***
За окном вечереет, сыпет пеплом из окна на обои и мебель, в углах собираются чёрным тени на фоне работающего телевизора с ярким экраном. В районе шеи дышит теплом Тэхён, и его рука обнимает Чона за бок, слегка задирая футболку, пока собственная ладонь прилипла к чужой спине, прижимая его к себе так, что в грудной клетке расходится медленно жар от соприкосновения с горячим телом. Ускользающий сон, замеченный только при отступлении, Чонгук смаргивает, отрывая руку от Кима и растирая пальцами заспанные глаза, выгоняя давно пережитые, а теперь приснившиеся моменты из своих мыслей. Он снова касается пальцами бока Тэхёна, оглаживает ладонью, чувствуя тепло чужой кожи под футболкой. И, на самом деле, конечно, ему бы хотелось прикоснуться к ней напрямую, без мешающейся ткани, но эти мысли не дразнят его, подначивая так и сделать, а текут медленно вслед за пальцами, ленивым неразрывным движением добравшимися до чужого плеча. — Тэхён, — зовёт он шёпотом, но парень рядом с ним ожидаемо не шевелится и реагирует на своё имя, только когда Чонгук произносит его второй раз, добавляя. — Просыпайся. Тэхён двигается, перекладывая руку чуть ниже, касаясь пальцами открытой кожи в районе поясницы, и снова застывает, потеревшись подбородком под ключицами. — Ты говорил, что у тебя смена сегодня, — не отстаёт от него Чон, а сам касается пальцами чужой шеи, смазывая вслепую разбросанные на ней родинки в одну замысловатую линию. Ладонь Кима тоже шевелится, уползая вверх под футболку, касаясь горячей кожи уверенно. — Сколько времени? — спрашивает хрипло Тэхён, обжигая дыханием шею, и Чонгук сначала касается бегло ладонью его затылка, а затем возвращает руку обратно на плечо и дальше — спускается пальцами к боку. — Не знаю. Тэхён то ли кивает, то ли трётся щекой — всё вместе — а потом вскидывает подбородок, чуть отодвигаясь, и когда Чон видит его заспанное лицо и ловит всё ещё расфокусированный взгляд, совиный, он думает, что если бы им двоим был отведён его срок в вечность, то провести его вот так — вместе, в сонной тишине и с горячими объятиями — было бы самым сокровенным желанием. И, наверное, поэтому ему нестерпимо хочется его поцеловать. Будто бы запечатлеть, поставить печать этой мысли, чтобы она не угасла так просто от своей несбыточности. Тэхён шевелится, жмёт ладони к лицу, отрывая руку от спины Чонгука, и растирает пальцами лицо, постепенно сбрасывая остатки крепкого сна. Он чувствует чужое прикосновение к боку, изредка поглаживающее, но, в основном, обездвиженное, горячим пятном застывшее и расходящееся приятной волной по коже, скрытой футболкой. А вот кожа Чона не прикрыта от пупка и до выглядывающей из-под пояса штанов резинки белья, и Тэхён не сдерживается, прикасаясь к обнаженному низу живота пальцами, чувствуя, как Чонгук, напрягшись, замер от этого движения. Он ведёт по коже ладонью до края футболки, слегка задирая её, касаясь торса мельком, а затем — по ткани — перемещаясь к груди, под сердце. И Чонгук в это время прислушивается к себе, ловит приятные ощущения, отзывающиеся медленно расползающейся в низу живота сладкой истомой; волнительной дрожью — тоже приятной — под ладонью Кима, в районе сердца, бьющегося мерно, послушно. И когда чужие пальцы касаются шеи, подбираясь к подбородку, собственная рука отмирает на чужом боку, переходя на спину широким движением, уверенным, притягивающим к себе. Контролируемым. Тэхён его сам целует, касаясь пальцами щеки, тянется вслед за подталкивающей ладонью ближе и вскидывает подбородок, находя чужие губы. Чонгук отдаёт ему инициативу, отвечая будто лениво, а на деле, не теряя бдительность и продолжая прислушиваться к своим ощущениям. Но внутри — тепло — так он мог бы описать одним словом это стремительно распространяющееся чувство в груди, когда Тэхён, немного смелея, касается языком серёжки в его нижней губе, лишь на короткое мгновение отрываясь, а затем снова целуя — увереннее, чем раньше. И руки, на самом деле, некуда деть — Чонгук то под лопатками водит одной, а другой — застывает под сердцем, то уводит ладонь на затылок, прижимая чужое тело ближе к себе или, наоборот, отрываясь от него, заглядывая в глаза. А в них — тлеют угли, обжигающие и блестящие, Чону лучше бы вообще этот взгляд горящий не ловить, но он в нём и без того сплавился уже давно, или его просто затащило чёрной воронкой на самое дно — не понять. — Нам лучше остановиться, — шепчет Чонгук, чувствуя, как рука Кима, снова оказавшись под футболкой, касается обнаженной кожи слишком уверенно и слишком желанно для него самого. — Да, — отзывается Тэхён, обрывая поцелуй постепенно короткими прикосновениями к губам. — Извини. Чонгук его скулы всё ещё оглаживает пальцами и, не сдержавшись, по губам проводит, стирая остатки их поцелуя с потрескавшейся кожи, снова ловя чужой тёмный взгляд. Он мельком касается подбородка и уводит ладонь к уху и вниз, переходя на шею, натыкаясь на оставленные позапрошлой ночью метки своего безумия. И всё закручивается снова, может, с новой силой даже, ломая грудную клетку распирающими её переживаниями вчерашнего дня и сегодняшнего, передуманными мыслями и сожалениями. — Прости за это, — шепчет, повторяя пальцами синяки на шее Кима. — Мне, правда, очень жаль. Тэхён касается сначала его щеки, затем подбородка, привлекая внимание к своему лицу, встречаясь взглядом с ним и находя там тысячу и один оттенок вины. Он тоже шепчет, не убирая руки. — Не вини себя. И не думай больше о том, что не оставил мне выбора. Он уводит ладонь ему на шею и, оглаживая большим пальцем линию челюсти, шепчет в губы, едва касаясь горячей кожи. — Я никогда не чувствовал себя таким свободным, как сейчас. Чонгук думает, что он никогда не хотел свободы так, как сейчас, в этот самый момент, когда Тэхён снова целует его, и каждый из них — звено одной на двоих схемы, придуманной ими самими взамен той, в которую они так и не смогли вписаться. И Чону на какое-то мгновение, сорванное с чужих губ вместе с тихим вздохом, кажется вдруг, будто он нашёл своё место. Пусть этот момент короток и не обдуман, пусть он растает вместе с чужим дыханием на собственных губах, и пускай, кожа остывает слишком быстро, когда ладонь исчезает с шеи, оставляя фантомный след ускользающего тепла, ему всё равно, думает прямо сейчас, что его скитание окончено, и что больше не нужно убегать. Всё же, прежде чем уйти, Тэхён просит ключ от квартиры, чтобы не ждать под дверью утром, когда его спина исчезает в чёрном проёме, и слуха касается скрежет замка, Чонгуку кажется, что Ким унёс из этой комнаты гораздо больше, чем резной кусок железа, что каким-то неведомым образом тот сумел подобрать пароль к его истерзанной душе. Глупый набор неисчислимых цифр, закодированный и, казалось, забытый уже давно, а вот оно, в итоге, как получилось. И он до сих пор не может придумать определение этому «как». Он тратит на это почти целую ночь — соотносит десятки прожитых лет с последними неделями и всё равно теряется