Город грехов – Гетто

      Хосок не притворяется. Он даже не пытается сделать вид, что спит, пялясь в потолок и лишь мельком бросая взгляд на медленно собирающегося парня. Тот светит голой задницей, не стесняясь нагнуться спиной к нему, чтобы поднять свои вещи и неловко, еле слышно шипя, натянуть нижнее бельё и нырнуть тощими ногами в старые джинсы.       Хосок его ночью совсем не пожалел и себе не дал ни секунды передышки, ни одного короткого мгновения, за которое можно было бы перевести дух и расслабиться, остановиться. И парень этот резонно ничего не говорит, уходя, хлопая в коридоре входной дверью, а он сам только и думает о том, почему это не Юнги. Почему однажды утром не Юнги вот так ушёл, не проронив ни слова. Почему парень, с которым он провёл ночь, который никогда не вернётся к нему в постель снова, опять-таки, не Юнги.       Хосок его выцепил взглядом на своей же тусовке, осмотрел с головы до пят, присмотрелся, даже думать забыл об утренней сцене у Мина дома, о его долбанутой матери и похожих-непохожих братьях и сёстрах, даже о Тэхёне с его шиворот-навыворот проблемой тоже не вспоминал, пока вталкивал малознакомого парня в свою комнату. Он взял его у двери, не дал целоваться и на растяжку времени тоже не дал, кончил слишком быстро, чтобы вообще хоть что-нибудь понять из спонтанных ощущений.       Понимать было и нечего, как оказалось, даже в постели, когда выбивал ритмичными толчками то стоны, то хрип, чужое тело, оказавшись в руках как в тисках, послушно подстраивалось под любое движение, любую позу. И потом Хосок дал себя целовать, облизывать и лениво растягивать удовольствие, даже про шрамы спросить позволил, ответив на тихий вопрос настойчивым прикосновением к чужому затылку ладонью, прижав голову парня к своему паху, пусть на третий раз его не хватит, но всё лучше так, чем лежать с ним в одной кровати без необходимости. У него с Мином тоже не было необходимости лежать в постели после секса просто так, но Хосок уже понял, он с ним ошибся, в принципе, с самого начала.       И вот теперь, оставшись в одиночестве, он крутит в голове мысли о прошедшей ночи и многих других, проведённых с Юнги, и решает, не пытаясь самому себе соврать, что разницы между этими двумя телами вовсе и нет. У него даже не колет где-нибудь в боку совестливо и нудно, напоминая, как накануне он сам лез рукой Мину в штаны, а потом этой же рукой надрачивал другому парню. На удовольствие — плевать, оно всегда одно и то же, просто к одному привык, выведал все чувствительные местечки, все удобные позы. Другого — по привычке, трахаешь так же, как и первого.       Разницы для Хосока, абсолютно, никакой.       Юнги бы, наверное, расстроился, может даже рвануло бы где у него, опять или снова — он уже со счёта сбился, вспоминая всю эту нервную дрожь и взгляд побитой собаки, вымученные попытки всё прекратить и одно и то же выражение лица на пороге квартиры в который, блять, раз. А потому нельзя его снова пускать и самому дурить нельзя, приходя к чужому дому, а лучше бы Юнги вообще прогнать и дать уже вздохнуть спокойно, избавив от самого себя, ото всех избавив.       Он натыкается мыслями на юнгиеву мать и даже морщится, вспоминая её грязный рот и выплюнутые слова, которые ему и сейчас хотелось бы вбить ей обратно кулаком вместе с зубами, пусть подавится, тварь. И даже не странно ловить себя на мысли, что если бы Юнги только попросил, только заикнулся, Чон убрал бы её сам, чистые руки заботливого старшего брата не пришлось бы марать. Дети, может, не такие калеченные были и не горбились бы, пряча затухающий взгляд, не гадали бы, придёт или не придёт сегодня мать, и не сдохла ли она где под забором от передоза или внезапного ножа во время пьяной ссоры. Но, конечно, так нельзя.       Нельзя было убивать уйму народа. Нельзя было допускать его смерть.       Хосок выползает из комнаты только ближе к обеду и ожидаемо попадает в срач гостиной, спотыкаясь о пустые пластиковые бутылки и разбросанный мусор, оставленный здесь «гостями» его регулярных тусовок. На эту помойку ему, по большому счёту, плевать, лишь бы никто не насрал в углу или не наблевал, не сумев доволочить ноги до толчка. Но сегодня это раздражает, разлитое пиво посреди кухни, в которое он чуть не угодил голой ступней, бесит, подначивая проматериться громко и разнообразно, от души. Но мысль о том, что пора бы завязывать со всеми этими тусовками неизменно пинает ту, что тычет в висок очевидным: сначала с Юнги нужно завязать. Но, как это сделать Хосоку пока не понятно потому, что лезть в чужую душу, открывать глаза и пытаться что-то доказать, достучаться, выбив упёртую глупость, — последнее, что ему хотелось бы делать. В конце концов, он тоже устал от этих качелей, на которых оказался из-за того, что недооценил влюблённость Мина, успевшую перерасти в зависимость не хуже, чем от той дури, которой он торгует. А бить наотмашь, опять, пытаться выдрать звено этого ебанутого замкнутого круга, бесполезно, не сработало раз и впредь не поможет, загонит только на новый вираж. И Хосок, сидя на своей кухне, всё пялится в опустевшее дно чашки, а нужная, полезная мысль в голову так и не приходит.

