Город грехов – Гетто

      На стенах отобранная жизнь расписана знакомыми руками — отпечатками ладоней, заскользивших по кафелю в попытке встать, видимо, сложно оторвать взгляд от этих следов. И всё же приходится. Приходится проглотить вставший в горле ком, вздохнуть глубже, переборов волну тошноты, поднявшуюся то ли от увиденного, то ли от всё того же сотрясения, а потом обернуться, чтобы взглянуть на Чонгука. И тот смотрит в лицо Тэхёна открыто, без попытки отвести взгляд, может, чтобы себя наказать, увидев страх и разочарование, отвращение, которое он заслужил в полной мере. Но видит он лишь сбивающую с толку твёрдость намерения, а затем не может вытолкнуть из лёгких выдох, когда ловит уверенное, но тихое.       — Тебе нужна помощь?       — Не подходи, — вскидывает руку в попытке остановить Тэхёна, когда тот переступает порог ванной комнаты вслед за ним.       — Я могу-       — Постой в коридоре, — обрывает грубо Чонгук, чувствуя чужое раздражение и упрямо сверлящий спину взгляд. Тэхёну невозможно угрожать, и это почти забавно, если бы сейчас Чон не стелил на полу одеяло, сдёрнутое с кровати для того, чтобы завернуть в него труп. Он говорит чуть тише, и оттого его голос звучит будто бы мягче. — Ты испачкаешь одежду.       Ему бы хотелось попросить Кима отвернуться, не смотреть на то, как сам он будет доставать из ванны искалеченное тело девушки, чтобы, если вдруг тот не успел рассмотреть внимательно — всё разглядеть, то и не навёрстывал эти знания, не запоминал. Но Тэхён и первой просьбы не слушается, оставаясь в ванной у порога, прилипая спиной к холодному кафелю, и просить о большем, приказывать — бессмысленно, несмотря на стойкое желание так и поступить. Он чувствует на себе чужой взгляд, горбится под весом этой ночи, собирая раскрошенное под рухнувшими надеждами на лучший исход, а руки всё равно не дрожат, когда касаются неподвижного тела мёртвой девушки, и пальцы снова пачкаются в её крови. Вряд ли она была старше Тэхёна, Чонгук цепляется взглядом за кисть руки с бледной гладкой кожей, круглое бедро, обтянутое туго чёрным капроном, острые колени заставляют смотреть на них дольше положенного, вгрызаясь в память намертво потерянной трогательной угловатостью под чьими-то пальцами, может быть, когда-нибудь, но теперь уже никогда. У него дежавю: когда-то давно, вернувшись в свою квартиру после рабочего дня, стоя под горячим душем, он уже представлял чьи-то руки на маленьких коленях и крошечную родинку, сцелованную с аккуратного подбородка чужими губами. И тогда у него тоже крутилось в самом горле спутанной колючей проволокой, между ключицами неизбежно собиралась тошнота, она засела там на долгие годы.       Задравшуюся юбку, не думая, расправляет, скрывая за плотной тканью девичьи бёдра, и, не вглядываясь в нанесённые телу увечья, с лёгкостью поднимает его, просовывая руку под колени, а другой — крепко придерживая под лопатками. Зато вглядывается в жестокие раны Тэхён, когда Чон вытаскивает тело из ванны и укладывает его на расстеленное на полу одеяло. Он видит распоротую шею с оборванной плотью, висящей багряными лохмотьями на костях, вырванные жилы и раскуроченный верх грудной клетки, острые ключицы, проглядывающиеся сквозь разорванную кожу. И челюсть — в хлам разъёбана, свёрнута в сторону, а лицо всё измазано в крови, замурованы черты под беспощадными прикосновениями, алыми. Тэхён сползает по стене, садясь задницей на пол, взгляд свой от мёртвого тела отрывает только тогда, когда ловит на своём лице чужой — тёмный и внимательный.       Они увязли в этом вакууме мыслей, не разобранных эмоций и тошнотных ощущений, так и не заданных вопросов и не полученных ответов, не раскрытой лжи. И в этом безвоздушном пространстве, в давящей абсолютной тишине и застывшем мгновении их взгляды тянут одну на двоих растерянность, она колеблется на дне зрачка, толкаясь нервозным блеском, впечатываясь под веки тревогой неизвестных значений, под которые им теперь придётся подгонять всё то, что успело застрять между ними, вклиниться, склеив.       