в расчётах, не сумев определить закономерность, по которой кому-то нужны месяцы и годы, чтобы осознать свои чувства, а кому-то — одно лишь мгновение. И для него, всё же, это цепочка случайностей или подстроенных злой судьбой совпадений, физическое притяжение и неожиданный интерес; Чонгук свои ощущения определяет ими же и снова возвращается к тому моменту, когда, кажется, и наступила его точка невозврата, с которой и покатился, нарастая, этот снежный ком. Странно, что сейчас кажется, будто это было давно, но Чону в какой-то мере приятно осознавать, что прошлый инцидент в ванной не перебил тот случай, что гораздо раньше толкнул Тэхёна к нему в руки и, видимо, так и не забрал обратно. В отнятом ночном сне Чонгук всё гадает, как бы отнёсся к этому монстр, засевший в самой глубине, если бы он уверенно и неоспоримо заявил о своих чувствах. Сопротивлялся бы или обманчиво затаился, чтобы напасть, дождавшись удобного случая? Или Чон слишком большое значение ему придал, пытаясь убежать от своего проклятья и неизменности судьбы, и, в итоге, сам возвёл его на пьедестал, резко расчертив границы между собой и зверем? Но если вспомнить позапрошлую ночь и снова вдуматься, воспроизвести каждое своё движение и попытаться разобраться в ощущениях — не своих, но тех, что взяли верх над ним без спроса — то окажется всё-таки, что не так уж зря Чонгук боится, что договариваться, возможно, придётся с боем и кровью, хорошо, если своей. Монстр его не пускает, не поддаётся, скрывая свои намерения, и Чонгуку остаётся только перебирать крохи — ощущения, что рикошетом отбило и ему. И было там желание усмирить и подавить, контролировать, установить власть и показать силу, исключительную и неоспоримую. И хотя крутящийся на языке вопрос посылает волну неприятных мурашек по шее и скручивает в узел внутренности до тошноты, он всё равно спрашивает у себя самого: «Почему тогда не укусил?». Ответ на этот вопрос он всё никак подобрать не может, застревая на одной только известной ему аксиоме, где вампир, почуяв чужую кровь и испытывая к жертве физическое влечение, должен был укусить её. И вот сейчас, наверное, было бы резонно набрать Сокджина и спросить про все вероятности и случаи, но у Чонгука в голове долбит одной только мыслью, что, может, ему самому дали лишь отсрочку, и что даже он сам не понимает до конца, в какой опасности находится Тэхён на самом деле. И мыслями — снова к нему, застывшему исчезающими следами объятий на теле, будто всё ещё греющими ладони, которые Чонгуку приходится сжать в кулаки, чтобы не растерять последнее тепло. Отчаянно и снова эгоистично, как в самом, самом начале, он думает вдруг, что даже если их время сочтено, и все его запасы исчерпаны, эти последние минуты, он бы всё равно хотел провести с этим человеком. А дальше — хоть шеей на рельс — после этих ничтожных, в сравнении с долгими годами, недель по кускам себя всё равно не собрать. Тэхён прав — после него Чонгук не сможет быть, как раньше.***
Он приходит рано утром, открывает дверь ключом и попадает в сумрак комнаты, сдерживаемый зашторенным окном. Стараясь не наделать шума в коридоре, Тэхён скрывается в чужой ванной, укладывает снятые вещи на стиральной машине и лезет под душ, наспех смывая с себя складскую пыль и грязь рабочей смены. Усталость бьёт по ногам ощутимо, и он, на самом деле, в который раз ловит себя на мысли, что уснуть днём вместе с Чонгуком было лучшей случайностью, иначе все эти последние беспокойные ночи добили бы его ещё где-то в середине второй разгрузки, и ни шоколадки Юнги с энергетиками, ни таблетки Хосока не смогли бы уже помочь. Думая об этом дневном сне на работе, он то и дело ловил фантомный толчок в спину, будто направляющий его спешно в сторону дома и соседней квартиры, кровати, в которой сейчас спит Чон. Может, на самом деле, только это и держало его на ногах всю рабочую смену. Желание вернуться. Чонгук просыпается, когда Тэхён ложится на кровать вместе с ним и под одеялом голыми ногами касается его — согретых. И рука сама ложится на чужой бок, нащупывая обнажённую, плохо обтёртую полотенцем кожу — пальцы впитывают собравшиеся капли воды меж лопаток, влажной чертой ведя вдоль позвоночника. Высыпавшие мурашки, волной пронёсшиеся от шеи до крестца, приятно щекочут кожу, волнительно, подталкивая его уткнуться носом в шею Чона и оставить под кадыком будто случайный поцелуй. А затем — совсем не случайный, рука укладывается на чужой бок, нырнув ладонью под футболку. Тепло. Чонгук просыпается окончательно, когда у самого ползут мурашки от будто невзначай оставленных поцелуев, расчертивших кожу шеи замысловатым узором, и когда Тэхён жмётся к нему, обнимая уверенно, задирая футболку, и сам он чувствует, как тот упирается ему в бедро напряжённым членом. Он и на поцелуй в губы отвечает, ловя чужой язык, толкаясь своим навстречу, углубляя эту ласку лишь на короткое мгновение, чтобы затем оборвать, уперевшись взглядом на уже успевшую слегка покраснеть влажную от слюны кожу. — Тэхён, — предупреждающе зовёт, и тот останавливает себя, выдыхая шумно, но не отодвигается, продолжая водить ладонью под футболкой вдоль позвоночника, подбираясь к лопаткам. Обводит их пальцами, продолжая вести невидимые линии к шее, чувствуя, как задирается футболка, и чужая обнажённая кожа касается собственного торса горячо и приятно. И только тогда Тэхён отодвигается немного, возвращая руки на бок, а затем на живот Чона и вверх — пальцами за края футболки тянет выше, пока не показывается след татуировки, расчертившей левую сторону груди. И, наверное, нужно было бы ещё раз позвать его по имени, попытаться остановить его снова, но Чонгук поддаётся, чуть приподнимаясь, и помогает снять с себя футболку, матерясь внутренне и одновременно оправдываясь поднявшимся стремительно градусом между ними — стало, действительно, жарко. И ещё жарче — когда Тэхён давит рукой ему на плечо, укладывая лопатками на матрац, а сам усаживается сверху на бёдра и смотрит на него, касаясь пальцами напрягшегося торса. Тусклый утренний свет чертит светлые линии на теле Чона, проникая из-за занавесок несмелыми клиньями. Грудная клетка его светится от лёгших контрастом линий — Тэхён их ловит пальцами, и те волной проходятся по кистям его рук, утекая к локтям. Хотя вокруг всё так и застыло в приглушенных тонах, ненастной серостью залегло в складках одеяла, расползлось по углам, под ладонями горячо и волнительно дразнят сердце лишними ударами застывшие мышцы чужого тела. Ему не хочется спешить, не смотря на то, что самому упирается в пах через ткань белья напряжённый член Чонгука; он всё равно водит руками по его телу, возвращаясь пальцами к груди, пачкаясь о чернила татуировки, завораживающей своим непонятным рисунком. — Что это? — спрашивает Тэхён шёпотом, не желая нарушать вязкую тишину момента, в которой они вдвоём увязли будто, а на деле — не в ней, а друг в друге. Чонгук его гладит по коленям и чуть выше, ловит ладонями чужие пальцы, по