Город грехов – Гетто

      — О чём ты думаешь? — спрашивает Чонгук, и Тэхён, рассматривая его лицо секундой ранее, мнёт губы, проходясь кончиком языка по засохшим тёмным ранкам. Чон к его губам прикасается пальцами, разглаживает кривую линию и царапается о сухие трещинки, заживающие медленно из-за постоянного обкусывания повреждённой кожи.       — У моей матери был бзик, — тихо говорит Ким, прикрывая на короткое мгновение глаза, когда чужие пальцы перемещаются на его щёку и выше, к виску. — Она была помешана на цветах. Под видом игры заставляла меня учить названия оттенков, различать их, я тогда не совсем понимал, почему она это делала. В причинах мать путалась с самого начала: то я должен был стать художником, то дизайнером, то просто исполнить её мечту. Какую непонятно, — хмыкает горько. — Я только потом понял, что она закидывалась психотропными препаратами, как аскорбинками, и запивала их водкой, облизывая дорогущий хрусталь.       Чонгук слушает молча; необходимая Киму пауза, короткая и немая, вдыхается вместе с воздухом бесшумно, укладываясь за сомкнутыми губами. И, коснувшись пальцами хрящика чужого уха, Чон ведёт ладонь на шею, оглаживая её, спускаясь рукой к крепкому плечу. Взгляд Тэхёна он не отпускает, позволяя тому всматриваться в свои глаза безотрывно, почти не моргая; и невдомёк ему, что там можно разглядеть, кроме отражения чужих отнятых жизней, потухшим блеском укладывающихся на дно зрачка.       — Цвет зимнего неба.       — Что?       — У твоих глаз сейчас цвет зимнего неба, — поясняет Тэхён. — Вот, о чём я думаю. Всегда, стоит сосредоточиться на каком-то предмете, я непроизвольно начинаю подбирать для него оттенки цвета.       — Похоже на обсессию.       — Похоже на пиздец, — хмыкает Тэхён, растягивая губы в полуулыбке, Чон ловит её коротким прикосновением, придвигаясь ближе и касаясь чужого лба своим.       У Кима что-то взрывается внутри, так он думает, просто лопается и исчезает в одно мгновение, короткое, но позволяющее сделать спасительный вдох и выдохнуть спокойно, не ощущая в груди привычной натянутой пружины. При дневном свете, хоть и затопленном серостью осенней непогоды, чужие прикосновения терпимо кладутся на кожу, не вызывая панические мурашки и морозное онемение мышц. Тэхён их видит, каждое, следит за пальцами Чонгука, проходящимся невесомо по грудной клетке в попытке повторить расчерченные родинками замысловатые узоры на светлой коже. Он видит, склонив голову, как чужая рука тянется к торсу, исчезая за одеялом, и Ким стягивает его вниз, оставляя край комкаться чуть ниже бёдер, чтобы выхватить взглядом широкую ладонь, оглаживающую живот медленно и горячо. Чон тоже смотрит: на подтянутый торс и виднеющиеся из-под резинки белья острые тазобедренные кости, на занимающееся напряжение в чужом паху, до которого ему остаётся путь в одну ладонь, но он медлит, не зная, стоит ли разрушать момент словами, или молчаливое продолжение сыграет с ними обоими злую шутку. Чонгуку кажется, что под его руками — бомба замедленного действия, и нет никаких проводов: ни красного, ни синего.       — Помоги мне, — выдыхает он всё же в чужую макушку, поднимая голову. — Я не знаю, как и что нужно сделать.       Тэхён смотрит на застывшую ладонь Чона, на пальцы, царапающие резинку белья, взгляд свой переводит вдруг на чужое тело, сильное и сложенное гораздо лучше, чем у него самого: с чётко очерченными мышцами пресса и волнительно вздувшимися венками, уходящими от низа живота под бельё. Чужое возбуждение он тоже видит, но, конечно, не осмелится коснуться, пальцы перебирают край откинутого одеяла, путаясь в его складках.       — Думаешь, здесь есть какие-то правила? — произносит, наконец, Тэхён. — Ты им следуешь и всё у нас получается?       Он накрывает ладонью кисть чужой руки на своём животе: оглаживает длинные пальцы, проходясь по круглым костяшкам, уводит прикосновения по чётким линиям вен к предплечью и возвращает их к запястью непрерывным, еле ощутимым касанием, щекочущим кожу.       — Это так не работает, — продолжает после паузы. — Не в моём случае.       Чонгуку хочется спросить: «В каком твоём?» Но молчит, следя за пальцами Кима, рисующими невидимые буквы на предплечье; он ловит его ладонь своей и тянет к собственному животу, укладывая её чуть ниже пупка. Чужая рука не дёргается, она липнет горячо к коже и не двигается даже тогда, когда Чон убирает накрывающую её сверху ладонь.       Для Тэхёна трогать кого-то странно; касаться чувствительных мест, чувствовать кожей чужое волнение, растягивающееся медленно в возбуждение, вот так открыто и осознанно он не привык. В замутнённом сознании, оказывающиеся под ладонями тела не похожи на живых людей, они под горячими и жадными прикосновениями как кожаные мешки с костями, ни больше, ни меньше игрушка из секс-шопа. И потому, собственная ладонь на животе Чона вызывает сложные и противоречивые чувства, почти такие же, что испытывает Ким под чужими ласками на трезвую голову.       