***

      На следующее утро после того, как он сжёг диван, Юнги просыпается в кровати Юнсока, а его самого пришлось переложить к Хёнджину, вернувшись с улицы поздно ночью. Продолжая лежать в постели, он пытается угадать, прислушаться к себе, изменилось ли что от этого внезапного бунта, или удар прошёл по касательной, лишь вскользь задев бок, и новый день ничего с собой не принёс, а только вернул старое и больное, набившее оскомину. Конечно, глупо ждать чего-то особенного и думать, будто мысли собьются и попрут в другом направлении, но, по крайней мере, отнятая часть сна ослабляет извечное мозгоёбство, и он пропускает свои привычные переживания, ни за одно не сумев зацепиться, думая только о том, что надо бы встать с кровати и принять уже душ, смыть с себя едкую гарь, от которой вчера не было сил избавляться.       Он сдирает с кровати постельное бельё, горелое, провонявшее вчерашним костром. В гостиной натыкается на вымытый угол, в котором раньше стоял диван. Он знает: это сестра перед тем, как уйти в школу, выдраила ковролин и прошлась тряпкой по старому плинтусу, смыв собравшуюся в комья пыль. Конечно, ему становится совестно, что не желая того, он создал для неё проблему, хотя убирать её никто не просил, ясно же Юнги бы сам убрал, не делая одолжений, просто потому, что так у них заведено. Подтирать друг другу зад. Но с Юной он всё же ссорится, когда та приходит из школы и смотрит исподлобья, спрашивая, мол: «где ты будешь спать» и «где сидеть мы будем». Мин почему-то начинает злиться.       — Я разберусь, — отвечает ей в грубой форме, заставляя замереть на месте.       Юна молчит под всколыхнувшуюся было совесть, а потом корчит гримасу дурацкую, будто лимонную мякоть лизнула, и Юнги хочется дать ей взашей за этот взгляд и за залом бровей, потому что, в самом деле, зачем приставать, если он всегда решает их проблемы, подгонять его для этого не нужно.       — Не доросла ещё, — бросает он, а Юна, развернувшись в дверях кухни, смотрит пронзительно, губы её, жёстко сомкнутые, чертят кривую линию на лице, один в один как у матери.       — Рядом с бытовым есть диваны со скидкой, я сегодня видела, — говорит она. — Или у соседки сверху можно попросить кресло-кровать хотя бы на первое время.       Сказав, она не ждёт ответа, уходя в свою комнату, а Юнги и не знает, какие слова подобрать, беспокойными пальцами вытаскивая сигарету из мятой пачки. На работе всё валится из рук, путаются артикулы коробок с теми, что на документах, в этих несовпадениях он раскручивает свою злость на дополнительный оборот, и только Тэхён останавливает его от того, чтобы не заехать со всей дури ногой по коробке, не своё же, потом от клиента дерьма не оберёшься. Тэхёна этого «блаженного», как называет его сегодня Юнги, приходится кормить разведённым в кипятке картофельным пюре и следить, чтобы тот не выплюнул его в ближайший угол.       — Ты заебал, — говорит Мин на перекуре, не сдержавшись. — Все заебали.       Тэхён, затягиваясь, только смотрит, отмалчиваясь, но Юнги по его лицу и так видит знакомое, услышанное много раз в чужой постели и на кухне, на чёртовом диване, с которого всё и началось когда-то. «Уезжай», — тянет чоновым голосом поперёк черепной коробки, глаза эти хитрющие, блестящие, будто и сейчас светятся в темноте под бетонной оградой, исписанной граффити, а Мину ещё разок бы взглянуть в них перед самым поцелуем, и, может быть, тогда он бы всё и оборвал.       Он даже смеётся в голос, чувствуя на себе чужой удивлённый взгляд, а всё потому, что дурак. Какой же он идиот, на самом деле.       С Юной он сталкивается в дверях, когда та уходит в школу и младших тащит, сонных, недовольных. А у неё на лице ни тени вчерашней ссоры, чертит привычно мягкими детскими линиями, теми, что навсегда запомнит Юнги. Юна говорит, чтобы он лёг в её кровать, «Она ведь больше», что в холодильнике кастрюля супа, приготовленного вечером вчера, а у Мина ползёт по позвоночнику волна тревожных мурашек, сам он не может понять, отчего в горле сушит неприятно, заставляя сглатывать чаще слюну.       