запястьям щекочущими прикосновениями доходит до локтя, притягивает к себе и на короткое мгновение целует, придерживая за шею, размазывая линию челюсти пальцем. — Не знаю, — отвечает он, разрывая поцелуй, и Тэхён выпрямляется обратно. — Пошёл с другом за компанию, в итоге и себе набил. Просто рисунок понравился. Ким хмыкает, на секунду прикрывая глаза, ухмыляясь этой чужой импульсивности и беспечности, свободе выбора. — Ты всегда делаешь то, что хочешь, да? — шепчет он, коротко улыбаясь, ловя себя на мысли, что сам он никогда так делать не смог бы. Но и Чонгук тоже — не смог бы после того, как его располовинило, собственные желания стали путаться с чужими — теми, что игнорировать никак не выходило раньше и не выходит до сих пор. Но татуировку он сделал, действительно, ещё в то безбашенное время, когда единственной проблемой было удержаться на работе, не схлопотав штраф или увольнение за извечные опоздания или сон на рабочем месте из-за беспечного образа жизни, в котором ночи с попойками были длиннее обычных, а утро с почти незнакомым телом в постели гораздо болезненнее и вымученнее от недостатка здорового сна. Видели бы родители Чона, как быстро и наотмашь выбил из него всю эту разгульную дурь один единственный случай, обернувшийся смертью и перерождением в безымянном переулке большого города, за возможностями которого он когда-то и приехал, покинув родительский дом. Возможно, тогда его мать смогла бы вздохнуть спокойно, раскатывая тесто на новый пирог, а отец хлопнул бы по плечу, похвалив горделиво сына. А на деле — какие там вечеринки и случайный секс, пока глотку дерёт неизведанным голодом, и в челюсть стреляет болью, когда впервые лезут, заостряясь, звериные клыки. И руки — снова в крови. — Нет, — отвечает Чонгук, прогоняя мысли о прошлом. — Не думаю, что вообще есть кто-то, кто всегда может делать то, что хочет. Тэхён соглашается, кивая, и, продолжая водить пальцами вслед за узором татуировки, задумывается на лишнюю минуту, чувствуя необъяснимое облегчение от слов Чонгука и в то же время знакомое уже сожаление по тому времени, которое нельзя прожить заново и по-другому. Он говорит вполголоса. — Тогда… если не всегда, но сейчас. Мы ведь можем быть теми, кто делает то, что хочет? — А чего ты хочешь? Тэхён то ли улыбается, то ли ухмыляется — Чону часто не понять эту грань между его редкими улыбками — и снова наклоняется, застывая над чужим лицом. Он дразнится, целуя, то касаясь губ языком, задевая серёжку, то разрывая ласку, заглядывая мельком в глаза и оставляя смазанный поцелуй на скуле и подбородке. Он спускается губами на шею, прихватывает слегка кожу зубами, не оставляя болезненных ощущений, но всё равно зацеловывает, зализывает чувствительную кожу. Чонгук рукой липнет к боку, прогоняя желание схватиться пальцами за круглое бедро, и чужие поцелуи, влажные и застывающие под тяжёлым дыханием, пускают волну мурашек по его коже, затягивают в паху возбуждение. — Ты разве не устал? — шепчет. — Всю ночь работал, спать не хочешь? — Нет, — отвечает тот. — Тебя хочу. — Тэхён. — Я сделаю по-другому, — отзывается тот шёпотом, оставляя поцелуй на ключице. — Позволь мне, ладно? Может, у меня и не получится. Чонгук привстаёт, садясь на кровати, удерживая на себе Кима рукой за поясницу, заглядывает ему в глаза, ведя пальцем по щеке. И говорить ему ничего не надо, в принципе, да и делать тоже — Тэхён ему пахом в член упирается, в горле липнут слова, сбивая дыхание через один спокойный вдох. И снова его немного ведёт, распуская узлы сдержанности, заводя чуть больше положенного, хотя мысли путаются, хаотично сбиваясь, и сам он уже не уверен, что способен различить ощущения «через чур» и «нормально». Чонгук вырастает перед ним со своими широкими плечами и внимательным взглядом, проницательным и немного требовательным, и Тэхён не сдерживается, говоря откровенно, озвучивая пришедшую вдруг на ум мысль. — Я думаю, мне это и нужно — чья-то сила, доминирование. Чонгук напрягается, брови его сдвигаются к переносице, ломаясь о хмурую складку меж ними, — у него на чужое откровение, конечно, другое мнение находится, но Тэхён не даёт ему и слова вставить, перебивая ещё на вдохе. — Я про другое. Я с детства привык к тому, что меня контролируют, что есть тот, кто сильнее меня, кто за меня всё решает. От чего-то я частично избавился в детдоме и после него, но я всё равно каждый раз возвращаюсь к этому. Думаю, мне нужен тот, кто будет сильнее меня — физически или нет — это уже не важно, главное, чтобы я чувствовал это. Как тогда, когда ты за меня вступился. И до этого. Может, мой странный страх перед тобой был от того, что я чувствовал, что ты сильнее. Чон смотрит в его горящие глаза, снова ловит слегка ненормальные отблески во взгляде, но гораздо менее ошалелые, чем в ту ночь, и руку с чужой спины не убирает, продолжая водить пальцами в районе поясницы, то и дело натыкаясь на резинку белья. Он всё думает, как объяснить, как признаться в том, что он перед этим парнем — прижатым вплотную, согретым и возбуждённым или спокойным, слегка раздражительным и потерянным, но прямо под боком — настолько слаб, что не может адекватно мыслить и принимать логичные решения. У них всё спутано с самого начала, а теперь, по прошествии времени, спустя разговоры и необдуманные действия, недомолвки и ложь, они сами связаны крепким узлом так, что хрен разберёшь, у кого какая роль. И раньше бы Чонгук согласился с тем, что он доминирует в отношениях, что он, пусть и не по своей воле, но всегда сильнее партнёра, опытнее и бесстрашнее, но сейчас клинит у него в грудной клетке что-то, и привычный механизм сбоит, выдавая неизвестные до этого значения, толкая неразумно не «от», а «к», заставляя чувствовать страх и боль, привязанность и необходимость быть рядом — чувствовать заставляя, в конце концов. И он не может ничего лучше придумать, чем просто сказать, как есть. — Ты даже не представляешь, какую власть имеешь надо мной. Он продолжает касаться щеки Тэхёна пальцами, мельком оглядывая его лицо и задерживаясь на обкусанных губах, на линии бровей, в глаза заглядывая снова, спотыкаясь об удивленный блеск, но всё ещё внимательный, всё ещё — жадный. И кажется, у его второй — тёмной — половины триггер на откровенность, потому что тянет вдруг меж рёбрами кручёной верёвкой, до самого желудка вяжет тугие петли, и Чонгук вдруг глотает воздух, собираясь сказать то, в чём самому себе признаваться запрещал, так и не поняв, что это не зверь толкает его к признанию, а человек, истомившийся в тесной клетке. — Я- Но Тэхён не даёт сказать, прижимаясь к его губам, снова вовлекая в поцелуй и прогоняя из головы чужие блестящие глаза и уязвимый, растерянный взгляд, говорящий гораздо больше, чем любые слова. Эти эмоции, считанные с лица Чона, расползаются приятным волнением по телу, падая томительной тяжестью в низ живота, и Ким то и дело возвращается мыслями к этим тёплым бликам в растаявшей синеве, не имеющей никаких известных