Только страха нет, тошнота не подступает к горлу, а внутренности не разрезает морозом до осыпающейся остро ледяной крошкой крови. Чонгук слегка шевелится, мышцы на его животе ползут дугой, застывая тут же под пальцами Тэхёна, поймавшими их. Ладонь ползёт по ним вверх, оглаживая, прижимаясь плотно к коже; она застывает под чужим сердцем и задевает тёмные соски, пачкаясь пальцами о чёрный узор татуировки. Та ложится острыми языками на левую сторону груди, уходит чернильными пятнами на плечо, широким мазком проходясь по ключице, на плече краска разрывается на всполохи, то ли пламя, то ли мудрёный цветок. Ким все эти линии чертит пальцами, задумчиво следя за ними взглядом, Чонгук ловит его вдруг за подбородок и целует впервые с той памятной ночи, глубоко и влажно, толкаясь языком в рот немного торопливо и властно. Тэхён зарывается пальцами в волосы на его затылке, цепляется за шею, слегка царапая её ногтями, стук чужого сердца ускользает из-под его ладони, когда она уверенным движением ложится обратно на живот, куда Чон минутами ранее её прижал своей рукой.       Дыхание сбивается от настойчивой и жаркой ласки языка, Тэхён дышит в этот поцелуй, сумбурный и жадный, но без укусов, разрывающих губы острой болью, та отдаётся только нудным, почти стёртым воспоминанием, когда чужие зубы проезжаются по коже вслед за языком, задевая затянувшиеся ранки. Он чувствует, как мышцы под его рукой напрягаются и ловит ладонью волнообразное движение чужого тела; и, ощущая жар скользящих по коже пальцев, бездумно оглаживающих низ живота, Чонгук ластится к этим прикосновениям ближе, изворачиваясь, подстраиваясь так, чтобы рука Кима касалась его безотрывно, повсеместно оставляя горячие следы настойчивой ласки. Он позволяет лишь короткую передышку, кусаясь безболезненно под подбородком в мягкое местечко на шее, втягивая кожу губами, царапая её металлической серёжкой, а Тэхён дышит громко, пялясь бездумно на оконную раму, за которой осеннее утро стелет ненастное одеяло на низкое небо. У него мысли выбиты куда-то за стекло, вдавлены с обратной стороны, и попасть обратно они не могут, не разбив преграду на мелкие осколки, колющие остро голые ступни до мелкой крови, алого бисера, рассыпанного по начищенному полу. Битый хрусталь впивается в кожу резкой болью, блестящим крошевом — кровавыми бриллиантами он разбросан под ногами и мать в красивом серебристом платье, атласной волной обласкивающим изгибы её тела, лежит тут же. Или не тут?       Чон придерживает его рукой за затылок, целует снова, дразнясь, касаясь языком коротко и оттягивая зубами нижнюю губу, лижется и углубляет поцелуй, дразнит, ловя кончик чужого языка на серёжке, уходя от ласки, и снова исступлённо принимая её. Тэхён расслаивается, он чувствует закручивающееся в тугой жгут желание, томительное и сладкое, заставляющее ёрзать бедром по простыни, но распадается тут же на части, сыпется, как карточный домик, уровень за уровнем, и испытываемые ощущения клонируются теми, что деревенеют с секундным интервалом, будто отходя от наркоза. Они ложатся между ним и Чонгуком, вклиниваются в поцелуй заторможенной лаской, падая тут же стремительно в низ живота, разрывая крепкие узлы возбуждения. И когда чужие бёдра подаются волной вперёд, рука Кима застывает на напряжённом члене, улёгшемся в ладонь, твёрдом и дико горячем, отзывающимся на желанное прикосновение. Чонгук его руку накрывает своей, вжимает в свой пах и стонет, прикрывая ресницы, в зацелованные губы низко и глухо, а Тэхён смотрит на него во все глаза и стон этот вместе с воздухом проглотить не может.       Чонгук понимает, что что-то пошло не так, слишком поздно, когда чужая ладонь рвётся из собственной, а в чёрном взгляде напротив плещется панический ужас и губы, потемневшие от поцелуев, сохнут в попытке восстановить дыхание. Он отодвигается от Кима сам, разрывает прикосновения и прилипает к краю кровати, сохраняя безопасную дистанцию; ловит судорожный вдох напротив, свистящий и трескучий, в чужих пальцах, трущих лицо без остановки, замечает нервную дрожь, крупную и пугающую.       — Блять, — ругается Чонгук сквозь зубы. — Чёрт, Тэхён, прости.       Но тот мотает головой, пряча лицо в ладонях и грудная клетка его ходуном ходит под судорожное хриплое дыхание. На короткую секунду, лишь на мгновение, Чону вдруг кажется, что Тэхён сейчас задохнётся, когда весь он напрягается, и из-под пальцев не раздаётся шумный вздох, а вместо выдоха бросается о ладони то ли всхлип, то ли скулёж, короткий, но отчаянный. Чонгук поднимается с кровати одним рывком, хватаясь без раздумий за плечо Кима, в попытке отодрать его от матраца.       — Вставай.       Он садится напротив, на колени, а чужие прижимает к своему животу и руки убирает от лица, покрасневшего из-за растирающих светлую кожу пальцев. У Тэхёна влажные глаза, ресницы слиплись в паучьи лапы, а губы всё ещё хватают воздух упрямо через раз, заставляя схватиться за чужие плечи, чтобы не завалиться на бок или не упасть вперёд, ударившись лбом о ключицы напротив. Чонгук оглядывает его лицо бегло, и у самого дыхание срывает от этой болезненной уязвимости, кажущейся теперь не такой привлекательной, как прошлой ночью, а вызывающей только страх, неподдельный и живой, трогающий собственное сердце незнакомой рукой, той, что не касалась Чона слишком давно, чтобы суметь сдержаться. Тэхён должен бояться его, но сам вдруг пугает в ответ ничуть не меньше своими затаёнными, никем не разгаданными фобиями, прошлым, которое вкладывается внезапно Чонгуку в руки, и теперь их прикосновения не его — чужие, чёрными следами полосующие кожу Кима каждый раз, когда тот падает в свои болезненные воспоминания, пытаясь удержаться на поверхности, задрав голову, чтобы не задохнуться.       