Он эти ощущения доносит до душа и, не сумев отмыть их вместе со складской пылью, тащит в кровать, накрывая тело одеялом, закупоривает всё своё беспокойство, варится в нём, маринуется, пока, наконец, не засыпает тревожным сном. В нём передуманное путается с пережитым, безвозвратно упущенным и тем, через что только предстоит пройти, Юнги просыпается постоянно, когда сон сворачивает со знакомого повествования, давая угла, и несётся туда, где у Хосока вскрывает шрамы, разукрашивая пальцы красным кровавым, а тот смотрит всё так же привычно, будто знает что-то, знает всё. И выдернутое на мгновение сознание снова швыряет в какие-то кусты, похожие на те, что летом путаются вдоль забора у склада, и Хосок вдруг подпирает плечо Мина своим, как будто через динамик рации тот слышит его голос, прорезывающийся сквозь механический шум и треск.       — Почему ты здесь? Я же сказал тебе уходить.       Юнги смотрит сквозь кусты и видит мать с растрёпанными из-за ветра волосами, выдернутыми из наспех заплетённой косы, она его тоже замечает, разглядывает меж веток и тоже что-то говорит, но он не слышит ничего кроме свиста, раздавшегося у самого уха, и стука безвольного тела о разбитый асфальт. Мин вскакивает с кровати, потому что, кажется ему, будто он среди этого поднявшегося в ушах гула и механического голоса, нашёптывающего одно и то же в висок, слышит возглас сестры, напуганный, зовущий. Но когда он вылетает из комнаты в гостиную, то видит, что в квартире кроме него никого нет.       Днём перезванивает старший смены и говорит, что если Юнги сейчас подскочит к клубу, то застанет человечка, с которым можно обговорить подработку.       — Это не совсем законно, но если не устраивает, вариантов у меня больше нет, всем нужна работа, а ты знаешь, как у нас с этим в городе, — добавляет, понижая голос.       — Да, — отвечает Юнги заторможенно. — Спасибо.       И, наверное, надо бы поторопиться и бежать на встречу, или же плюнуть на предложение, поставив суп греться на плиту, но Мин застыл, снова, как обычно, как всегда, блять, потому что в голове ползёт безнадёжно мысль, что даже если сейчас он откажется от предложенной работы, однажды наступит момент, когда ему всё равно придётся согласиться, потому что в этом городе, действительно, ловить больше нечего. Их максимум с Тэхён — это ебучий склад и спинная грыжа к сорока годам.       Вопрос морали рубит голову с плеча, вместе с ней летит элементарный страх однажды оказаться не в том месте и не в то время, получить срок или ножевое в живот в одной из подворотен и так и не увидеть, какими выросли его дети. Понять, что всё было зря. Он эту мысль выкручивает из виска, сжимая веки, гонит по всему телу страхом. Всё-таки он недостаточно способный и подходящий для законченного высшего или хотя бы средне-специального, недостаточно хороший и правильный, чтобы горбатиться по трудовой, совсем, совершенно не везучий для того, чтобы выдуманный мужик, снятый с креста, поцеловал в лоб перед тем, как отправить в это им же забытое место.       Момент принятия решения неуловим, он то обдуманный сто тысяч раз, вымученный в бесполезный план, то еле ощутимый, как порыв ветра, толкающий в спину, не ухватить же, а напирает, кидает вперёд.       Город умирает, его режет редкими людьми, голыми ветками деревьев, заколоченными окнами старых магазинов, табличками «закрыто» под пыльными стёклами, ларьками с маленьким окошком. Из этого проёма с приклеенным скотчем куском бумаги, перечнем сигарет, одно и то же лицо уже сколько-то там лет тоже режет.       Это Тэхён сюда приехал после детдома, одинокий и никому не нужный, успевший отработать защитные механизмы, озлобленный и сломленный.       Это Хосок приехал сюда поездом, не нашедший себе места после многолетней службы, сильный и властный, безразличный, бесстрашный.       Юнги здесь рос, он по этой гнилой земле босиком бегал, прыгая через раскиданные у подъездов иглы, это он в одной из захудалых пятиэтажек рыдал в один голос вместе с матерью, избитой и пущенной по кругу, униженной. Это он за копейки помогал грузить в машину вещи из закрывшегося магазина, он прибегал на первый зов знакомого лица из маленького окошка, прорезанного в ларьке квадратом. И тоже помогал за ерундовое вознаграждение, а за купюру побольше, за доброшенный сверху паёк не гнушался там же, в этом самом ларьке, вросшем в землю, вросшем в город, в Юнги вросшем, не брезговал оттрахать в рот это знакомое лицо и, задрав юбку, нагнув тридцатилетнюю вдову над прилавком, порадовать её близостью с красивым мальчиком, а не очередным бухающим мужиком. Юнги было пятнадцать, и только через год он смог устроиться хоть на какую-то адекватную работу.       