ему оттенков. Тэхён вдруг решает, что сам придумает ему название, составит свой список оттенков. Он думает, что это было признание, наталкивается на этот «цвет» снова, когда отрывается от губ Чона и заглядывает ему в глаза. Может быть, не всё так плохо и странно, сумасшедше: раз его не научили этим вещам верными способами, то пусть так нелепо, но он научится им сам. Лучше так, чем снова падать в воспоминания и не суметь из них выбраться. После — всё отходит на второй план, утекая из комнаты по щелям, растворяясь в полумраке и чужой коже под пальцами и под губами, на языке, коснувшемся мочки уха, в поцелуе, влажном и распаляющем, заставляющем толкнуться бёдрами осторожно и поймать шумный выдох горлом. Они замирают, касаясь лиц друг друга пальцами, улыбаясь куда-то в них же, смазано расцеловывая запястья, прикрывая глаза, каждому дрогнувшему веку — тоже по поцелую, еле ощутимому и щекочущему, исчезающему на щеке. И несмело поднятый уголок губ впечатывается на подкорке сознания, запоминается навсегда (навечно — для Чонгука), и необходимость продлить эту кривую линию толкает провести по ней языком, расцеловать, пока напротив не запрокинут голову от нахлынувших чувств. Сердце Тэхёна бьётся у Чона в висках и в горле, в собственной груди оно отбивает ритм, реанимируя то, что застыло там уже слишком давно, чтобы помнить, как билось оно в порыве чувств. Но оно заводится, отходит и оттаивает, скрипя, крича от отошедшей ржавчины, пускаясь в позабытый ритм, подстраиваясь к настоящему и человеческому. И он держится за него в буквальном смысле, роняет голову на плечо Кима и цепляется в бока пальцами, сжимая плотно веки, прислушиваясь к себе и не находя ответов снова, не понимая, почему именно сейчас и почему вообще. Он чувствует, как захватывает тело инстинктами наполовину, как наполняет мышцы нечеловеческой силой и тянет в горле то ли желанием, то ли жаждой — Чонгук не может понять потому, что он не хочет чужой крови, но чувства эти всё равно — как будто не его, и его в то же время. Эту путаницу и смятение чувствует и Тэхён, губами утыкаясь в шею Чонгука, разглаживая напрягшиеся на спине мышцы руками; он нашёптывает сбивчиво ему на ухо какую-то ерунду, неважную, но расходящуюся мурашками по коже, и Чон цепляется за его слова, выныривая из поглотивших его раздумий вовремя, пока дикая мысль, проскочившая в голове будто случайно, не успела зацепиться слишком крепко. Тэхён слезает с бёдер Чонгука, подталкивая его спиной к стене, и между раскинутых ног садится, снова утыкаясь поцелуем в шею и следом — под ключицей, влажными от слюны губами чертит линию вдоль татуировки до соска, касаясь его языком. Чонгук придерживает его за шею, гладит затылок рукой, следит за ним, глядя сверху вниз, и мысли запоздало крутятся о том, чего хочет Тэхён, сталкиваясь с теми, в которых желание Чона и то, что принадлежит его другой половине, вдруг слились в одно, пожалуй, впервые за всё время, и, тем не менее, заставляя беспокоиться об этом не меньше, чем если бы в желаниях они не сошлись. А Тэхён, разгорячённый и возбуждённый, уверенно тянет резинку чужого белья вниз, и Чонгук успевает придержать его за плечо в останавливающем жесте, прежде чем тот успевает его полностью раздеть. Но слова застревают в горле, стоит только встретиться с чёрным взглядом и мельком оглядеть покрасневшие губы, раскрытые сбитым дыханием. Ким сам говорит, приподнимаясь, придвигаясь ближе к чужому лицу и опаляя кожу поцелуем. — Я контролирую себя, — цепляется пальцами за подбородок Чонгука, вглядываясь ему в глаза. — А ты? А у Чона не пойми что внутри: то ли режет его, то ли сплавляет обратно — не разобрать. Он выдыхает через раз, тяжело и шумно, взбесившееся вдруг сердце мешает, но всё равно не чувствует опасных инстинктов, желающих снова взять и подавить парня рядом с собой. У него слезятся глаза непроизвольно от мысли, что для зверя Тэхён — не безымянный первый встречный, и что тому именно сейчас, в этот самый момент, тоже захотелось ласки от того, кто ему понравился. — Тоже, — отвечает коротко Чонгук, не зная, что ему теперь делать, боясь того, что если сейчас он остановит Кима, то неизвестной, и оттого опасной, реакции не придётся долго ждать от зверя. Тэхён сам не продолжает, замирая рядом, снова возвращаясь к поцелуям, отвлекающим и таким необходимым — Чонгук цепляется за них, переводя дыхание неспешной лаской, успокаивая в первую очередь себя, чтобы снизить возможные риски, уговаривая, что это может помочь. Но ему, действительно, удаётся взять себя в руки, когда пальцы Кима спускаются от шеи к животу, а затем касаются члена через ткань белья, паника отступает, и он сосредотачивается на чужих прикосновениях, а не на собственных мыслях. Тэхён сжимает пальцами ствол, проходится по нему щекочущими движениями и отрывает руку от паха, снова касаясь низа живота, цепляясь за резинку трусов. И поцелуями он тоже уходит вниз, наклоняясь, повторяя те, что оставил ранее, перекрывая их новыми, свежими и влажными, старательными. И, прежде чем сравняться лицом со своими ладонями, он привстает, заглядывая Чону в глаза, несмело тянет с него бельё, заставляя приподнять таз. Вообще он хотел бы большего, и, вспоминая, как не дёргался от ласковых поцелуев минутами ранее, он даже думает, что у него получилось бы заняться сексом с Чонгуком, не вынуждая того быть грубым, сделать всё по-нормальному. Но эта смелая мысль рассыпается, стоит только уткнуться носом в чужой пах, осознать пусть не в полной мере, но всё равно очень чётко, что в этот раз не получится как обычно просто потому, что он никогда никому не делал минет. Вслед за этим подкрадывается к глотке липкий страх, подкидывая воспоминания, в которых он дарил ласки не по своей воле. И снова как будто тянут чужие руки собственные запястья к бёдрам, меж ног. — Хочешь, поменяемся? — предлагает Чонгук, почувствовав его замешательство. Он касается его подбородка рукой, заставляя поднять лицо и посмотреть в глаза. — Можем просто остановиться, — говорит вполголоса Чонгук, считывая тут же отрицательный ответ в чужом взгляде. Это упрямство толкает шумный выдох из горла, но мысль уговаривать дальше отказаться от этой затеи, предлагать варианты отступления, теряется, расползаясь под прикосновением к чужой щеке. Чон оглаживает её большим пальцем, ведёт полукругом по скуле, спускаясь к уголку губ, застывает там на короткое мгновение, прежде чем провести невесомо по шершавой из-за трещинок коже. И обратно — увереннее по нижней губе, чуть дальше от контура, касаясь ногтем верхней. Тэхён раскрывает губы от этого движения и касается языком, когда Чонгук смелее ведёт по нижней губе, надавливая и вынуждая раскрыть рот ещё шире. Он толкает палец глубже и мажет по языку, чувствуя кистью руки рваный выдох Кима, замечая все шальные отблески в его взгляде, обращённом к нему, и отражая их обратно, умножая на два, когда тот смыкает губы и облизывает палец, не закрывая глаз. Чонгук сам тянет его