Чонгук дышит вместе с ним: глубоко, пытаясь выровнять ритм; он проговаривает вслух: «Вдох-выдох, вдох-выдох», а в груди цветёт ядовито страх причинить Тэхёну боль и страх этот внезапный остаётся до конца не понятым, потому как Чонгук слишком давно знает, что он принесёт этому парню только страдания, обрекая собственноручно на погибель, однако пугается этого действительно впервые, и этот ужас щемит между рёбер до зубовного скрежета так, что Чону хочется оторвать себе руки, чтобы ни за что не ранить его больше.       Тэхён приходит в себя постепенно, его дыхание восстанавливается медленно, но страшные хриплые звуки исчезают бесследно, а губы расслабляются, вдыхая воздух разве что чуть шумнее и глубже, чем обычно. Чонгуку кажется, что то, что распустилось за эти длинные минуты в его грудной клетке, теперь не вырвать с корнем и даже не прополоть, махнув острием не глядя.       — Прости, — шепчет Чонгук, отрывая руки от чужих коленей.       — Не нужно, — хрипло отвечает Тэхён, ловя на себе виноватый взгляд, и, опуская с плеч напротив свои ладони, цепляется за чужое запястье, возвращая пальцы Чона себе на колено, но тот вырывает руку из слабого захвата, та падает прилипая к боку.       — Я больше не прикоснусь к тебе, — упрямо говорит Чонгук, и Тэхён вдруг хмыкает, слегка улыбаясь, криво и будто немного болезненно, но не утаивая в своей усмешке ни капли злобы.       — Я же говорил, — произносит он. — Это так не работает.       Тэхён валится на кровать, всё ещё касаясь ступнями пола, и серый потолок соседской квартиры не меняется на тот, что был в его комнате — чистый, без единого пятнышка, без единой трещинки, и собственные трещины не срастаются из разверзнутых пропастей обратно в тонкие узоры-молнии, расчертившие нутро от невидимых повреждений.       — Нет никаких правил, Чонгук. Нет никаких «или» и «если»: если ты прикасаешься ко мне, если не прикасаешься, я или снова оказываюсь там, или нет. Я просто всегда там, на самом деле, даже сейчас, разглядывая потолок твоей квартиры, я всё равно там, — тянет Ким, переходя на шёпот. — И мне не выбраться никак.       — Пойдем отсюда, — произносит вдруг Чон, и Тэхён, приподнимаясь на локтях, глядит добродушно-насмешливо в серьезное лицо напротив.       — Ты не понял.       — Я всё понял, — упрямо говорит Чонгук. — Но мне кажется, что я сейчас задохнусь.       Легче становится только на улице, в чужом дворе, до которого они добираются, петляя меж одинаковых домов по подсохшим асфальтированным дорожкам, разгоняя плотный и влажный сизый туман. Мысли Чона разлетаются по открытому пространству, освобождая голову, и тяжесть рассыпается на части, избавляя сердце от крепких тисков. Ему всегда думалось легче на свежем воздухе, на широкой местности без тесных стен и низких потолков, оттого время, когда он жил в таёжном лесу, среди бесконечных лесов и мховых прогалин, отдаётся воспоминаниями об отчаянно желанном покое мыслей, мирно сложенных в его голове понятным строем, ни одной лишней, ни одной безумной.       Они садятся на одну из раздолбанных лавок в неухоженном сквере с разбросанным повсюду мусором, вперемешку с грязными жёлтыми листьями, а перед ними вбитая в асфальт неровная каменная глыба — памятник тем, чья гибель безвозвратно затерялась в незнакомых именах, высеченных теперь среди грязи и разрухи.       — Расскажи о своей семье, — просит вдруг Ким, и Чонгук сначала жмёт плечами, мол, «ничего такого», но под внимательным взглядом напротив сдаётся, улыбаясь, понимая, что эта история безобидная и даже правдивая, просто слишком давно он её никому не рассказывал.       — Я вырос в маленьком городе, — говорит Чонгук. — Не в таком как этот, в более богатом и безопасном, с тёплой осенью и короткой зимой. Жил в районе, как на фотографиях из вылизанных каталогов, знаешь, таких, где ровным строем стоят одинаковые двухэтажные дома, и перед ними одинаково стриженые зелёные лужайки. Грёбаная американская мечта, — хмыкает он. — И по закону жанра, эти самые лужайки были главной проблемой для местных: как и когда стричь, какую газонокосилку лучше купить, как переплюнуть всех соседей в этих тупых соревнованиях. И я охуевал с этого всего ещё тогда, а вот сейчас думаю, что было бы неплохо париться насчёт дебильной лужайки, не думая о том, сколько, на самом деле, дерьма происходит вокруг. Иногда полезно быть вот таким непробиваемым и... немного ограниченным?       Тэхён думает, что такое богатство ему не по карману, не по плечу просто забыть обо всём и жить дальше без оглядки. Но с Чоном он соглашается, молча кивая, потому как знает, что из двух вариантов он выбрал бы тот, что позволяет не думать, не копаться в голове снова и снова, выворачивая мысли наизнанку. Да, было бы хорошо волноваться разве что о какой-нибудь ерунде, не заморачиваясь о том, что внутри тебя гниёт всё заживо и слезает зловонными ошмётками, обнажая разлагающееся нутро.       — Значит, в подобном ты не участвовал? — спрашивает он.       — Нет, конечно. Я был тем ещё бунтарём, этакий плохой парень, весь район вешался, — бросает слишком самодовольно Чонгук и толкает тут же в плечо прыснувшего в кулак Кима. — Серьёзно говорю. Я постоянно срывал уроки в школе, устраивал шумные вечеринки на тех самых газонах, после чего они выглядели так, будто это не толпа старшеклассников развлекалась, а третья мировая к порогу дома подобралась. Соседи постоянно жаловались на меня, но, что удивительно, родители всегда спокойно выносили эти разборки, — не сдерживает улыбки Чон. — Мама говорила, мол, перерастёт, а отец как-то сказал мне: «Всё в порядке, пока ты остаёшься хорошим человеком». Классно звучит, конечно, но хорошим я точно не был. Никогда.       Тэхён слушает историю про розыгрыш школьного учителя, про бунты во время экзаменов и популярную девчонку из параллели, ту, что из дома напротив, и ту, что вообще случайно попалась на глаза, и все они трофеи в бесконечных пацанских разборках, районных драках и тихой, затянувшейся борьбе. Чонгук рассказывает, как он играл на гитаре и пел, собирая на себе восхищённые взгляды, и как с друзьями они лазали на заброшенный самострой, до которого добирались несколько часов своим ходом и обратно — в два раза дольше, под проливным дождем. Он вспоминает, кусая губы и тревожа зубами серёжку, как разбегались они врассыпную, когда соседи вызывали полицию из-за очередной шумной вечеринки, и как стыдно было потом смотреть в глаза матери, подталкивающей к нему тарелку с горячим пирогом. И Ким не перебивает, поглядывая на него украдкой, а у Чонгука вдруг развязывается язык, сам он не замечает того момента, когда не может уже остановиться, пускаясь в отжившие своё воспоминания, вызывающие даже у него самого разве что незлую насмешку над невероятными приключениями юности, которые сейчас кажутся чем-то очень далеким и почти бесцветным, растерявшим краски где-то на сложном пути взросления.       Он эти истории соскребает со своих внутренностей, вспоминает кадрами, разрозненными отрывками, эмоции, обесцвеченные и позабытые, восстают из мёртвых, отходят от вечного сна, постепенно нарастая. Они просачиваются в каждую клетку, зарятся на то место, что занято давно другим, тёмными звериными инстинктами с лязгающей пастью и брызжущей слюной, острыми зубами вцепившейся в свою добычу. Этого монстра оттуда не вытравить, не вытащить, раскроив себя пополам, но он вдруг ползёт, поджав хвост хмуро, в свой чёрный голый угол, пятится от живой волны неизвестных чувств, захлестнувших внезапно нутро, облизавших его до самых когтистых лап, переступающих теперь одна на другую с опаской и неприязнью. Он нападёт, как только предоставится возможность, когда подстроится под уходящую волну, и в один большой прыжок поглотит ностальгические чувства, приятные и волнующие, оставив после себя чёрную вязкую лужу. И оттого Чонгук цепляется за эту возможность, как утопающий за спасательный круг, дрейфует теперь на волнах воспоминаний без оглядки на зверя внутри, не позволяя себе зациклиться на неутешительных мыслях о том, что последствия в этот раз ударят по нему гораздо больнее, чем обычно.       Тэхён за ним подглядывает, сидит за самой дальней партой, когда у учителя рвутся брюки на заднице по шву; он прогуливает первый из экзаменов на заднем дворе в своре отчаянных школьников, а на следующем портит листы с тестами и крадёт ответы из учительской; и за девчонку он разбивает кулаки в кровь и получает точный удар в бровь, теряя на короткую секунду сознание. Перед глазами расползаются тёмные тени, в ночи он видит, как чужие пальцы перебирают гитарные струны, наигрывая популярную мелодию; голос он тоже слышит — хрипловатый, но мелодичный, ловко попадающий в ноты. И под проливным дождём он идёт нога в ногу с остальными, возвращаясь домой после вылазки на самострой, уставший, но довольный их секретным побегом, захватывающим приключением. А когда они видят огни полицейских сирен, пластиковые стаканы с пивом без раздумий бросаются на ровно стриженные лужайки, и все разбегаются кто куда, по разным сторонам, но Ким несётся ровно за Чонгуком, петляя меж домов. Они тормозят резко за очередным углом, прислонившись к стене, теряясь в её широкой тени, расползающейся по двору, Чон придерживает Тэхёна рукой поперёк груди, чтобы не высовывался, а сам выглядывает из-за дома, облегчённо вздохнув. Они смеются, сгибаясь пополам, и сорванное дыхание толкает надсадный кашель из лёгких прямо в горло, заставляя продышаться и, наконец, перевести дух. Но они эти минуты тратят на глупые шутки, на пинки в плечо и под колено, на прикосновения к рукам и шее, на торопливые и неловкие поцелуи, которые на утро станут их общим секретом.       Ким эти воспоминания ворует, он их приписывает себе, и так живо представляет себя на месте событий, участником которых он никогда не был, что теряется на какое-то мгновение, забываясь, поверив опрометчиво вдруг в то, что его детство и юность не были растрачены зря.       Но у Тэхёна вообще нет ни одной такой истории, он вырос в клетке, вылез из криогенной капсулы спустя шестнадцать лет, он эти воспоминания Чонгука ловит вместе с воздухом, глотает ворохом ослепительных цветов, они на чёрно-белое нутро, на серую безжизненную массу кладутся цветным калейдоскопом и их потерянные краски на контрасте вспыхивают ярко и непривычно многообразно, заставляя Кима путаться в ощущениях и широко раскрытыми глазами впитывать чужие рассказы, проецировать их на себя, и разглядывая Чонгука, отчётливо представлять его непослушным подростком, но любящим сыном, хорошим другом и тем, чьи прикосновения всегда желанны и волнующи. В воспоминаниях Чона Тэхён никогда не испытывал боли, он ничего не боится.       