У Чонгука грудь и торс измазаны в густой крови, она тёмными всполохами расчертила его плечи и стекает по рукам, капает с пальцев на распластанное перед ним тело, и в плохом свете единственной лампы Чон весь в мазуте, в вязкой смоле, взгляд у него такой же тягучий, спрятавший светлую радужку в чёрном зрачке. Тэхёну на короткое мгновение кажется, что он слепнет — теряет зрение, не различая цветов, и только светлое и чёрное рябит перед глазами до гулкого шума в ушах, заставляя вглядываться в чужую кровь на теле Чонгука. Его Чонгука.       Ему вспоминается чёрный сгусток, собравшийся над собственной головой в отражении раздолбанного зеркала в туалете клуба. Чёрный сгусток, лопнувший от остро кольнувшей тонкой иглы, и оттуда полившаяся густая жижа, на лицо пролившаяся, затянувшая кожу под плёнку жидкого винила. Не вздохнуть.       — Тэ..Тэхён, — зовёт его тихо Чонгук, режет хрипом и себе поперёк горла, встречаясь с чужим расфокусированным взглядом, с трудом отлепившимся от его тела. — Я не могу к тебе подойти. Придётся на расстоянии, ладно?       Он не отвечает, лишь теперь понимая, что воздуха в лёгких отчаянно не хватает, и из приоткрытых губ тянется дробно хрип, неравномерно, разрывая трахею болью, наотмашь ударяя сердце паникой.       — Дыши со мной, — говорит спокойно Чонгук, садясь на пол возле трупа. — Вдох.       Он глубоко вдыхает, следя за тем, как Тэхён пытается повторить за ним, но у того получается лишь наполовину, обрывается его вдох сипло, тут же сменяясь новым тревожным.       — Выдох, — тянет медленно Чонгук, шумно выдыхая и снова набирая в лёгкие воздух. — Вдох.       Тэхён пытается по привычке считать, но сбивается и потому путает свои вдохи-выдохи, хрипя, цепляясь пальцами то за куртку на груди, то за обтянутое джинсой колено. И в голове шумит, долбит толчками в виски, а перед глазами всё ещё чёрным полосует ванную.       — Слушай мой голос, — говорит тот и повторяет снова. — Вдох.       Чонгук загадывает, что если Тэхён через два выдоха не втянется, то придётся приблизиться к нему, забив на измазанное в крови тело, обхватить грязными ладонями лицо и собственными губами вгонять эти вдохи в чужой рот. Но как же пачкать его не хочется, недобитые остатки человечности, острые крохи, рассованные по углам и режущие теперь своими боками нутро, отрицают знакомые бледные скулы с росчерком чужой крови, в ней его отпечатки, отпечатки пальцев Чона.       Тэхён пытается сосредоточиться на спокойном тихом голосе, пробует уложить свой вдох под растянутое на гласной слово и выдыхает вслед за Чонгуком, но короче и прерывистее, тревожнее. Тот смотрит прямо, и сквозь чёрное марево, размазавшее мельтешащую рябь, видит два голубых глаза, смотрящих на него безотрывно, считывающих по чертам чужого лица миновавший пик панической атаки. Чонгук смотрит с облегчением и выдыхает так же, а Тэхён повторяет за ним, выталкивая с шумом воздух из лёгких, заходя на следующий вдох гораздо спокойнее. Он выравнивает дыхание уже без помощи Чона, долго и сложно приходя в себя, тягостно. И смотрит на свои колени, на пальцы, онемевшие, всё ещё тревожно цепляющиеся за них, а на труп взгляда не поднимает, по коснувшемуся слуха шороху угадывая, что Чонгук, должно быть, заворачивает мёртвое тело в одеяло. Ковра в обеих квартирах не нашлось.       