порезала палец и не знала, как остановить кровь, и когда подобрала на улице бездомного котёнка и обрывала телефон брата, чтобы узнать наверняка, можно ли принести его в квартиру. И сейчас Юнги лишь надеется, что его Юна всё ещё не вышла из того возраста, когда эти два случая казались ей одинаково важными причинами для многократных звонков. Но когда гудки наконец обрываются, и с другой стороны слышатся судорожные всхлипы, переходящие в плач, Юнги чувствует, как собственное сердце, сорвавшись, ухает вниз, под самые колени, и земля, накренившись, медленно ползёт под тупым углом из-под ног.
— Что? — выдыхает он, глотая шумно воздух. — Что случилось?
Он не замечает, как напрягается рядом Тэхён, следя за другом, видя, как глаза Юнги сначала расширяются в испуге, а затем он резко сдёргивает куртку с вешалки, неловко натягивая её на плечи одной рукой, и голос его ломается о сбитое дыхание, когда он говорит:
— Оставайтесь дома, я приду. Слышишь? Не плачь, я уже иду.
Он сбрасывает звонок, путаясь непослушной рукой в кармане, когда пытается убрать туда телефон, и, бледнея, выдыхает сквозь сжатые напряжением губы:
— Я домой.
— Что случилось? — спрашивает Тэхён, когда они оба вылетают из столовой, оказываясь в пустом складском помещении.
Мин дёргается, пожимая резко плечами, и Тэхён видит, как горят под искусственным светом его глаза, переполненные страхом и отчаянием, как тот кусает губы, съедая пробившую их дрожь.
— Я не знаю, — отвечает. — Я нихера не понял.
— Тебе нужна помощь?
— Я не знаю, нет, — повторяет Мин не своим голосом, и, оказавшись возле выхода, добавляет лишь. — Я позвоню.
***
Он переходит на бег, поскальзываясь на влажных листьях, попадающихся под подошвами кед, зажимая в одной руке телефон, чтобы случайно не пропустить звонок. И бешено колотящееся сердце, стиснутые страхом внутренности бьются под самое горло, норовя выблеваться вместе с недоеденным ужином очередным толчком сбитого напрочь дыхания. Юнги вылетает на проезжую часть, не смотря по сторонам, и выхвативший из темноты его фигуру яркий свет фар и громкий сигнал клаксона, разорвавший собирающуюся осеннюю ночь, отозвались в нём лишь приглушённо, во много раз тише и бледнее, перебитые волнующими мыслями, кричащими в голове во всю мощь.
Единственное, что он понял из рассказа заикающейся от горького плача Юны, — это слова «кровь» и «мама», утонувшие тут же в синхронном рёве остальных детей. И Юнги надеялся лишь только, что это не поножовщина, не материны ухажёры и собутыльники, вломившиеся в квартиру для выяснения отношений, мстительно искромсавшие её; и пока он бежал, не замечая ничего вокруг, не видя перед собой дороги, Юнги отчаянно надеялся, что это не суицид, и дети не нашли мать в луже крови с изрезанными до мяса руками, с посиневшим ртом, разинутым чёрной мёртвой дырой. Этот страх догоняет его уже в подъезде на лестнице, толкает под колени, и Мин, хватаясь за перила ладонями, сгибается пополам, загнанно и хрипло дыша.
Ему приходится потратить долгие секунды на то, чтобы перетерпеть резкую боль в боку и восстановить дыхание, прежде чем добраться до своей квартиры. За незапертой дверью горит свет. Он горит во всех комнатах, но дети сидят скопом возле одной стены, прижавшись к ней спинами. И Юнги, проходя вглубь квартиры, не разуваясь, видит, как тянется кровавый след от дивана к ванной комнате, уходит в щель между полом и дверью. Мелкие оживают, когда Мин появляется на пороге, они скачут к нему ревущим зверьём, облепляют ноги, а старшая Юна остаётся на расстоянии, размазывая слезы по красному лицу. Хёджин тупо смотрит в пол.
— Маму увезли, — повторяет Юна под усилившиеся тут же завывания остальных детей.
— У неё было очень много крови.
— Кто-нибудь чужой приходил? — спрашивает Юнги, но девочка отрицательно мотает головой, всхлипывая, и тот, насильно отводя взгляд от размазанной по полу крови, произносит:
— Одевайтесь.
Они покидают квартиру все вместе; идут по улице, взявшись за руки, и ждут послушно, когда загорится зелёный свет, чтобы перейти дорогу. Дети успокаиваются постепенно — стихает плач, замолкают, уткнувшись в натянутые до подбородка шарфы. У самого Юнги куртка так и остаётся расстёгнутой нараспашку, и он всё ещё плохо соображает, крепко сжимая маленькую ладошку сестры в своей руке, когда они оказываются на освещённом пятачке городской больницы. Только тогда ему в голову приходит мысль о возможной опасности для ещё не родившегося ребёнка его матери.