Но подростковое лицо исчезает перед ним, черты его становятся грубее и мужественнее, чувственнее и притягательнее, а в уголках глаз собираются морщинки, расходясь тонкой паутинкой, когда Чон поворачивает в его сторону голову, улыбается, рассказывая очередную историю, а за ней прожитые годы, весёлые и немного грустные, наполненные чужими ошибками и достижениями, первой влюбленностью и предательством, и дружбой крепкой, настоящей. И за сменой сезонов следует неминуемое взросление, проверка чувств и попытка собрать разрозненные мысли в кучу, там появляются планы, цели и мечты, Тэхён не замечает смены чужой интонации, ловя себя на одной лишь мысли, что сам он застрял, застыл каменной глыбой.       Никогда не знавший свободы, он всё ещё крепко прикован прочными цепями, тяжестью железа придавлен к своему прошлому, шагу сделать не может, чтобы не звякнуть кандалами, разбудив задремавшую на короткое мгновение боль. И ему вдруг становится жалко, до злого обидно, что время безвозвратно упущено, что у него самого, в самой глубине и сердцевине дотлевающая зола от так и не разгоревшегося пожарища. Чонгук — пламя; Тэхён вспоминает его горячее крепкое тело и то, как собственная кожа горела под его прикосновениями, талым воском обжигая то, что внутри. И слыша живой смех, видя, как губы напротив складываются в улыбку, а в голубых глазах мелькает задорный блеск; накладывая этот образ на ложные воспоминания никогда не проведённых вместе дней, не изведанных приключений и не услышанных песен, не сорванных в ночи первых поцелуев, он вдруг жалеет, что познакомился с Чоном слишком поздно. Жалеет глупо и бессмысленно, потому что для Кима изначально всё — слишком поздно. А глаза-то напротив всё смотрят, чуть округляясь вдруг, и Тэхён решает, что нет никаких оттенков у этой радужки, они просто голубые, ясные и живые, заставляющие сердце отчего-то биться чаще и волнительнее, и выдохи срывать с искусанных губ тревогой незнакомых чувств.       — Прости, я увлёкся, — улыбается Чонгук виновато, а Тэхёну приходится приложить усилия, чтобы выбросить из головы безнадёжные мысли, чтобы уложить обратно на дно вспыхнувшие вдруг неизвестные ощущения, тёплым языком облизавшие рёбра.       — А собака была? — спрашивает он, проглатывая другие слова, рвущиеся из лёгких на последнем издыхании, противоречивые и до грудных болезненных спазмов глупые.       — Ага, — тянет Чонгук. — Мамин шпиц, маленький и красивый, но до жути бесячий. А у тебя?       — Нет. У меня никогда не было домашних животных. Мать не разрешала.       — А отец?       Чонгук вдруг осекается, прикусывая язык и слегка напрягаясь, ругает себя внутренне за слетевшие слова без раздумий, и, маскируя внимательный взгляд под напускным бесстрастным видом, считает мысленно секунды, когда запущенный по халатности им самим механизм бомбы рванёт, сметая всё вокруг, разрывая асфальт в мелкий щебень. Он вспоминает застрявшего в панической атаке Кима, задыхающегося на его кровати, застывшего нервной струной в складках скомканного одеяла, и сам воспроизводит в памяти то щемящее чувство, что лопается теперь у него в груди болезненной язвой, пачкая внутренности смешанной с гноем грязной кровью. И Чон вдруг надеется, что он просчитался в своём предположении, ошибся в одном из множества вариантов, не понимая до конца то, что сам внезапно испугался возможной реакции на чужой рассказ. Тэхён всё это замечает: тревожный отблеск в глазах и окаменевшие мышцы лица напротив, застывшие руки, теребившие до этого без конца то замок на куртке, то блестящее кольцо на безымянном пальце. Ему бы подшутить над ним, поиздеваться хоть немного, но затянувшееся молчание расползается по Чонгуку уродливыми пятнами неуверенности и сожаления, Ким решает, что пусть лучше тот улыбается и смеётся, не зная, куда деть руки после того, что произошло между ними этим утром.       — Я никогда не знал своего отца, — отвечает честно он и всё же хмыкает, замечая, как расслабляются плечи Чонгука, хотя сам он всё ещё выглядит крепко задумавшимся или, скорее, сбитым с толку чужими словами.       Тэхён знает, Чонгук пытается докопаться до сути, разгадать то, что ему не по зубам; он видит всё это под другим углом, понимая, что чем дальше тот будет заходить, тем сильнее испачкается, погрязнув в этой кипящей смоле, мазуте, в котором сам измазан с головы до пят. И сам Чонгук не простой, есть в нём что-то, всё ещё не дающее покоя на интуитивном уровне, необъяснимое, но настолько очевидно опасное и вместе с тем приятно волнующее, что Ким в который раз не может не думать о его мотивах в желании разобраться с чужими страхами. На фоне взаимной недосказанности, недопонимания, что вырастает между ними стеной, в которую Тэхён слишком привычно упирается лбом, проводя чёткую границу между собой и всеми остальными, внезапная искренность Чона в действиях и словах, в этих «Я больше не прикоснусь к тебе» бьёт его под дых, и тот, падая на лопатки, всё ещё не может понять, почему эта внезапная честность и открытость так уязвляет его, ранит смертельно, и он захлёбывается своей кровью, пачкая чужие руки.       — Ты общаешься со своими родителями? — спрашивает он после продолжительной паузы, когда, наконец, берёт себя в руки. Однако фраза слетает с его губ вместе с морозом, стянувшим искусанную кожу, и Ким безнадёжно заставляет себя хотя бы попытаться закончить диалог с намёком на тот же энтузиазм, с которым он был начат. Но Чонгук замечает эту перемену и появившуюся нервозность в чужих движениях распознает верно, не без сожаления признавая, что лимит покоя для них двоих исчерпан.       — Нет. А ты?       — Нет, — бросает Тэхён и сам своего голоса не слышит. Он вдруг чувствует себя развалившимся на части, надтреснутым со всех сторон и отчего-то ослабевшим слишком внезапно, так, что колени сводит дрожью, а под желудком тянет привычной пружиной, на разрыв. И в собственных противоречивых мыслях Чона становится слишком много, хоть тот и молчит, глядя перед собой, шаркая ногой по асфальту, размазывая по нему подгнившие листья. И Киму отчаянно хочется домой, остаться наедине с собой, сбежать из этого сквера и отдать обратно, вспоров только что наложенные швы, все истории Чонгука, втиснутые теперь разноцветной мишурой меж рёбер, колется невыносимо.       — Хочешь, уйдём отсюда?       — Да, извини, — выходит резко и неискренне, Тэхён сам удивляется своему небрежному тону с затаённым в голосе разочарованием и просыпающейся злобой.       Он разбит и запутан, слаб и беспомощен, снова подставляется сам, не замечая опасности, нарушая данное самому себе обещание больше никогда не позволять себе бездействие. Ким сам не понимает, почему от Чонгука ему хочется отчаянно сбежать, тогда как утром ластился к его рукам, а затем слушал с раскрытым ртом рассказы о чужом прошлом, стараясь не упустить ни одной детали; почему сейчас, среди обломков эйфории, он чувствует лишь горечь и раздражение. От зависти? От невозможности изменить своё прошлое или полноценно влезть в чужое? От страха повторить ошибки, снова стать жертвой, позволить разбить себя, перетереть до невидимой пыли, уничтожить до конца? Или от того, что не знал и совсем не ожидал, что где-то в глубине него закопошится, заелозит вдруг то, что, казалось, вырубили в нём давно, похоронили заживо, засыпав чёрной землёй.       — Всё в порядке, — кивает Чонгука и встаёт с лавки первый, направляясь ровным шагом к выходу из сквера.       Тэхён идёт следом, глядя себе под ноги, кусая губы и раздирая их снова в кровь, отчего Чон оглядывается, бросая на него болезненный взгляд, оставшийся так и незамеченным за ворохом неконтролируемых мыслей, занявшим всё внимание Кима. Он тормозит, спотыкаясь, едва не врезаясь в чужую спину, когда Чонгук резко останавливается, не дойдя с десяток метров до их подъезда. И ничего не понимающий Тэхён делает шаг в сторону, сталкиваясь тут же взглядом с высоким парнем, что стоит возле массивной двери, обычно открытой нараспашку, а сейчас вдруг захлопнутой наглухо. Лицо этого парня Киму не знакомо, и черты его чуть размываются на расстоянии, но взгляд чужой, проницательный и насмешливый, чувствует на своей коже физически вместе с поднявшейся вдоль позвоночника волной крупных мурашек.       — Где твой мобильный? — спрашивает незнакомец, обращаясь к Чонгуку, сдвигается с места, приближаясь к ним.       И Чонгук вдруг плавно смещается в сторону, делает маленький шаг, не укрывшийся от глаз напротив, отчего на чужом лице расползается короткая ироничная усмешка, когда Тэхён снова оказывается за широкой спиной.       — Да не съем же я его, — посмеивается парень, пялясь на пухлые губы напротив, покрытые тонкой красноватой плёнкой от крови из потревоженных зубами ранок. Он тянет в приветственном жесте свою руку Тэхёну:       — Ким Сокджин, можно просто Джин.       Но Чонгук отталкивает его ладонь своей, не позволяя парню позади себя пожать её, бросает слегка раздражённо и будто бы устало:       — Пошли уже.       Он толкает Сокджина в плечо, разворачивая того обратно к подъезду, достаёт ключи из кармана куртки на ходу, чтобы не тормозить на лишние секунды перед закрытой дверью. Взгляд Тэхёна печёт между лопаток, скребёт до позвоночника; он наверняка растерян и может, в какой-то степени, разочарован — Чон только догадывается о чужих эмоциях, заставляя себя не оборачиваться в его сторону, оставляя того так и стоять на прежнем месте, когда подъездная дверь, пронзительно скрипнув, закрывается за ним и Сокджином, заглатывая их в сырость лестничного пролета.       — Так и оставишь его там?       — Заткнись, — бросает Чонгук через плечо, ковыряясь с замком своей квартиры.       Настроение портится окончательно, стоит оказаться в комнате и мельком бросить взгляд на кровать, в которой ещё недавно они с Тэхёном встречали своё спокойное утро, не предвещавшее неприятных сюрпризов и уж тем более даже не намекавшее на появление нежданного гостя. И всё же время для них распределено странно и несправедливо, когда короткие минуты покоя сменяются растянутыми мгновениями паники, а первый длинный разговор заканчивается самокопанием и резкой сменой настроения, напряжённым молчанием. И Чонгук лишь шумно вздыхает, когда в который раз приходится осознать, что между ними никогда не будет всё спокойно и хорошо: эти короткие моменты будут ускользать от них, рассыпаться и ломаться, крошиться до тех пор, пока от того, что они успели построить не останется и следа, и сами они снова не окажутся по разные стороны, на бесконечном расстоянии друг от друга.       — Ну и дыра, — произносит Сокджин, оглядывая квартиру, брезгливо поджимая губы.       — Зачем приехал? — игнорирует замечание друга Чон, избавляя того от лишних предисловий и бессмысленной болтовни. Он бросает ключи на кухонный стол и те звонко бряцают, неприятно резанув слух.       — У Организации дела в соседнем городе, — жмёт плечами тот. — И я не мог не заехать к тебе, обещал же.       Джин улыбается, и всё ему, как обычно, забавно и весело, но Чонгук слишком хорошо знает, какую цену тот мог заплатить за все эти усмешки и шутки, и оттого не бесится и даже не злится, разваливаясь в кресле и подпирая голову рукой. Ким садится на кухонный стул, стараясь ни к чему не прикасаться, в пропадающем ненастном дне линии его тела заостряются стремительно растущими тенями, наливающимися глухой серостью в преддверии вечерней темноты. Он в так и не снятом чёрном пальто, замурован будто, и широкие прямые плечи, забытая вешалка в вороте, прочерчены идеальной линией, а лицо ожившим портретом уверенной кисти, то загорается под блеском взгляда, расслабляясь, то застывает невозмутимо под окаменевшими мышцами.       — И, кажется, я вовремя, — добавляет он, слегка откидываясь на спинку стула и сохраняя при этом ровную осанку. — Я надеюсь, ты не станешь глупить и заходить с ним слишком далеко?       — О чём ты вообще?       — О том, что ты разгуливаешь с ним по улицам, вместо того, чтобы просто переспать разок-другой и отшить.       Чонгук молчит, слегка хмурясь и меж бровей появляется складочка раздражения, тихого и немого. С Джином бессмысленно спорить и уходить от ответов, тот ловко находит все нужные рычаги давления и цепляется за самую суть крепко, не заболтаешь. И знакомы они слишком давно, чтобы пытаться скрыть то, что для друга лежит на поверхности, сколько ни прячь. И всё же Ким вздыхает слишком громко, качая головой, разочарованно отмечая в который раз излишнюю открытость Чона, эмоции которого непозволительно легко читаются с лица.       — Ты же делал так раньше. Что изменилось сейчас?       — Не знаю, — честно отвечает Чонгук. — Может, дело в том, что переспать как обычно просто не получилось.       — В смысле?       — Это сложно, — вздыхает он и думает о том, что страх Тэхёна подставил их обоих вот так, непредвиденно, под страшный удар; он представляет вдруг, что если бы тот не боялся близости, то уже давно оказался бы в его постели и что, вполне вероятно, сейчас они игнорировали бы друг друга после громкой скандальной сцены, встречаясь изредка на лестничной площадке.       Эти мысли отчего-то неприятно кусаются где-то внутри, не желая укладываться и приниматься, Чонгук прикрывает глаза, растирая висок пальцем, пытаясь справиться с противоречивыми чувствами, охватившими его. Где-то в беспокойном потоке мыслей он ловит ту, в которой воспоминания укладывают их двоих в холодную ванну, накрывают ладонью Чона чужое отчаянно бьющееся сердце, и он вдруг понимает огорчённо, что всё гораздо сложнее и то, что связано с сексом, лишь поверхностная причина всех изменений, что происходят с ним в последнее время.       — Ты выглядишь вполне прилично, хотя с последнего убийства прошло достаточно времени, — замечает Джин. — Неужели воспользовался моим подарком?       Но его вопрос остаётся без ответа: Чонгук молчит, сверля взглядом обувь, раскиданную на коврике перед входной дверью, и Ким снова шумно вздыхает, скрещивая руки на груди, и насмешливым тоном произносит:       — Тебе всё равно придется убивать, Кукки. Если, конечно, ты не вернёшься в Организацию, что было бы лучшим исходом для тебя, а для него — так тем более.       Чонгук смотрит исподлобья зверем, загнанным и тяжело раненным, уязвлённым. У него сохнет в горле, язык прилипает к нёбу от одной только мысли вернуться на прежнюю должность и снова стать соучастником бессчётного количества убийств, слизывая жертвенную кровь с чужих рук, умываясь ею из раза в раз на сытый желудок. Но мысли о том, что убивать придётся собственноручно комкаются тошнотой меж ключиц, вязкой и кислой, не избавиться. И Чон путается окончательно, чувствуя, как стягивает крепким жгутом внутренности, ломая кости. Сокджин возвращает его в реальность, в которой нужно принять решение, поставить точку, наконец, в этих утопических фантазиях, отчаянных желаниях, хотя бы на короткое мгновение снова стать человеком.       Под молчание Чонгука Джин оглядывает его квартиру снова, чуть более внимательно, чем в первый раз, и снова не совсем понимает, как можно добровольно окунуться в эту разруху и убожество, отказавшись от нормального жилья и зарплаты, от общества, где тебя понимают и отзываются на все возможные проблемы. Сокджин знает, работа, которую выполнял Чонгук — отбеленная, самая адекватная и безобидная из тех, что могла предоставить Организация своим сотрудникам. И тем не менее, даже эти обязанности легли на него мёртвым грузом, склонив к земле, заставив корить себя и обвинять не за то, что сделал сам, а за то, что позволил сделать другим. Ким сам до конца не понимает: эта честность и самопожертвование восхищают его или же раздражают своим упрямым нежеланием прогнуться под правила их мира.       — И всё же ты всегда был таким, — говорит он вдруг, коротко улыбаясь. — Тянулся к людям, несмотря на все запреты, всё пытался влиться в их общество, даже когда жил как отшельник в той тайге. Ты тогда на рынке держался среди них, как свой, и все тебе руку пожимали, хлопали по плечу и улыбались. Я даже шагу сделать не мог, буквально застыв, как вкопанный, — тихо посмеивается Ким. — За столько лет ни разу не видел такого, чтобы вампиры могли жить обычной жизнью, всё-таки они всегда остаются изгоями. Так что, — вздыхает он, ухмыляясь, — я просто не мог пройти мимо этого феномена человечности в обличье зверя, не мог не воспользоваться твоими исключительными коммуникативными навыками на благо Организации, и сейчас она всё ещё, действительно, нуждается в них, а у тебя всё ещё есть время подумать о своём возвращении, и я бы на твоём месте не стал затягивать с этим.       Он перехватывает взгляд Чонгука и говорит серьёзно, без тени улыбки, без напускного недовольства или привычной насмешки в голосе:       — Если хочешь партнёра, такого, чтоб не на ночь и не две, я могу это устроить. Нет ничего странного в том, что тебе осточертело быть одному. Такой вопрос, на самом деле, решается довольно часто и очень просто, только вот этим партнером никогда не будет человек, Чонгук, ты должен это понимать.       Тому остаётся только обречённо кивнуть, ругая себя за то, что ранее допускал глупые мысли, хоть и пытался их для вида отгонять. Мысли о том, что с Тэхёном ему вдруг слишком хорошо, чтобы его отпускать добровольно. И Сокджин все эти мысли слизывает взглядом с чужого лица, подмечает застрявшую неуверенность в плотно сжатых губах и противоречивый блеск в глазах. Он решает, что лучше произнесёт всё это вслух, потому что Чонгук вряд ли отважится сказать это самому себе, передумывая одни и те же мысли на новый лад и уносясь тем самым в совершенно другом направлении.       — Тебе известно, что будет дальше, Чонгук: ты либо убьёшь его, либо обратишь. И зная твоё преувеличенное чувство сострадания по отношению к людям, ты выберешь, конечно, первое и вряд ли переживёшь это, если будешь продолжать с ним сближаться. Ты просто зазря погубишь вас обоих, поэтому прекрати уже сомневаться и обрубай эту связь без раздумий и тем более сожалений. Возвращайся к работе, наконец, этот затяжной отпуск не пошёл тебе на пользу.       Ответа от Чонгука он справедливо не дожидается, вставая со стула, и, обведя ещё раз комнату взглядом, бросает, цокая:       — Я переночую в гостинице и завтра уеду по рабочим делам. Пробуду в этой округе ещё несколько дней, так что думай, и, если что, уедем отсюда вместе.       — У тебя были отношения с человеком?       Джин кривится, будто лимонную мякоть лизнул, теряя надежду на то, что разговор исчерпан, и эта тема даже для Чонгука в скором времени будет закрыта, тот смотрит внимательно и даже пронзительно как-то, очевидно желая услышать последние доводы, после которых пути назад больше не будет. Он отвечает:       — Да.       — И ты убил?       — Обратил. И она ненавидит меня до сих пор.       — Потому что ты не рассказал ей о себе, — говорит вдруг Чонгук и мысленно даёт себе затрещину, понимая, что сам он ни за что не рассказал бы об этом Тэхёну.       Сокджин ухмыляется чеширским котом, и глаза его загораются ненормальным блеском, насмешливым и циничным.       — Думаешь, расскажешь ему, и он захочет прожить с тобой вечность? — произносит он, махнув рукой в воздухе. — В этом убогом и гнилом месте? Или ты увезёшь его подальше, в тёплые края? И вы разок в недельку будете убивать кого-нибудь вместе, как грёбаные Бонни и Клайд? Или ты его в Организацию приведёшь, и вы станете образцовой семьёй?       Лицо Сокджина — восковое, оно сливается с цветом выбеленных волос и застывает в кукольной пластмассовой гримасе с чётко вырезанными чертами и замершей мимикой, парализованной.       — Ни один нормальный человек не захочет жить в этом мире вечно, со своими ебучими тараканами в голове, страхами и проблемами, как бы хорошо и умело ты его не трахал, Чонгук. У твоего пацана всё на лице написано, он до старости не доживёт, сам откинется, а ты ему бессмертие предложить решил. Оставь его в покое и не обрекай на вечные мучения. И сам уже спустись с небес на землю, пока не рухнул оттуда с чужого пинка. Потому что, если Организация узнает об этом, я не буду ничего скрывать, даже помогу если потребуется. Я тебя обратил и я же тебя убью, символично и слишком трагично, ты так не считаешь? Я не хочу такой участи для тебя, так что обдумай всё тщательно.       Чонгук сидит в кресле до самого вечера, до первых фонарей и тёмной ночи, укрывшей его чернотой в пустой комнате. Он прокручивает в голове отчего-то будто бы старые воспоминания, где они с Тэхёном лежат под одним одеялом и засыпают вместе, касаясь пальцами разгорячённой кожи друг друга.       Он ложится в кровать, не раздеваясь, накрывается с головой, как прошлой ночью, только остаётся в темноте один и чувствует снова, как от этого одиночества расползается дыра у него под сердцем, пропасть, которую Чону не преодолеть никак. Он думает, что было бы здорово, если бы зверь сейчас поглотил его полностью, всунув свои лапы в ноги и руки, вклинившись длинной пастью в рот, разорвав губы, и, выжигая радужку адским пламенем до абсолютной красноты, вложил бы под длинный слюнявый язык не бесшумный скулеж, а протяжный вой, гулкий и тоскливый. Чтобы не осталось больше ни намёка на человечность, вобравшую в себя всю боль и усталость, страхи и сомнения, чувства, в конце концов, те самые, что теперь не дают Чонгуку уснуть, растворяясь в темноте чертами знакомого лица.       Всё уже зашло слишком далеко.