Чонгук бросает полотенце в раковину прямо под струю воды, обтирается наспех, неаккуратно, следы чужой крови не отмывает до конца, разводами оставляя те на коже. Ким бросает взгляд на пол и натыкается на расползшуюся по кафелю ужом прядь чёрных волос, вылезшую из свернутого одеяла. Под этим одеялом они лежали, обнимаясь, касаясь пальцами друг друга, выдыхая грудное, трудное, опаляя кожу сухими горячими губами, а теперь на нём ползут алые цветы, поминальным венком опоясывая спрятанный труп, страшными, кровавыми разводами расходясь, чернотой всплывая в его памяти. Чернотой на чужой-родной коже. Он поднимает голову, скользя взглядом по спине Чонгука, застревая догорающим блеском зрачка на влажных дорожках, смазанных полосах крови, уходящих на плечи, ловит чужой взгляд в старом зеркале над раковиной.       — Я не тебя испугался, — хрипит, — а за тебя.       Важно, чтобы Чонгук это понял, чтобы за сомкнутыми веками он представил себя на чужом месте и увидел лицо Кима в отражении раздолбанного зеркала. Увидел, как тому залило глаза и ноздри, до краёв заполнило рот чернотой, вязкой и плотной, обтекающей скулы, затягивающей шею в непроницаемый чулок. Как лопнул и вытек на голову безнадёжный страх. Страшная безнадёжность.       Но Чонгук видит в отражении себя, уставшего и бледного со всё ещё мокрыми волосами, сползающими червями на лоб, с совершенно непростительным взглядом, будто бы не рухнуло всё окончательно ещё до наступления ночи, будто в ногах у него не лежит труп, а Тэхён весь этот бред несёт не по глупости и незнанию, не от того, что всё ещё не пришёл в себя. Он стирает широкую полосу крови под подбородком и вымазанное в тёмно-красный полотенце бросает в раковину, выключая воду.       — Послушай, — присаживается рядом с Тэхёном на корточки, соблюдая дистанцию в шаг. — Ты можешь уйти. Мне твоя помощь не нужна, сам видишь. Никогда не нужна была.       — Я не тебя испугался, — повторяет Тэхён, глядя в глаза, а Чон не меняется в лице ни на черту. Голос его режет знакомыми и всё же позабытыми нотами, будто встретились они только вчера, и не было ничего между ними под тем одеялом, в которое сейчас завёрнут труп.       — Я сейчас уйду и когда вернусь, давай, тебя здесь не будет, ок?       Лицо Тэхёна прошивает раздражением, оживают окаменевшие черты лица и краской гримасы мажет бледное лицо, вдыхая эмоции вместе с воздухом в кривую линию рта.       — Не ок, — огрызается он. — Уйдёшь? Иди. И по пути подумай, блять, о том, испугался бы ты за меня, окажись я на твоём месте, или сбежал, не попытавшись понять.       — Нечего тут понимать.       — Ну а я понимаю, — упрямо говорит он, не отводя взгляда от лица Чона, и тот сам начинает беситься от этой чужой непроходимой тупости и, в целом, ситуации, дошедшей в своей неадекватности до неебического уровня.       — Хуй с тобой, — бросает он, вставая, наспех натягивает на влажное тело измазанную ранее в крови толстовку, и куртку застёгивает до горла такую же, испачканную следами недавнего убийства.       Он легко закидывает труп на плечо, в один присест, и даже не гнётся под весом мёртвого тела, отчего Ким не может сдержать удивлённого выдоха, когда Чонгук ровным шагом выходит из ванной.       — Я же сказал, что могу помочь, — догоняет он вполголоса чужую спину, но Чон, быстро обувшись, даже не смотрит на него, бросая равнодушно, прежде чем открыть дверь.       — Делай, что хочешь.       Ему хочется остановиться там же, на лестничной площадке или на выходе из подъезда, чтобы просто отдышаться, чувство такое, будто теперь у него воздуха не хватает в лёгких, сжатых в крепкие узлы, заливает их горячо и панически то ли страх, то ли остаточное, недобитое чужим уверенным взглядом после долгих тревожных секунд ожидания, когда главный секрет его сущности будет раскрыт.       На хуй мифологию и поп-культуру, клише и расписанные на страницы, размазанные по киноплёнке образы. Хоть как назови, вампиром или оборотнем, а суть одна — убийца. Чонгуку сложно, невозможно проглотить эти упрямые слова Тэхёна и взгляд, слишком открытый и внимательный, вбивающий в изнанку черепной коробки мысли одну уродливее другой.       