обратно, укладывает под подбородком, заставляя широко открыть рот, толкается в него сразу двумя пальцами — указательным и средним — вдоль языка, измазываясь в слюне. Тэхёна ведёт; он застывает в неудобном положении, всё ещё согнутый над пахом, чувствуя, как затекает шея, но его кроет снова, хорошенько приложив к виску возбуждением, разгоняющим беспокойные мысли. Он старательно вылизывает чужие пальцы, сначала несмело касаясь языком, а затем пачкая их обильно слюной, ловя губами, когда те тянутся обратно изо рта. Тэхён видит, как Чон касается свободной рукой собственного члена, ведёт вверх от основания до головки и снова вниз, сухими пальцами стирает слюну с чужих влажных губ, растирая её вдоль члена прерывистой линией. И он за всем этим наблюдает, почти не дышит, заводясь, когда Чонгук крепко обхватывает ствол кольцом из пальцев и не спеша, мерно, с оттяжкой мастурбирует рядом с его лицом. Желание сделать это самому, заменить пальцы на блестящую головку и языком коснуться не шершавых фаланг, а вздувшихся вен на стволе члена, выбивают мысли о том, что доставить кому-то удовольствие может быть неприятно для себя самого. Тэхён слепо уверен сейчас, видя, как Чонгук трогает себя и как тяжело дышит при этом, чувствуя, как у самого болезненно тянет в паху от этой картины, — он получит ровно столько же удовольствия, сколько и тот, кому он его собирается доставить. А ещё нет у него похожего воспоминания, а, значит, можно попытаться и понадеяться, что не рванёт в груди прежними страхами. Тэхён сам тянется головой к руке, зажимающей член, вынуждая вытащить пальцы из его рта, но продолжая придерживать его за подбородок, приставляет головку в губам Кима, почти повторяя недавнее движение большого пальца — сначала осторожно, а затем увереннее надавливая и слегка толкаясь вперед. И Тэхён смыкает на ней губы, укладывая на язык, а затем снова размыкает, подаваясь назад, касаясь пальцами руки Чонгука, всё ещё придерживающей член у основания, трогает языком уздечку и выше, оставляя влажный след. Он повторяет это движение второй раз — увереннее — и слизывает выступившую капельку смазки, чувствуя растворяющийся в слюне солоноватый привкус, и, наклоняя голову, опускается ниже, заглатывая головку полностью, обласкивая её языком осторожно, смелея постепенно. Чонгук резких движений не делает, двинуть бёдрами навстречу хочется безумно, но всё, что он может — это перевести пальцы с чужого подбородка на шею, застыть ладонью под ухом и выдыхать сквозь сжатые губы, пока Тэхён давит языком на уздечку и обсасывает головку, сосредотачиваясь на своих движениях. И Чон не сдерживается, только после сказанного опасаясь, что мог сбить Тэхёна, когда шепчет на выдохе. — Расслабься. У Тэхёна получается отпустить себя, только когда он выпускает изо рта головку и, проведя сначала языком по стволу, оставляя влажные следы на нежной коже, снова возвращается губами вверх и заглатывает больше, чувствуя приятную тяжесть во рту. И когда Чонгук пропускает тихий стон, тот отзывается у него самого в паху — тогда-то Тэхён и расслабляется окончательно, отпуская свои страхи. Он берёт больше и глубже, осторожно и постепенно, Чонгук его не торопит, задирая голову к потолку, когда Тэхён насаживается до конца, а затем поднимает голову медленно назад, вверх, языком ведёт, давя, облизывая широко головку, когда выпускает её изо рта. Он повторяет, проделывает это раз за разом, ускоряясь поэтапно, и, в конце концов, поднимает голову только до середины ствола, заглатывая быстрее и ритмичнее. Головка члена бьёт ему в горло, заставляя сжимать веки и снова выпускать член изо рта, переводя сбитое дыхание, продолжая облизывать жадно и ловя несдержанные хриплые стоны Чона. И снова — берёт до конца, прижимая язык к стволу, заглатывая и двигая головой быстрее, не чувствуя больше затекшей шеи и тянущей в позвонках боли. Он отключается, давясь своей слюной и чужим членом, подстраиваясь под руку Чонгука, уверенно лёгшую на затылок и подсказывающую удобное положение и скорость; он опаляет жарким стоном головку, когда Чон не сдерживается и толкается тазом вперёд, не сильно, но ощутимо и властно, отчего Тэхёна кроет, и он старательно жмётся носом к паху, беря глубже. Чонгук то ли что-то говорит, то ли просто хрипит, пытаясь заглушить стон — Тэхён не слышит, падая в собственные ощущения, бьющие в голове громкими мыслями, перечеркивающими все те, что успел передумать раньше, с которыми он жил всё это время. Доставлять удовольствие — приятно. Чон оттягивает Тэхёна за плечо, кончая в руку, цепляется пальцами больно в кожу, но он почти не замечает неприятных ощущений, зависая взглядом на чужом лице и тщетно пытаясь восстановить дыхание. Чонгук тоже дышит шумно и сорвано, всё ещё не может разлепить глаза, продолжая зажимать кулаком головку члена, и Тэхён различает на его шее и висках редкие капельки пота, а свои — стирает ладонью с залёгшей в пальцах дрожью. Его качает усталостью, в шею возвращается боль, заставляя выпрямить спину полностью, сев на кровати нормально, Чонгук следит за ним из-под полуопущенных век, приходя в себя. Он находит взглядом свою футболку и, потянувшись, вытирает об нее испачканную в сперме руку, не желая подниматься с кровати и идти в ванную, заставляя Тэхёна ждать. — Иди сюда, — говорит и сам придвигается ближе. Тэхён сначала теряется немного, когда тот тянется руками к резинке его трусов, а затем и вовсе застывает, чувствуя чужую ладонь плечом, настойчиво толкающую лечь, и Чона, готового склониться над его пахом. — Нет, — выходит чуть резче, чем стоило, но Тэхён буквально сопротивляется чужому напору, садясь обратно, вызывая во взгляде напротив недоумение, сменяющееся тут же виной. Он кусает губы, когда добавляет вполголоса, — в следующий раз. У Чонгука — вид побитого щенка, а у Кима перед глазами расплывается затылок с закрученными локонами, шевелящимися от ритмичных движений головой. И обхватившие член губы, на которые Тэхён старался не смотреть, все равно всплывают в памяти, стоит только представить, как Чонгук встал бы вдруг на место матери. Новые ощущения наложились бы на старые, не приобретя никаких отличий. Возбуждение спадает быстро, и он раздражённо отмечает, как стремительно утекают из его головы, грудной клетки и низа живота, с языка приятные воспоминания недавних ласк, замещаясь, пачкаясь и кривясь от внезапно влезших в них настойчивых моментов прошлого — мерзких и грязных, вызывающих тошноту. Чонгук это раздражение видит и чужое напряжение пытается разгладить рукой, касаясь плеча, и у самого воет внутри от этой обречённой уязвимости, заглатывающей Кима с головой. Что творится у того в мыслях — ему непонятно, он различает только свои эмоции, и среди них — чужие, сочащиеся внезапной злобой и ревностью, утихающие под будто бетонной плитой свалившееся на плечи желание защищать и никому не отдавать. И с этим чувством Чон не может не согласиться, без раздумий принимая ощущения зверя за свои, умещая их под