Они сидят в глубине этажа, в сердцевине пропахшего лекарствами, страхами и облегчёнными выдохами здании больницы, замершей в редко прерываемом ночном беззвучии. Дверью хлопают где-то далеко, возле входа или этажом ниже, и приглушённые голоса, скрежет каталок и топот ног тонут в поглотившей их тут же тишине, неспокойной и холодной. И прибавленный в громкости телевизор за стойкой регистрации отдаётся лишь шёпотом, слабым шипением среди таких же тихих мыслей, устало укладывающихся в голове.
Ожидание в коридоре нудное и тревожное, оно сталкивается с ещё не позабытыми страшными фантазиями, одолевшими Юнги в ту зимнюю ночь, когда в больнице оказался Тэхён, и ему пришлось просидеть несколько часов на ободранной кушетке в ожидании новостей, безнадёжно пытаясь скрыть внутреннюю дрожь, передающуюся в мелко трясущиеся пальцы. И в этот раз грузная медсестра, расположившаяся за стойкой, снова лишь коротко буркнула: «Ждите врача», когда Юнги попытался узнать, что именно случилось с его матерью.
Ему остаётся только отгонять дурацкие мысли, успокаивая себя самого тем, что дети целы и здоровы, и что отделались они лишь только испугом; а вытолкнутые страхи, поднятые со дна неконтролируемые ужас и панику он запихивает обратно, стараясь не думать о том, что останутся они там ненадолго, затихая лишь на время в ожидании неминуемого конца своей отсрочки. Юнги смотрит на детей, рассевшихся напротив, сбившихся в кучу, прилипших плечами друг к другу, похожих на стайку мелких воробьёв, нахохлившихся под слоями одежды в попытках спрятаться от гуляющего по коридору сквозняка.
Младшие засыпают, прикрывая слипшиеся от пролитых слёз ресницы, и их лица, всё ещё невинные и спокойные, будто бы вокруг не происходит ничего по-настоящему страшного и горького, заставляют Юнги уязвлёно смежить веки, когда в груди щемит сердце тоскливо и обречённо собственной беспомощностью. Юна сидит рядом, прижавшись головой к плечу Мина, и нарушает тишину, только когда остальные засыпают:
— Мама очень сильно кричала, и я сначала позвонила в скорую, а потом стала звонить тебе.
— Ты всё правильно сделала.
Девочка кивает, съезжая щекой по рукаву куртки Юнги, и шепчет вдруг:
— Прости.
— За что? Ты ни в чём не виновата.
— Там всё так и осталось, — говорит Юна приглушённо. — Кровь. Я испугалась и не смогла её убрать.
Мин встаёт аккуратно, усаживаясь на корточки перед младшей сестрой, и гладя её по сжавшимся в маленькие кулачки ладоням, шепчет, заглядывая в красные от слёз глаза:
— Это не важно, слышишь? Всё в порядке, главное что с вами всё хорошо.
— А мама? — всхлипывает она, и Юнги выдыхает, стирая пальцем с щеки сорвавшуюся с тёмных ресниц слезу:
— И с мамой тоже всё будет хорошо.
Когда и Юна засыпает, положив голову Юнги на колени, тот прикрывает глаза, отпуская, наконец, все пугающие и терзающие его мысли, стараясь думать о чём-то отвлечённом и повседневном, запрещая себе выстраивать предположения относительно состояния матери. И усталость, пережитые волнения помогают ему в этом, накрывая полудрёмой шевелящиеся изредка мысли о том, что, должно быть, это конечный, неизменный результат, к которому привели безразличие и нелюбовь его матери.
Врач появляется в коридоре только спустя несколько долгих часов ожидания, Юнги будто чувствует его, поднимая голову и встречаясь с ним взглядом. И стоит только сфокусировать своё внимание на чужом лице, как ему всё становится понятно по сжатым в полоску губам и ровной линии слегка нахмуренных бровей. Детей он оставляет под присмотром медсестры, не той, что их встретила в самом начале, другой, молодой и охотно согласившейся посмотреть за ними, пока её коллега, посматривая зло то на Мина, то на мелких, расходилась на ядовитые причитания, мол, не её это дело, «чего Вы их сюда тащили».
Перед палатой матери, прежде чем толкнуть дверь и пройти внутрь, он вдыхает поглубже, чувствуя, как горький запах медикаментов просачивается едко в горло, оседая тонким слоем на слизистой. Палата, в которой лежит мать, почти такая же, как и та, в которой был когда-то Тэхён, — со старым ремонтом, холодная из-за плохих оконных рам, пропускающих осенний воздух, с несколькими кроватями, разбросанными по периметру, в которых пациенты, завернувшись в одеяло по самый подбородок, спали или просто безмолвно лежали, пялясь в серый потолок.