Ким Тэхён — чертова мозаика, ебанутый пазл с потерянными деталями, и Чону нихрена не понять его, не собрать чужую уверенность вместе с панической атакой, не соединить с явным незнанием, что делать, и пробивной упёртостью несмотря на всё происходящее. Картинка не складывается в голове у Чонгука, зияет дырами то тут, то там, добавляя неизвестных значений и вопросов, ответы на которые могли бы хоть что-то прояснить, а пока ему всё ещё странно и непонятно, совершенно непонятно. Он просто охуевает и, наверное, поэтому тупит и не гонит Тэхёна взашей. Конечно, поэтому.       Он представляет, как вернётся в квартиру, а Тэхён со своим горящим взглядом будет всё ещё там. И что-то сказать ведь придётся? Или лучше будет просто оттолкнуть его, нагнувшись, чтобы подцепить руками дорожную сумку, и молча уйти? Всё сыпется нахрен; рушится так и не выстроенное, хлипко держащееся с торчащими в разные стороны изломами.       Тяжесть мёртвого тела давит не на плечо — на грудь этот труп давит, разламывая рёбра, может, поэтому дышать тяжело. Может, поэтому сковало тишиной их с Тэхёном в первые минуты после того, как дверь в ванную открылась, и в разверзнутой пасти, подсвеченной грязно-жёлтым, расползлась чёрным чудищем разодранная в месиво плоть. Может, и мысли поэтому не собрать, не пожалеть о свершившемся, о грёбаном случае и бездумно ткнувшем пальце в точку на карте, этот сраный город ногтем всковырнувшем. Всякие попытки самокопания, ебли собственного мозга до желейного состояния трещат под этим трупом, не позволяя трахнуть себя в висок для профилактики перед возвращением в квартиру, и потому Чон срывается с места, оказавшись под козырьком подъезда, пользуется обратной стороной проклятья — «дарами» внутреннего монстра, чтобы поскорее избавиться от своей ноши, может, затем подумать обо всём ещё раз.       Он видит всё вокруг очень чётко, каждую попадающуюся на пути урну, лавку, вырастающее сбоку лысое дерево, чёрный силуэт в зажжённом окне многоэтажки, а его — не видит никто, только волну вспорхнувших листьев на асфальте под треск кривых веток. Они подумают, что это ветер поднялся, забившись шумно во дворе, и промелькнувший будто блеск, рассеявшееся тут же белое пятно — галлюцинация, должно быть, но скорее всего, просто мусор, поднятый сквозняком с земли.       Чонгук оставляет тело в заброшках, там, где убил первого парня в этом городе, а потом утащил его под железнодорожный мост. Утащил, чтобы того быстрее нашли, но с этой девчонкой так не получится, ему нужно время, чтобы привести квартиру в порядок, разобраться с Тэхёном и уехать из города. А ночь, как обычно, не слишком длинная, когда это действительно необходимо. И всё же надо позвонить Сокджину, убедиться, что эту ошибку за ним подотрут, и следаки не полезут в его квартиру в поисках улик, не будут расспрашивать Тэхёна о внезапно съехавшем соседе; самого Кима не будут подозревать, они вместе светились уже не раз. Эти волнения, может, зазря доведены до дрожи в пальцах, да и время отпускное у него ещё должно было остаться, но он думает, что если Сокджин выставит ультиматум за эту просьбу, то пускай. Он и в Организацию вернётся, лишь бы отпустить уже Тэхёна и не думать о том, что тот один останется отвечать за чужие грехи. И на труп, по-прежнему завёрнутый в одеяло, оставленный на грязном полу заброшенного дома, он бросает мельком взгляд, огорчённо понимая, что «не трогать женщин» не договор, а пыль в глаза, пока монстра ничто не беспокоит. А беспокоит его, видимо, только один единственный человек — Ким Тэхён, и Чон снова подгоняет эти чувства под свои, вспоминая недавнюю паническую атаку и беспокойный взгляд, тревогу в пальцах.       