бок к собственным, отдающим защемлением в груди. — Я могу что-нибудь сделать? — шепчет Чонгук, касаясь лбом чужого плеча. — Только скажи- Тэхён просто качает головой, и предложение так и остаётся незаконченным. Чонгуку удаётся уложить его в кровать спустя несколько долгих минут, пока он оттаивал заново, оживал, приходя в себя; и тот сам потянул его к себе, запуская под одеяло, позволяя коснуться рукой бока и всё равно ловя виноватый взгляд, обеспокоенный. А Тэхён слишком устал, чтобы снова заводить ту же песню, напоминая Чону, что не надо его жалеть и чувствовать себя виноватым тоже — не надо. Сам он лишь мельком задумывается о том, что на месте Чонгука он бы так же не мог успокоиться, перекручивая мысли в фарш, чтобы не разобрать потом, откуда и какое ощущение взялось — они все скопились клубком и болят, нудят невыносимо. Тэхён пробует отвлечься, разглядывая лицо Чонгука, находя уже знакомые родинки и морщинки, разгаданные оттенки и застывая взглядом на его губах. — Странно, — говорит он. — Я помню, что до крови тебя кусал, но у тебя губы — нормальные, а у меня не заживут никак. — Сам не кусай их, и заживут, — отвечает тут же Чонгук, сохраняя невозмутимость. — Но всё равно… Даже на следующий день после того поцелуя, помнишь, они выглядели нормально, — не унимается Ким, впервые действительно задумываясь об этом. — Странно же. У Чонгука неприятные мурашки бегут по шее, сводит челюсть враньем, когда он жмёт плечом, отвечая просто. — Ты был со мной аккуратнее, видимо, чем я с тобой. — Это вряд ли. — В любом случае, — прерывает поток его мыслей Чонгук, — у тебя есть другие предположения? Он старается говорить непринуждённо, тянет уголки губ вверх насильно, пытаясь соскочить с темы, чтобы ещё больше не завраться. Тэхён жмёт плечом в ответ на заданный вопрос, потому что, действительно, никаких предположений у него нет. А Чонгук всё смотрит на его лицо и улыбается искренне, усмехаясь вдруг, заставляя взглянуть недоуменно и спросить тихо. — Что? — Ничего, — продолжает улыбаться Чонгук. — Просто ты очень красивый. Тэхён сжимается вдруг, замирая, глаза его тухнут на считанные секунды, и Чонгук успевает за это короткое мгновение понять, что сказал то, что говорить не следовало. — Не надо, — говорит тихо он, с внутренним рёвом карабкаясь из настойчиво затягивающих его воспоминаний. — И признаний тоже не надо. Чонгук кивает, не задавая вопросов, интуитивно понимая, что, должно быть, Тэхён слышал это всё от матери, и, может, очень много раз, и, может, в те самые страшные моменты, которые теперь лезут в их кровать без спроса, коверкая искренность Чона на свой лад, догоняя его скрытой угрозой в затылок. Приходится перетерпеть эту боль и снова тянуть кривую улыбку. — Получается, я никогда не смогу тебе признаться? И, может, стоило бы заткнуться и не говорить ничего вовсе, уйти с минного поля и по забору вдоль осторожно пролезть, расцарапав ступни колючей проволокой, но хотя бы без ног не остаться, но Тэхён вдруг хмыкает в ответ, тоже улыбаясь, тоже — криво. — Это и не нужно, — ухмыляется теперь. — Я и так знаю, что ты давно от меня без ума. Чонгук смеётся тихо, теряя в горле ёмкое «хуй поспоришь», потому что описание, данное Тэхёном, даже больше подходит, чем любое из возможных признаний. А тот тянется вдруг вперёд, прижимается, касаясь носом шеи, и ключицы опаляет ещё одной откровенностью, от которой у Чона стынет кровь, сбивая прежний настрой, собирая уголки губ обратно и растягивая их вниз резанувшей грудь безнадежной правдой. — А я, — шепчет Тэхён, — будто наркотой вмазанный, когда рядом с тобой.***
Чонгука вскрывает тем же днём, прибивает, когда снова приходится упоминать про отгул, и на обычный вопрос о родителях, заданный будто вскользь, он хоть и не отвечает враньём, говоря, что их давно нет в живых, но всё равно чувствует, как скручивает горло совесть, стоит задуматься о том, что есть в его словах и капля лжи. Тэхён, как назло, смотрит внимательно, не отводя взгляда, и в этот полуоборот, в эти скулы с коснувшимися их прямыми лучами тусклого солнца, Чонгук будто влюбляется заново или просто сильнее — не разобрать, пытаясь свыкнуться с сумасшедшим ритмом сердца и неожиданной покладистостью где-то внутри. Он вообще начинает думать, что у них с монстром нашёлся компромисс в лице Ким Тэхёна, мысль эта сначала пугает его, наталкиваясь на привычное недоверие к чужаку, засевшему внутри, а затем даже почти приживается, когда Тэхён целует Чона в темноте подъезда, прежде чем вытолкнуть его на улицу. И, в конце концов, он приходит к тому осознанию, что это похоже на помешательство, когда вечером они мёрзнут в сквере на лавке, но всё равно не уходят, Чонгук слушает, как Тэхён говорит, хрипло смеясь, и теряется в его голосе, пропадая. Вообще ему бы хотелось забрать его себе — он так и говорит под голыми деревьями, пялясь на глыбу памятника, огромной тенью выросшего перед ними в свете одинокого фонаря. Тэхён снова смеётся, недоуменно вскидывая брови, и качает головой, спрашивая. — И что это значит? А Чонгук и сам не может объяснить (понимает только зверь, но недоговаривает), что забрать — значит никому и никогда, ни при каких условиях не отдавать. От этой мысли у него идёт кругом голова, страх стреляет под кадык, воруя слова, слетающие безмолвным выдохом с языка. Он этим языком вылизывает рот Тэхёна там же, на лавке, и тот отвечает в такт ему — жадно — цепляясь ледяными пальцами в шею. Чонгук ему своей ладонью ширинку зажимает, и тот толкается бёдрами, через плотную ткань всё равно не то. Но бежать домой, доносить этот стояк до комнаты, смысла нет — Тэхён всё равно не подпустит, а Чон и не осмелится настаивать. На самом деле, они пробовали ещё раз, когда только проснулись, Тэхён первый прервал эту неловкость между ними и будто оцепенение после неудачной попытки Чонгука помочь ему кончить. Он сам полез с поцелуем и даже потёрся пару раз бедром, но что первая, что вторая попытки ненастойчиво пролезть в трусы ладонью столкнулись о замирающее тело, непроизвольно дёргающееся назад от ласкающих пальцев. — Хочешь, я тебе прямо здесь отсосу? — смеётся в поцелуй Чон, когда Тэхён снова толкается пахом ему в ладонь. Он спрашивает просто так, бездумно, озвучивая случайно промелькнувшую в мыслях одну из фантазий, спровоцированных чужим поведением. Тэхён же только ухмыляется в ответ, бросая: — Можем ещё потрахаться в кустах. — Но сначала надо пожениться, — добавляет Чонгук и ловит плечом чужой кулак, а щеками чувствует горячее дыхание. Тэхён смеётся, качая головой, и сам руку убирает со своего паха, вставая с лавки и бросая через плечо. — Пошли уже домой. И только когда Чонгук догоняет Тэхёна, поравнявшись с ним, тот называет его «придурком» и всё равно улыбается, пряча подбородок в вороте куртки, не догадываясь о том, как у Чона рвёт грудную клетку этим «домой». Когда Тэхён собирается на работу, Чонгук бьёт ему в лопатки вопросом у самого порога. — Почему ты ничего не ешь? — А ты