Под железнодорожным мостом тянутся рельсы, полосуют вкривь и вкось бесконечной дорогой за далёкий поворот, в никуда, туда, где он никогда не был. А был возле станции промокшим и уставшим, раскуривающим одну на двоих сигарету с бывшим одноклассником — Пак Чимином, слизывающим никотиновое облако с чужих губ. Они тогда бежали без оглядки, подгоняемые руганью и свистом местной гопоты, взявшейся за арматуру тут же, но Юнги свернул с дороги ловко, прыгнув в кусты, спрятавшись в их тени. В тени чужой квартиры они с Чимином, запыхавшиеся и всё ещё не слезшие с адреналина, бьющего набатом в ушах, стреляющего под колени, целовались на кровати взасос, взапой, Юнги тогда предложил ему заняться сексом. Это был их первый раз. И тогда-то стало ему всё понятно, не понятно только, как обо всем догадалась мать.       На мосту приходится затормозить, зажать ладонями тонкий поручень, железный, ледяной, врезающийся в кожу тонкими иглами и замереть, всматриваясь в лобовое приближающегося поезда, глаза в глаза. Состав стучит, гремит, рельсы под ним визжат от напора, от неизбежного торможения, так думает Юнги, но нет, он лишь снижает скорость на станции, а затем уносится дальше, исчезает за поворотом, стихает где-то вдали.       Хорошо, когда кто-то уезжает отсюда, плохо — если возвращается. Кажется, тогда, в далёком прошлом, они с Чимином мечтали уехать отсюда. Но теперь один мёртв, а другой на грани, и как выжить среди этого дерьма становится весьма хорошим вопросом, на который у него нет ответа.       Юнги идёт по знакомым улицам и даже не вспоминает почти, всё его прошлое с другом детства липнет к подошвам кед вместе с листьями и чужими плевками, оно всё растеклось по венам, вцепилось в жилы, и да, было бы неправильно думать, что, проходя мимо этой привычной разрухи, он предаётся воспоминаниям. Он с ними одно целое — одно целое с этим городом. И потому вместе с ним умирает.       Возле клуба оказываются несколько торчков. Всё ещё не темнеет, лишь стелется предвечерней дымкой в тёмных углах и дверных проёмах, оконных, и потому даже внутри клуба оказывается всего несколько человек, и те, должно быть, работники или типа того.       — Тебе чего? — спрашивает один из них, высокий и крепкий, Юнги его знает в лицо, у Хосока видел много раз, но разговаривает с ним впервые.       — К Чону, — отвечает, пряча руки в карманах куртки.       — Которому?       — Другому, — нехотя произносит Юнги, с раздражением отмечая чужой хмык, резанувший губы ухмылкой.       Знает всё. Все всё знают. У него ощущение такое, будто на него и остальные пялятся, бросают эти многозначительные взгляды, каждое пятно видят. Пятно его уязвлённой гордости. Юнги сам кривится, когда вспоминает, что её-то у него и не осталось уже совсем, чужие реакции, оценивающие взгляды такие, будто он давал Чону посреди гостиной в разгар тех самых вечеринок, эти взгляды заводят с пол-оборота так, что Юнги хочется дать обратного хода, пожалеть себя ещё раз где-то на мосту и вернуться в свою квартиру, решив не принимать больше чью-либо помощь. За этой вспышкой злости и отчаяния он не придаёт значения «Которому?» и потому застывает на месте, когда из противоположного угла, из вытолкнутой двери появляется не тот, что «другой», а тот, для которого у Мина не находится никакого определения, кроме матерного. Но его он глотает вместе с немым возмущением, когда Хосок, ничего не говоря, хватает под локоть и тащит к выходу из клуба, толкая с силой двери.       — Отъебись, — говорит всё-таки Юнги, выдирая руку из крепкого захвата, как только оказывается на улице и сталкивается с безразличными взглядами местных наркоманов. Те, завидев Чона, ломано оторвались от стен и утекли за угол, подальше от возможных неприятностей. А неприятности будут, это у Хосока на лице написано, заложено в каждой ожесточённой черте и выверенном движении, в стальном зажиме пальцев, когда те снова хватают Мина за локоть, и тот не может вырваться, лишь дёргая рукой в бесполезной попытке освободиться.       — Пошли за мной, — говорит Хосок, голос его распарывает висок натянутой леской, режет битым стеклом.       Чону хочется Юнги подзатыльников отвесить или под задницу пинков надавать, его же не тронешь по-нормальному, в нос кулаком или в солнечное сплетение контрольным ударом. Побитый же, побитый. Хосок это крутит в голове почему-то, снова вспоминая все эти болезненные миновы взгляды, потому ещё крепче завязывается раздражение у него в горле, стоит вспомнить, как в растянутых гласных прозвучало.       — Там к тебе, Чон, — не к нему обращённое. — Но вообще твой мальчик, Хоуп.       «Твой мальчик, Хосок. Побитый. Твой мальчик, который тебе совсем не нужен. Побитый. Побитый же».       Юнги бесится и пытается вырываться, буровит носками кед землю, чтобы остановить Хосока, пинает его куда-то под колени и зло, на повышенных тонах материт, но тот тормозит, как только они оказываются в соседнем дворе, Юнги спотыкается о ржавую ограду палисадника, присыпанного чёрной землей.       — Чтобы я, блять, больше тебя там не видел, — раздражённо бросает Хосок. — Слышал меня? Ещё раз услышу, что ты ищешь там работу — прибью на месте, нахрен.       Юнги смотрит на него во все глаза и сначала хмыкает громко, ухмыляясь, а потом и вовсе заливается смехом, злым и отчаянным. Это воет зверь от боли, вспоминая, как уже попадался в этот капкан, и всё равно полез же снова.       — Иди на хуй, — тянет Юнги, пытаясь не распаляться, но внутри всё дрожит, мечется и чешется, это ему бы сейчас прибить Хосока на месте. Может, он однажды вместе с этим городом окажется на подошве миновых кед. — Иди на хуй, Чон Хосок. Иди на хуй.       Его бьёт истерикой, ломает, выламывает пальцы, а Хосок хватается за них в попытке успокоить, но Юнги всё равно вырывается, шипит зло, по голосу плачет будто, а слёз нет вообще.       — Не трогай.       — Юнги.       — Не трогай, — повторяет тот, как заведённый. — Не имеешь права, не трогай. Мало тебе что ли было? Не натрогался? У меня на лбу теперь написано, что я твоя подстилка, а ты ещё хочешь. Не трогай, блять, меня.       — Успокойся, — говорит Хосок, хватая Мина за локти, но тот рвётся, удерживать его, на самом деле, мешает совесть, она пускает слабину в пальцы, даёт тому возможность отойти на безопасный шаг и, развернувшись, быстрым шагом пуститься прочь.       Хосок смотрит ему в спину, в сгорбленную, как в то утро на кухне, когда вернулась мать Юнги, потухший взгляд режет воспоминанием, множась на ещё две пары глаз, один к одному. Дети же, дети. Побитый. С Юнги нельзя так. С ним нельзя было с самого начала, но этот момент уже упущен, не вернуть, а этот всё ещё в зоне видимости, всё ещё можно сорваться с места и догнать, схватить и… «Думай, Хосок, думай».       Юнги жрут эти дома, жрут чёрные пасти подъездов, сжирает этот город. И Хосок ему бок откусил, вгрызся безжалостно в плоть, втиснувшись рядом с его матерью и детьми, разделив с ними его, разорвав на куски.       Это его замкнутый круг, да? По которому бежать, равно ноги сбивать, не остановиться, перепрыгивая через мёртвые тела. Это, на самом деле, и есть его судьба? Убивать, вырезать, ломать, бить. Побитый. И с круга не сойти, но Юнги подсказывает, подсказывает же сгорбленной спиной и отведённым взглядом, взрослыми речами. На, бери! Меняй.       — Стой, — дёргает Мина Хосок. Дёргает, но не прижимает, отходит на полшага назад, развернув того к себе лицом, а за локти всё равно держит, чтобы не думал с места срываться.       У Юнги сухие щёки и мёртвый взгляд, Чону кажется вдруг, на секунду, что не успел, сожрали с потрохами: «Мы же и сожрали». Хосок руки от чужих локтей рвёт сам, кладёт на холодные скулы и всматривается в лицо напротив.       — Ты должен уехать, Юнги. Пожалуйста, уезжай.       А тот смотрит устало, бог знает почему не брыкается, а только заглядывает в чужие глаза слегка насмешливо, но больше обречённо.       — Хватит, — говорит Юнги вполголоса. — Не хочу больше слушать тебя. Я устал, устал от этого ебучего города, от дерьмо-людей, от тебя. Устал блять.       — Тебе придётся выслушать меня, — твёрже произносит Хосок и ладонью к шее съезжает, крепко придерживая, но Мин под ним не рыпается всё равно, а только тянет сжатые губы в бесстрастную черту, — потому что только я могу сказать тебе о том, чего ты боишься на самом деле.       Юнги задевает, дёргается мускул на лице, Хосок понимает, что тот думал об этом, а надумал ли чего неизвестно, но время бросаться на пороге недосказанностями изжило себя само, не осталось у них больше этих мгновений хождения по краю.       — Я скажу, что будет дальше, — говорит Чон. — Ты останешься и продолжишь в том же духе, пока твоя сестра не закончит школу. Хорошо, если она окажется чуть большей эгоисткой, чем ты, и уедет учиться. Плохо, если она тебя пожалеет, ведь останется ещё трое детей. Хёнджин когда вырастет, конечно, останется с вами, потому что ему будет сложно налаживать связи с людьми вне семьи, потому что вы, лишённые, вынужденные разгребать дерьмо матери, тоже имеете изъян, слабость, а, значит, поймёте его лучше, чем кто-либо другой. С младшими та же схема, что и с остальными, это даже не важно. Важно то, что они останутся здесь, в этом городе, без возможностей, которые ты хочешь подарить им своей пресловутой жертвой.       — Ты в гадалки записался? — небрежно бросает Юнги. — Хватит уже, заебал.       Он поворачивает голову вбок, пытаясь уйти от чужих ладоней, Хосок его отпускает только потому, что Юнги не пытается уйти, а всё так же смотрит, ухмыляясь разве что теперь.       — И? Бросить их, раз всё напрасно? Строить свою жизнь, пока они будут ждать мать по вечерам? Пока не пойдут по рукам, чтобы достать деньги? Ты ебанутый.       — А ты повторишь судьбу своей матери, — говорит прямо Хосок, бросив попытки зайти издалека. — Потянешь всех своих братьев и сестёр ко дну, как тянула мать сначала тебя, а потом всех вас, потому что у тебя не хватило смелости с ней справиться. А потом тебе это было даже на руку, да? Старший брат, который всегда будет рядом, защитит, решит проблемы, жизнь отдаст, будущее своё отдаст. На фоне матери — хороший урок для младших, чтобы различали, где добро, а где зло, чтобы на пьедестал тебя возвели однажды.       — Что ты несёшь? — Юнги кривится, хмурится брезгливо будто.       — А всё потому, Юнги, — говорит Чон, — что ты боишься остаться один. Боишься одиночества. Когда повзрослеют твои братья и сестры, они могут уехать: могут завести семью здесь и переехать в другой район, могут перебраться в другой город, а могут и дальше, подальше от этого места. Но получится так, что и от тебя. Ты же хотел для них лучшего будущего, верно? Так вот оно. И ты туда не вписываешься, жертвы твои, думаешь, будут кому-то нужны? Ты с ними останешься один, поняв, что упустил своё время, что даже при всей любви твоих братьев и сестёр у них всё равно будет своя жизнь, над которой ты больше не будешь властен, в которой ты больше не будешь занимать центральное место. Ты останешься старшим братом-неудачником, напоминанием о том, из какого дерьма удалось выбраться этим детям; отжившим воспоминанием, неприятным, потому что оно будет связано с трудным детством, проведённом в бедноте, нужде и бессмысленном ожидании внимания от непутёвой матери. От таких воспоминаний захочется избавиться, от них захочется отречься, спрятать далеко и надолго, чтобы не портили спокойную жизнь. И пусть она была выдрана жертвами собственного брата.       Юнги не дышит, смотрит отупело на Хосока и чувствует, как неотвратимо поднимается со дна желудка волна тошнотворного страха, сталкиваясь с застрявшим в горле вдохом. Нутро не тянет, его распарывает озвученной Чоном мыслью, той, что отчего-то преследовала его слишком часто в последнее время. И вспоминаются ему эти как будто ничего не значащие моменты: загруженная стиральная машина; вечер, когда Юна, готовя ужин, между делом сообщила, что отдала ботинки Юнджу соседу на починку; недавняя ссора с ней и эти советы по поводу дивана. Хосок будто за мыслями его следит, продолжая.       — Твоя сестра слишком быстро повзрослела-       — Она ещё ребёнок, — сдавленно произносит Юнги, перебивая, но Хосок качает головой, и уголок его губ ползёт вверх, криво.       — Она была вынуждена повзрослеть так же, как и ты, — говорит он. — Ты, правда, думал, что на тебе всё закончится? А кто же тогда смотрел за младшими, пока ты бегал по работам? Кто с ними сидел, когда ты был у меня? Ты даже не заметил этого, верно? Может, только сейчас стал замечать, когда остался лишь склад. Но дело не только в сестре. Хёнджин тоже начал понимать, как обстоят дела. Скоро и младшие поймут. Открою тебе тайну, Юнги, никому, на самом деле, не нужны твои жертвы.       Юнги от этой тайны хочется блевать, только вот Хосок не даёт вздохнуть спокойно, добивая.       — Но ты всё это и так знаешь, верно? И боишься признаться самому себе, пытаешься удержать детей при себе, сам держишься за них не специально — это ясно. Но я тебе говорю — уезжай. Потому что дело и не в жертве вовсе, как я тебе с самого начала и сказал. Ты просто однажды сменишь на посту свою мать и станешь для них такой же обузой, какой она всегда была для тебя. А теперь подумай хорошенько: ты себя за это когда-нибудь простишь?       У Юнги звенит в одном ухе, там звенит услышанным во сне выстрелом, щелчком затвора и резким свистом, глухим стуком. А горячий шёпот, застрявший в виске, он выбивает из головы, мотнув ею раз и второй, только толку, если Хосок смотрит всё так же внимательно, простые фразы, надуманные Мином во сне, облекает в горькую правду, добивает неожиданным многословием. Странно, хоть сейчас и не время для этого, но он всё равно замечает, что за всё время их знакомства, за все те ночи и утренние пробуждения, он впервые слышит столько слов от Чона, и всё никак не может понять.       — Тебе-то от этого что?       Он снова злится, но Чон видит — Юнги просыпается, сбрасывает со взгляда плёнку литургического сна и смотрит раздражённо.       — Какая тебе разница, я спрашиваю? Между нами же нет ничего, — и добавляет, будто ядом плюётся, только он сам заражённый давно. — Ты же сказал, что никогда не полюбишь. Тогда зачем это всё? Что ты хочешь доказать? Кому?       — Я хочу сделать всё правильно, — отвечает Хосок, а Юнги опять смеётся ржавой щеколдой, тронутой неуклюжей рукой, головой мотает из стороны в сторону, пытаясь схватиться взглядом за всё подряд, лишь бы не за Чона, невыносимо хочется его ударить.       — Правильно — это бросить малолетних детей? Оставить их одних? — горько спрашивает Юнги. — Раз ты начал тут откровенностями разбрасываться, так давай начистоту до конца, Хосок. Тебя совесть заела что ли? Ты так вину загладить пытаешься?       Он смотрит в лицо Чону, но ответ не находится в чужом бесстрастном взгляде, Юнги остаётся только глубоко вздохнуть, расслабив плечи.       — Не нужно, — спокойнее произносит он. — Ты же меня ни к чему не принуждал. Я сам согласился, пытаясь избежать одного, тут же погряз в другом. Я сам виноват.       Хосок тянет руку обратно к лицу Юнги зачем-то, сам не знает зачем, но тот останавливает его, снова говоря, вымаливая.       — Не трогай.       Хосок понимает, что Юнги-то прав: раз уж начал говорить откровенно, так продолжай. Не стоит оставлять эти недосказанности при себе, это просто несправедливо. Чону до сих пор кажется, что у Юнги в боку след от его зубов, тот гноится у него самого где-то в глотке, заставляя высказаться, чтобы не захлебнуться в крови.       — Я не могу так больше, — говорит он, ловя чужой внимательный взгляд. — Смотрю на тебя и понимаю, что не могу тебя добить. Только не тебя, а после, может, никого не смогу.       У Юнги роится в голове с десяток вопросов, и Хосоку, на самом деле, не нравится этот проснувшийся блеск в чужом взгляде неправильный, потеплевший зазря. Может, поэтому ему и не хотелось говорить откровенно, Юнги может неправильно понять, снова вернуться колени сбивать.       — Послушай, — говорит Чон, пытаясь подобрать слова. — Я не хочу, чтобы ты снова поддавался иллюзиям. Всё так, как я и сказал тебе, я не смогу любить тебя даже не смотря на то, что признаю — ты лучшее, что со мной происходило, лучшее, на что я мог рассчитывать, учитывая, сколько всего я натворил в прошлом. Ты был прав, наша связь делала меня чуть больше живым, чем я был на самом деле. Но я тебя использовал, и ничем хорошим это не закончилось, как видишь. По-другому никогда не будет. Мы могли бы снова начать трахаться, я бы разрешил тебе оставаться до утра, может, мы бы завтракали вместе, и, наверное, на первое время тебе бы этого хватило. Но потом ты захотел бы не просто секса, а разговоров, захотел бы, чтобы я тебя понял, чтобы у нас с тобой было что-то общее, чтобы на двоих одно, понимаешь? А я никогда не смогу тебе этого дать. И если ты когда-либо думал, что это у меня психологическая травма такая, то ты ошибался. И если ты посчитал вдруг, что время её залечит, что ты её залечишь, то ты, опять-таки, ошибался. Трудно объяснить подобное, и ты не поймешь, конечно, но это как будто кусок жизни отрезало — оставило только крошкой какие-то воспоминания. По сути, я родился там, на том полигоне, поэтому с самого начала у меня не было никаких установок, кроме тех, что они допустили. А лишнее, ненужное и неподходящее они просто отсекли — я на них теперь просто не способен. Это программа, Юнги, военная программа, а не детская травма. Ты ничего не сможешь сделать, подставишься только. А я не могу этого допустить. Теперь не могу.       Юнги — перегоревшая лампочка, отсвечивает тускло умирающим огоньком, но Хосок ничего поделать не может, лучше так, чем однажды его просто рванёт от так и не сбывшихся ожиданий. Лучше так, чем потом руки резать его осколками, понимая, что сам разрешил надеяться и ждать. Чон не знает, даст ли когда-нибудь эта программа сбой, проснётся ли он однажды с новым воспоминанием, сможет ли он этого Юнги сделать хоть немного счастливым вместо того, чтобы ломать годами, даже не сумев что-либо пообещать. Но он ведь может остановиться сам, не подпустить его к себе и городу не дать сожрать, подарить возможность, от которой самому Мину пришлось отказаться, на которую он и не смеет надеяться уже давно.       — Уезжай, — говорит Хосок. — Садись в поезд и уезжай так далеко отсюда, как только сможешь. И не возвращайся.       — Я не могу, — повторяет Юнги, озвучивая многократно обдуманные мысли. — Я не могу, они же дети совсем.       — Я позабочусь о них.       Юнги вздёргивает подбородок, напрягаясь, брови его ползут к переносице, тащат хмурую складку. Не верит он, конечно, Чон бы сам не поверил, скажи ему кто об этом сегодня утром. Но момент принятия решения, он же такой неуловимый, хоть и оказывается, что всё к этому как будто бы и шло.       — Я позабочусь о них, — повторяет Хосок. — Даю тебе слово. Они не будут нуждаться в деньгах, я не дам соцслужбам распихать их по детским домам, не позволю им оказаться в сомнительных компаниях. Твои братья никогда не окажутся на пороге наркоманского притона — я разгоню все тусовки из своей квартиры, а сёстры никогда не повторят путь твоей матери. Они закончат здесь школу, а потом я отправлю их к тебе. Я обещаю, что они уедут отсюда так же, как и ты.       — Ты даже о себе позаботиться не можешь, как ты... Я не понимаю, — мотает головой Юнги, а Хосок всё-таки кладёт ему ладонь на плечо, и тот не сбрасывает её.       — Это моё искупление, — говорит он. — Я творил страшные вещи, Юнги, выполнял приказы и не задавал вопросов, лишь бы меня снова не пустили на опыты, лишь бы последние крупицы воспоминаний не отобрали. Но все те смерти, они всё равно на моих руках, и я знаю, что мне от этого никогда не отмыться, но, пожалуйста, помоги мне разбить эту цепочку, позволь мне сделать что-то хорошее, стоящее. Я хочу хотя бы тебя спасти, мне это нужно. Я хочу тебе помочь.       Юнги молчит, смотрит себе под ноги, поднимает взгляд на Хосока, но не находит, что сказать. В голове гудит, отскакивает в пустоте случайными мыслями, но теперь какими-то неважными, нестоящими на фоне высказанного признания. Бывает, что слова перебивают друг друга как в карточной игре, и мелкие масти против выдвинутых козырей теперь уже не играют никакой роли. И вскрытые мысли связывают больше, чем секс, больше, чем отчаянная влюблённость и желание заполнить пустоту, паразитируя на чужих чувствах. Юнги не будет спорить, но всё же есть у них теперь одно на двоих — этот вечер откровений, самый честный вечер из всех, что они успели провести вместе.       — Это наше прощание, — говорит вдруг Чон. — Что бы ты ни решил, здесь и сейчас мы, действительно, прощаемся. Если останешься, не приходи. Я больше не позволю никаких допущений и ошибок. Я хочу, чтобы ты это понял. Здесь и сейчас это последний раз.       Юнги кивает, пытается проглотить чужие слова, уложить их в голове, но они возятся, не успокаиваясь, отдаются неравномерным сердцебиением. Он вдруг гадает, существует ли какая-нибудь реальность, где они с Хосоком могли бы быть вместе, где не пришлось бы говорить последние слова и верить в то, что при следующей случайной встрече не перехватишь знакомый взгляд, не окликнешь по непривычному теперь имени. Может, таких реальностей, на самом деле, много, и в каждой Мин счастлив по-своему, в каждой есть что-нибудь, что всё равно тянет в груди опасно, заставляя пугаться, потому что в других мирах жизнь не статична, а движется тоже, роняет и поднимает, выравнивает и снова роняет. И в этой своей реальности у Юнги, может, всё ещё есть шанс, пусть его и дарит тот, кто не пойдёт с ним дальше, оставшись на границе разных теперь миров.       Хосок подходит ближе, тянет ладони к юнгиевым щекам, и тот думает, что это слишком — слишком для их прощальной сцены будто в кино, где после поцелуя динамитной шашкой прямо под рёбра, нахуй грудную клетку. Но Чон касается сухими губами чужого лба, шепчет горячо, шепчет только.       — Ты умница, Юнги. Я знаю, что ты сделаешь правильный выбор.       Он уходит, уводит взгляд, развернувшись, и, сунув пальцы в карманы, сохраняя на коже чужое тепло, уверенно возвращается назад, так и не обернувшись. Он всё равно запомнит Юнги другим, не этим, стёртым наступившим вечером, измученным и потрясённым, стоящим перед важным выбором, и, на самом деле, не тем, что показался недавно ночью в дверном проёме, сонным и взлохмаченным, побитым и снова дающим слабину.       Хосок запомнит его таким, каким был Юнги в то утро, когда сидел на диване, подпирая плечом голову гашенного Тэхёна. Всё ещё не желающим сдаваться, не позволяющим прорваться своей влюблённости, которую совсем скоро будет не остановить. Он запомнит его блестящий взгляд под светлой чёлкой и искусанные губы, мягкость этих губ и первый поцелуй, с которого начался отсчёт для этого момента. И кожу под пальцами тоже запомнит, застывшие колени и ходуном, грудную клетку, сорванный выдох и снова взгляд, глаза в глаза. Хосок запомнит это.