Лицо Тэхёна мажет голубым, лижет люминесцентным языком, собирая в густую тень залёгшие под глазами синяки. И лампа эта дрожит на щеках, бьётся в калеченном ритме под тонкий электрический треск, отдающийся в висках далеким гулом. Он собирает набор для юных маньяков: мусорные мешки, бутыли с чистящими средствами двух разных марок и упаковку тряпок из толстой микрофибры, две пары резиновых перчаток; не хватает разве что мотка джутовой верёвки, и ловит себя на мысли, что та была бы кстати — Чонгука к батарее привязать, чтобы и не думал сбегать. Тэхён уверен, тот попробует уйти, но он не позволит ни сейчас, ни потом.       На кассе его встречает незнакомое лицо, сморщенное и серое в ненормальном свете супермаркета, на Тэхёна этот полутруп взгляда не поднимает, костлявыми руками снимая товар с ленты. А у того вдруг мелькает в голове мысль, лампочкой нервозно загорается и тухнет, загорается: как убил ту девушку Чонгук? Тэхён так и не понял, не обнаружив в ванной ни ножа, ни чего-либо другого, что могло бы сойти за орудие убийства. Он вспоминает нанесённые увечья, жестокие и беспощадные, а в голове всё равно возникают моменты, в которых Чон касался его руками осторожно, оглаживал скулы пальцами и оставлял невесомые поцелуи, чтобы не потревожить всё ещё не зажившие ранки на губах. Как тот клеймил себя и извинялся за причинённую боль.       Тэхён тормозит на этой мысли, неосознанно обкусывая щеку с внутренней стороны, он припоминает тот секс в ванной, когда Чонгук не контролировал себя и был, действительно, жесток, если отбросить все нюансы. Он спотыкается и об этот вечер тоже, о неожиданный, слишком сильный удар, что и сейчас расплывается в голове неприятным шумом. И всё равно сопоставить не может или просто не хочет без чужих объяснений.       Он сталкивается с Чоном на крыльце супермаркета, суёт ему с ходу тяжёлый пакет прямо в руку и взгляд слегка удивлённый игнорирует, игнорирует он и закручивающуюся острой спиралью боль в брюшной полости, почти привычную и тянущую до самого бока. Он, не скрываясь, в открытую тащит из кармана пузырёк с таблетками и глотает два кругляша под чужим внимательным взглядом. Чонгук смотрит на его лицо, подмечает слишком плотно сжатые губы и напряжённый залом бровей, но вопросов не задаёт, ничего не предлагает, заглядывая мельком в полиэтиленовый пакет и находя там всё то, что сам хотел купить.       Они идут молча до самого дома, Чону всё же приходится сбавить шаг, чтобы Тэхён не слишком отставал от него, глупо опасаясь, что тот расплескает свою боль этой скоростью, а сам он ничем не сможет помочь. Хватит уже на сегодня. Так и говорит Чонгук перед дверью своей квартиры, коря себя за это «сегодня». Наверное, нужно было оборвать себя на полуслове, а лучше припечатать «на всегда», чтобы сразу дать понять, что больше им ничего не светит, если когда-нибудь вообще светило. Но Тэхён-то всё это знает, предугадал уже давно, потому, закатив глаза к потолку, качает головой.       — Не надоело ещё?       Они оба останавливаются на пороге ванной, заляпанный в крови кафель выглядит вдруг страшнее, чем раньше, чернее и тоскливее. На полу след смазан одеялом, растянут широко и тревожно вдоль стиральной машины, а ванна тонет в густой черноте, и на стенах всё ещё руки Чона рисуют смертельные узоры, запечатывают ладонями жестокую необратимость момента.       Тэхён отмирает первым, стаскивая куртку с плеч, и, не раздумывая, избавляется от толстовки, скидывая её на пол в коридоре. Он цепляет пальцами края футболки, стягивая её, обнажая торчащие под бледной кожей рёбра и плоский живот, острые тазобедренные кости угадываются под тканью белья, когда он уверенными пальцами расстёгивает ширинку на джинсах и тянет их вниз. Чонгук следит за его движениями молча, наказывает себя, разглядывая тело, которое никогда не должно было оказаться на этом пороге, где голой стопой через пару шагов измазаться в чужой крови придётся. Похоже, это тот момент, к которому он сам их подвёл, беспечно подпустив к себе, или нет, скорее, беспечно подобрав Тэхёна, глупо понадеявшись, что этот интерес, стремление почувствовать тепло чужой жизни не перерастёт во что-то большее. Но переросло ведь. И у Чонгука рвётся в груди отчаянно, окончательно, когда он понимает, что если снова даст слабину, то однажды мёртвому Киму лежать в этой ванне, а ему — его кровь слизывать с собственных пальцев.       