почему? — спрашивает тот в ответ, и Чонгук, криво улыбаясь, выпроваживает его из своей квартиры побыстрее, надеясь, что в ожидании Тэхёна у него не лопнет какая-нибудь артерия от этой скопившейся лжи. Кто бы знал, как ему не хочется врать, как больно бьёт под дых чужим взглядом и прикосновением, страхом, в котором осмелились признаться, в этих всех словах про секс и про отношения, про насилие, про мать. И если даже Ким не говорит чего-то, Чонгуку почему-то кажется, что он и так его понимает, читает по заострившимся чертам лица или застывшим движениям. Поэтому недомолвки Чона кажутся нечестными по отношению к Тэхёну, и, надо сказать, «недомолвками» он это специально называет, чтобы не выть из-за взбунтовавшейся совести. На деле, он знает, что просто врёт, но сказать правду всё равно не может. А ещё ему кажется, что он обманывает его, когда тот тянется к нему и подставляется под поцелуи, разрешает обнимать себя и касаться обнажённой кожи под футболкой, и даже руку на член, пусть и скрытый одеждой, всё равно положить позволяет и провести пальцами вдоль, нащупав ствол, обведя головку — тоже. Тэхёна толкает к нему, влечёт подсознательно и несправедливо, по сути, потому что Чонгук знает — тот нихрена не соображает, когда находится слишком близко и позволяет, доверяет. Чем дольше длятся эти моменты, чем больше ночей Тэхён проводит в его постели, тем стремительнее теряет он свою волю, отдаваясь чужой, питающейся эмоциями и возбуждением. И потому в глаза ему не взглянуть после поцелуя — совестно пиздец. Чонгук накручивает себя, в этом потоке ранящих мыслей истязает себя, наказывая, представляя, до чего он может дойти в своей лжи, если уже сейчас огромный кусок своей жизни опустил в рассказе, склеив себя «до» с тем, кого встретил однажды Ким. В этой ночи все теории развития событий, планы, когда-то надуманные, сыпятся старой побелкой с потолка, и Чон, бессонно лежа в кровати, вдруг приходит к выводу, что нихрена он не знает, что будет дальше. Как ему придётся убивать, и сколько ещё он будет лгать, успокоит ли совесть и сам привыкнет к своему вранью, или каждый раз его будет дёргать в разные стороны и давить сверху бетонными плитами оттого, что Тэхён достоин гораздо большего, чем быть доверившимся и жестоко обманутым. И, конечно, он возвращается к мыслям о побеге, о разрыве прямо здесь и сейчас, и даже почти представляет, как собирает наспех сумку, и как застывший на пороге Тэхён оглядывает пустую комнату, вернувшись с работы. Но он не даёт себе этого сделать, когда в памяти всплывает чужой шальной взгляд, и в нём отражается собственный — такой же безумный. В их придуманной схеме что-то идёт не так, сбоит — Чонгук это знает, но сам не может додумать мысль о том, что он-то вмазан ещё больше, чем Ким, потому что по своей воле отдался чувствам. И всё равно не дождался — лопается будто что-то в груди, когда Чонгук непроизвольно тянет ладони под сердце, зажимая открытую рану, и болью стреляет где-то там же, внутри, от осознания того, что, должно быть, только он здесь по-настоящему влюблен.***
— Что не так? — спрашивает Ким утром, когда они снова не могут уснуть, лежа в кровати, обнимаясь и оставляя ленивые поцелуи на коже — случайные, где придётся. Чонгук наклоняет голову, потираясь щекой о подушку, смотрит слегка удивленно. — Будто ты не здесь, — добавляет Тэхён, тычет пальцем в лоб, сползая им тут же на щеку, застывая на линии подбородка. Чону плохо становится на это утро, и он глупо загадывает, пускай, это будет от напрочь сбитого из-за Тэхёна режима сна, а не из-за того, что время поджимает, наступая на пятки. В конце концов, приходит этот день, когда Ким задаёт конкретные вопросы, личные и не очень, но заставляющие плести очередную паутину своей лжи и трепыхаться в ней затем подстреленной жертвой. И обвинить некого — это нормально хотеть узнать друг друга лучше. Тэхён пытается понять, что именно имел ввиду Чонгук, когда просил его спасти. И в сухих рассказах, и в тех, что с подробностями, он не может выцепить хоть какой-нибудь момент, после которого стало бы понятно, по какой наклонной пошла чужая жизнь. Киму, конечно, кажется, что Чонгук не договаривает, и в отведённом нарочно взгляде и тихом свисте воздуха вместо слов он только укрепляется в своих предположениях, но вытаскивать насильно, просить рассказывать всё равно не может. Потому что знает, как это сложно и страшно — открыться кому-то. А ещё потому, что у самого остался секрет. Он целует его в губы, слизывает застывшие, въевшиеся в кожу беззвучные слова, и Чонгук отвечает, притягивая Кима к себе ещё ближе, углубляя поцелуй и касаясь своим языком чужого. Пульс у него в запястьях бьёт неравномерно и тревожно, то растягиваясь, то сокращаясь, пока в коленях расползается дрожь, заставляя обрывать поцелуи чаще, чтобы перевести дыхание и за эти короткие секунды прислушаться к себе. Но там — тишина. После обеда Чону хочется прогнать Тэхёна к себе домой, запереться одному в квартире и снова подумать о дальнейшем шаге, а ещё не допустить момента, когда станет слишком опасно для них двоих. Чонгук, правда, уже не знает, кто из них пострадает больше — всё вышло за пределы «слишком далеко» уже очень давно. Сокджин бы на это покачал головой, поджав недовольно губы, и сказал бы что-то вроде: «Я же говорил», и ему не вздохнуть спокойно от осознания, что сам он всё-таки ошибся. А потом его неожиданно отпускает: разглаживается беспокойная дрожь, выравнивается пульс, дышать становится вдруг легче, и Чонгук даже разрешает задать себе вопрос, когда дело идёт к вечеру, Тэхён, развалившись на кровати, чертит круги у него на животе поверх футболки. — Что за таблетки ты пьёшь? Киму бежать-то некуда, по сути, прятаться смысла нет уже давно, и потому он только на мгновение застывает пальцем на чужом животе, а потом чертит снова, ведёт невидимую линию вниз. — Обезболивающее. Чонгук накрывает его руку своей, когда та подбирается к поясу домашних штанов, и по пальцам ведёт щекоткой до запястья и назад — собирает их в замок своими. — И без них совсем плохо? — спрашивает, оставляя неуловимый поцелуй в висок, Тэхён вздыхает бесшумно, опуская голову ниже, потираясь щекой о чужое плечо. — Без них я бы, наверное, и встать нормально не смог. — Не хочешь сходить в больницу? — спрашивает Чонгук, хоть и знает ответ наперёд. — Нет. — А если я с тобой схожу? — Это не важно, — Тэхён улыбается, задирая подбородок, смотрит насмешливо и головой покачивает. — Но это неправильно. — Всё правильно, — говорит чуть тише. — Кажется, теперь у меня всё, наконец-то, правильно. Они лежат молча какое-то время, и Чонгук обдумывает не то, как именно ему поступить, а то, что будет с ним самим, если он выберет любой из вариантов кроме обращения. Недолговечность человеческой жизни измеряется болью в неизвестных степенях — Чон её чувствует физически: она растворяется в теле медленно, мышцы немеют, а главная — бьётся заторможенно в невидимом, плотно сжатом кулаке. И