Мать не спит, она лежит под тонким шерстяным одеялом, всунутым в застиранный пододеяльник, и лицо её бледное с огромными синяками, залёгшими под глазами, кажется намного старее, чем было ещё день назад, когда Юнги виделся с ней в последний раз. И разметавшиеся беспорядочно по подушке спутанные грязные волосы, отсутствие макияжа, открывающее взгляду скопление глубоких и мелких морщин, искусанные тонкие серые губы обнажают всё её нутро — скрюченное, сжавшееся и болезненное, уставшее и полумёртвое, измазанное, небрежное и грязное.
Она игнорирует вошедшего в палату сына, отворачиваясь к окну, и Юнги, подойдя к её койке, цепляется взглядом за тонкую руку, на сгибе локтя которой прилеплена широким пластырем игла капельницы. Он гипнотизирует её, вглядываясь до рези в глазах, чтобы не смотреть на всё ещё не опавший живот, в котором больше не было ребёнка. В палате нет стульев, и Мин продолжает стоять, не решаясь сесть на край койки, в которой лежит мать. Слова не застревают в горле, они даже не формируются мыслями в пустой голове, и Юнги вдруг становится не по себе от того, что ему совершенно нечего сказать своей матери, которая этой ночью потеряла ребенка. Взгляд перетекает от сгиба локтя с тонкой иглой на незавешанное окно, в котором теряются под чёрными облаками тусклые звёзды; теряется в нём и взгляд матери с таким же умирающим звёздным блеском в глазах. Она хрипит, когда произносит:
— И в кого ты только такой. Отец твой мудаком был, а мне ты никогда не был нужен.
Она поворачивает голову к Юнги, и тот нехотя смотрит в ответ на брошенный больной взгляд, облизывающий собственное лицо холодно и неприятно.
— Я всё думала, — продолжает она тихо, с длинными паузами, но Мин и не собирается перебивать её или поддерживать разговор, — когда же ты не выдержишь и сломаешься? Будешь спаивать и трахать малолеток — станешь таким же ублюдком, как и твой отец. Или когда ты, наконец-то, наплюёшь на всё вокруг, на всех, и, как я, будешь выживать любыми способами. Подставлять задницу, чтобы жить лучше, чем ты живёшь сейчас, предавать родню и друзей, лишь бы подняться хоть чуть-чуть повыше, хоть самую малость. Но ты всё держался, терпел и даже реветь перестал. Представляешь? — спрашивает она, криво, криво улыбаясь. — Я даже не помню, когда в последний раз видела твои слёзы. И это бесило больше всего: пока меня валяли в грязи, а я пыталась извалять тебя, ты как будто вырастал над ней, чистый, всё ещё способный на искренние чувства. И чем ниже я гнула тебя к земле, тем шире ты расправлял свои плечи, уходя из моих рук, тем дальше ты отказывался от того, чтобы стать монстром, которого я пыталась из тебя вылепить. И всем своим видом, этим гордым и несломленным, ты будто насмехался надо мной, над моими тщетными попытками наладить свою жизнь, подняться, наконец, с колен. И надо же, всё то, что, я думала, сделает меня слабой и никчёмной, сделало тебя вдруг таким сильным, несгибаемым, что не смотря на всё то дерьмо, что я пустила в твою жизнь, ты всё равно приходишь сюда и стоишь теперь, строя из себя заботливого сына. Но мне твоя забота не нужна, слышишь? Просто убирайся уже отсюда и даже не думай приходить снова. Мне от одного вида твоего тошно.
Она отворачивается обратно к окну, показывая тем самым, что разговор окончен, и Юнги, разворачивается послушно к двери, замечая краем глаза любопытные взгляды, брошенные на него с соседних коек. Детей приходится будить, те выглядят смешно и мило, разлепляя сонные глаза, потирая их маленькими кулачками, и даже в холодном коридоре от них веет теплом, когда Юнги помогает им перевязать сбившиеся шарфы и натянуть пониже шапки. Они идут сонно и медленно чуть впереди него, всё так же взявшись за руки, но в занимающемся утре, окрасившем всё вокруг на оттенок светлее, тонут испытываемые ранее беспокойство и страх, и дорога домой становится на порядок спокойнее. Только отбиваются монотонно в миновой голове слова матери, и тот отчаянно пытается сдерживать себя до тех пор, пока не уложит детей по своим кроватям.
Квартира встречает их полутьмой и чёрным следом, рассёкшим пол, пугающим младших снова, как только их сонные взгляды падают на длинную полосу засохшей крови. Юнги разворачивает их к своим комнатам, укладывает в холодные постели, и каждый получает по поцелую в лоб. И только зайдя в ванную, он выдыхает сипло, пропуская воздух из приоткрытого рта через прижатые к лицу ладони.