рвётся, в общем-то, с языка сердечное «Нечестно», но Чонгук не может сказать об этом вслух и признаться в том, что судьба снова бьёт их жестоко под колени, тоже не может. Он-то должен был знать об этом с самого начала. Странно, что потом становится легче. Когда осознание скоротечности чужой жизни укладывается в голове, Чонгук представляет себя снова в каком-то безымянном городе и снова — одного. Он уже думал раньше, что без Тэхёна всё будет не так и не то, и что по частям себя собрать не удастся, но это не важно сейчас, в этот самый момент, пока они ещё вместе, и Чон не убегает больше от своих чувств — он в них признаётся самому себе, и это охренительный такой прорыв. Ну а дальше, действительно, разве есть какая разница, что будет, если всё равно — вечность не прожить им вместе. Может, всё правильно, как говорит Ким, лучше не знать, сколько времени у них осталось, и тогда, пускай, вся эта ложь плетётся за Чонгуком мёртвым грузом, пусть, недомолвки искромсают нутро в месиво, вёе равно после этого ничего не останется. Как и сказал Тэхён — не важно. И поэтому он, подгоняемый переполняющими его чувствами, целует отчаянно и торопливо, размыкая замок из пальцев и укладывая ладонь на шею Кима. И тот ловит чужой настрой, запрокидывая голову назад, позволяя толкаться языком глубже и настойчивее сминать губы, задевая незажившую кожу зубами. Они распаляются слишком быстро, Чонгук прижимает к себе Тэхёна ближе, втискивая его в себя, приклеивая к своему телу, его ладонь ползёт со спины на поясницу непрерывным движением, застывая над поясом штанов. А Ким гнётся волной, потираясь пахом о бедро Чонгука, и тот без лишних осторожных движений запускает пальцы ему в штаны, под бельё, цепляясь за обнажённую ягодицу, чувствуя, как горит кожа Тэхёна, и как у самого загорается под рёбрами прежнее ощущение, долбящее по ушам брошенной недавно в сквере фразой: «Я бы хотел забрать тебя себе». Тэхён отчего-то смелеет и даже не дёргается, а наоборот — закидывает ногу на бедро Чона, и тот пальцами касается сжатого входа меж ягодиц, выдыхая горячо в чужой раскрытый рот и снова — языком касаясь покрасневших губ. Рука Кима ныряет Чонгуку в штаны, давит ладонью на член, заставляя шипеть и толкаться в кольцо из пальцев, сомкнувшихся на основании. У Чонгука сбивается дыхание, когда тот смотрит на лицо Тэхёна и видит все до единой родинки, все дикие отблески в чёрном взгляде и раскрытые, влажные от слюны губы, и застрявшую в них немую просьбу, проглоченную вместе с тяжёлым вдохом. У самого копится в горле невысказанное, запрещённое, но такое важное — единственное, что ещё удерживает его, соединяя вместе, воедино, две стороны, что никогда не могли ужиться друг с другом. Язык снова щекочет знакомым «никому», проходит по губам беззвучным «никогда» и, попадая по зубам, отскакивает в слизистую щеки обещанным «ни при каких условиях», ломает челюсть окончательным «не отдам». На чужой шее меж поцелуями рвутся влажные следы, сжигают губы Чона, и тот в ответ опаляет её своим дыханием, рваным и диким, звериным. Пульс бьётся под языком приятно — дразнит до хриплого рыка из горла, до разворачивающегося клубка сплетённых мыслей, распадающихся теперь одна за другой, открывающих заветную сердцевину, пульсирующую и живую. И оттуда рвётся одна единственная необходимость, несётся по трахее, стреляя в челюсть знакомой болью, распарывая брюхо об острый край клыка; она ломится в виски, застревает в черепной коробке и одновременно отбивается всколыхнувшимся сердцем, заставляя Чонгука с ужасом понять, что «забрать себе» значит «сделать своим». Он толкает Кима от себя быстро и резко, слишком сильно из-за не до конца отпустившего его зверя, и сам соскакивает с кровати, тяжело дыша. Тэхён бьётся затылком о стену, громко, со звонким стуком, теряет сознание на какое-то мгновение, пока Чон, застыв, смотрит во все глаза, как растекается тонкий кровавый след на обоях, когда чужая голова валится безвольно на матрац. Ему приходится растормошить его, испугаться двадцать раз, что того убило этим ударом, и ещё раз двадцать, что потеряет над собой контроль в любую секунду, пока пытается привести Кима в чувство. А тот слышит звон в ушах и с трудом открывает глаза, путаясь в чёрных кругах, расчертивших лицо Чонгука, и только потом чувствует резкую боль в затылке и пытается дотянуться до открытой ранки рукой, но роняет её обратно на кровать, когда в висок стреляет тяжело и ощутимо. Он не замечает, как трясёт Чона, как тот боится взглянуть на чужой затылок, боится прикоснуться, стоя на кровати на коленях и не смея пошевелиться. И теперь слова уж точно застревают в глотке, и единственная адекватная мысль, что приходит на ум Чонгуку — это поскорее выгнать Тэхёна, но тот всё никак не может прийти в себя, пытаясь кое-как усесться на кровати, оперевшись спиной о стену. У Чонгука сердце тормозит на удар, и это очень, очень плохо, потому что в нос забивается сладкий запах чужой крови и разгоняет стремительно инстинктивное возбуждение по венам. Сегодняшнее недомогание возвращается с новой силой, путает человеческие переживания с нарастающим чувством голода, а потом снова срывается, уходя почти бесследно, напоминая о себе редким толчком. Для Чона это всё новое, непонятное и пугающее, но разбираться с этим сейчас сродни самоубийству — и некогда объяснять самому себе, почему для него это тоже почти смерть. — Прости, — хрипит Чонгук, пытаясь разогнать дрожь в горле. — Дело не в тебе. — А в ком? — с трудом отвечает Тэхён, поднимая взгляд, в котором сквозь влажную пелену рефлекторных слёз медленно собирается осознание случившегося. Чонгук не может ответить — ему бы мельком взглянуть на затылок Кима и понять, что тот не истечет кровью, если сейчас не вызвать скорую помощь, но он всё равно застывает, протягивая руку и не смея коснуться, а Тэхён смотрит непонимающе, во взгляде его застревает вопрос, холодящий висок Чона приставленным к нему дулом пистолета — выстрелит в упор. И потому он мотает головой, теряясь, сбиваясь из-за настырных ощущений, разных и странных, опасных, и вместе с тем возвращающих его взглядом к Тэхёну, тревожных и виноватых. Чонгук никак не может найти ответ, и, в конце концов, даже в глаза смотреть не может, с ужасом, но всё ещё не до конца, осознавая свой провал. Очередной. Он отталкивается от кровати, насильно отводя взгляд от Кима, и уходит в коридор, не оборачиваясь, хватает куртку с крючка, наспех ныряя в кеды, и покидает квартиру, пока не стало слишком поздно. Дверью хлопает в висок ощутимо, и Тэхён жмурится, вперившись взглядом в стену напротив, а потом хмыкает себе под нос, улыбаясь криво и вымученно, обречённо. Он уверен, что сейчас, должно быть, очень похож на свою мать, когда та улыбалась, отставляя стакан с водкой, и губы её дрожали, пока непрошеная слеза катилась по щеке, сорвавшись с тревожных ресниц. А она продолжала улыбаться, и он, стоя в темноте коридора, никак не мог её понять. А теперь вот, кажется, понял.