Кровавый след тянется по старой плитке под плохим освещением, собираясь в чёрную лужу смолы, и в ней впечатаны неуклюжие чужие стопы, поскользнувшиеся, размазавшие пятно в разные стороны пятками. У Мина под веками лежит мать — больная и уязвлённая, уязвляющая сына в ответ, но выплюнутые, вымученные слова лишь ложатся комом под горлом, не достигая мягкого и слабого, спрятанного на дне нутра надёжно, крепко-накрепко уже давно. Подобные речи прибили бы маленького Юнги к земле, растоптали бы безжалостно, оставив под ногами лишь кровавую лужу, такую же, что темнеет сейчас на полу возле раковины.
Взрослому же Юнги — всё равно, он уже слишком давно перестал надеяться на заботу и поддержку матери, на её защиту и любовь, и сам он не испытывает подобных чувств к ней ещё со времён подросткового возраста. И всё же не прийти к ней он не мог; не мог он проигнорировать напуганных детей, увидевших свою родную мать, кричащую от боли, и чужих людей, неловко поднимающих её и пачкающихся в липкой тёмной крови; не мог просто потому, что не мудак.
— Не мудак, — повторяет Юнги себе под нос. — Я — не отец.
И сейчас, сидя на полу, прижавшись спиной к холодной стене, ему бы хотелось крикнуть ей, что есть сил, так, чтобы она, лёжа на больничной койке, смогла услышать, как сложно было ему среди всей грязи и дерьма, блядства и ругани, чужих пьяных лиц и знакомого с неизменно холодным равнодушным взглядом, оставаться заботливым по отношению к младшим, кормить их, растить и воспитывать в слепой надежде когда-нибудь тоже получить любовь в ответ.
Юнги знает, что все мерзкие слова, вылетевшие из её бледного рта, — лишь очередной способ задеть его, избавившись хотя бы на короткое мгновение от съедающей её боли и обиды, грязи, черни, заползшей под кожу, от которой теперь ей не отмыться. И понимая жёсткость её мотивов, её извечную нелюбовь к нему, Юнги лишь в который раз задаётся вопросом, почему она тогда не отказалась от него ещё в больнице, не подбросила на холодное крыльцо перед чужой дверью, избавившись от ответственности. И эта крохотная мысль, самый её клочок, режет его без ножа глупой и бессмысленной надеждой об ускользнувшей любви ещё неопытной малолетней матери, не сумевшей отдать своё дитя из-за нахлынувших необъяснимых чувств.
Эти мысли накладываются на чернеющее перед глазами пятно, на обтянутый шерстяным покрывалом всё ещё большой живот, на измученное лицо матери и тихий голос врача, рассказывающий о том, как та потеряла ребёнка. И сам этот ребёнок, которого Мин никогда не увидит, кладётся ему в руки другими, маленькими и беспомощными, горячими настолько, что кожа ладоней жжётся до волдырей, до тлеющего меж рёбрами страха причинить хрупким малышам боль.
Но на руках — только кровь матери, впитывающаяся вместе с водой в половую тряпку; она сочится между пальцами Юнги, и тому кажется, будто отпечатывается она прикосновениями к мёртвому ребёнку, почерневшему, изуродованному. Он видит его, даже когда не может проглотить вставший в горле ком и стремительным рывком наклоняется над унитазом, выблёвывая остатки недоеденного ужина, материны едкие слова и бесконтрольный страх, душащую его тошноту. И он ревёт над этим унитазом, пытаясь закрыть вымазанными в крови ладонями рот, он глотает слёзы, выплёвывая их тут же вместе с рвотой, и успокоиться не может, не понимая до конца причин своей истерики. Но с бегущей влагой по щекам, с дрожью трясущихся пальцев, зарывающихся в спутанные волосы, и очередным спазмом он чувствует, как вместе с вывернутым нутром оставляет ужас сегодняшней ночи и каждое обидное слово матери. Ломает его всего без жалости, отрывая и кроша кости в порошок.
Он успокаивается постепенно, продолжая шмыгать носом, когда вымытая тряпка развешивается на батарее, и кровавая дорожка на ковролине в комнате бледнеет под распустившимся за окном утром. Подушку на диване приходится перевернуть обратной стороной, на обивке растянулось тёмное пятно, но даже так Юнги стоит долгую минуту, держа постельное бельё в руках и не решаясь застелить чистый теперь диван. Он идёт в комнату братьев, таща за собой одеяло и подушку, и, толкнув дверь, видит, как младший спит, прижав к себе подушку, в кровати. Юнги ложится на другую — пустую и маленькую для него — и не может уснуть, бесцельно глядя в потолок.