Он не раздевается вслед за Тэхёном, оставшемся в одном белье, его одежда и так измазана кровью, поэтому он лишь снимает куртку, и то на ходу, небрежно бросает её на стиральную машину. Первым делом он включает воду в ванне, смывает лейкой собравшуюся на дне густую кровь, и та плывёт медленно, тягуче, расползаясь всполохами вокруг водостока, и, ускоряясь, светлеет на оттенок постепенно, оставляя разводы. Чонгук мажет струями воды по стене, уничтожает следы своих ладоней, пальцев — они стекают вниз красными дорожками, собираясь в стыке бортика и кафеля, застревая там тёмными пятнами. Тэхён сам передаёт ему чистящее средство и молча продолжает собирать с пола тряпками кровь, развозит её по кафелю, а лишнее выжимает в раковину, пачкая кисти рук. И химию он тоже льёт, надев резиновые перчатки, оттирает все швы и трещины добросовестно и тщательно, не пропуская. Боль под желудком рассасывается медленно, перетекает плавно в поясницу, ломит от неудобного положения, но он игнорирует эти ощущения, скользя коленями по влажному полу и за монотонными движениями даже не думает о том, что будет дальше, когда они отмоют ванную и придётся говорить. Тэхён и так всё знает.       Не знает Чонгук, но и он без труда выбрасывает лишние мысли из головы, вообще все мысли, сосредотачивается на исчезающих стремительно разводах, вдыхая едкий запах химии, уже и забывая о том, как пахла его жертва несколько часов назад. Он только снова вспоминает о Сокджине и эту свою мысль пытается не растерять в однообразии движений, возвращая ванне тот вид, в котором он её не принимал даже заселяясь. За Тэхёном он не следит, и так понятно, что тот всё сделает, как надо, и всё же, дотирая раковину, Чон бросает случайный взгляд в зеркало, находя в отражении чужого тела подсохшие разводы, тёмно-красным расчертившие бледную кожу, и вставший ком в горле он проглатывает с трудом, опуская голову.       Они заканчивают с уборкой уставшие, вымотанные сложным вечером и потрясениями ночи, Тэхёна мелко потряхивает от головной боли и отведённого нарочно чужого взгляда, брошенного на пол вместе с затянутым узлом пакетом, в который они сложили все выпачканные тряпки и полотенце, впитавшее ранее кровь с тела Чона. Тэхён осматривает его одежду, но не решается нарушить молчание, не сейчас, а вот подойти хочется невыносимо, самому подцепить пальцами и толстовку с футболкой, и молнию на джинсах — снять уже остатки случившегося, выстирать, стереть. Но это глупая мысль, конечно: он понимает, что эту ночь им не забыть, и что сам Чонгук заупрямится, оттолкнёт протянутые к нему руки, и потому Ким, не говоря ни слова, раздевается догола, бросая боксеры в барабан стиральной машины. Он залезает в ванну, включая снова воду, ждёт, пока пойдёт горячая, и садится на дно, оперевшись спиной, вытянув ноги, Чонгук смотрит на него, не шевелясь, и Тэхён, столкнувшись с ним взглядом, говорит вполголоса, просит.       — Иди уже сюда.       Чонгук раздевается медленно, обнажая грязный торс с засохшей кровью, размазанной вдоль груди до плеч, и оттуда, пропадая в вязи татуировки, тянется она к предплечьям, душит рваными кольцами запястья. Он шагает в ванну к Киму, садится к нему спиной, между ног, лишь бы не пересекаться взглядами, не пытаться угадать чужие мысли по лицу. И тот смывает кровь с его спины, осторожно касаясь, льёт воду на голову и ведёт рукой по плечу, стирая следы, красноватыми струями стекающие на бёдра Тэхёна. Тёплая вода приятно ложится на кожу, и он, уставший и вымотанный, мог бы сейчас расслабиться, откинувшись спиной на грудь Тэхёна, довериться, но он всё равно сидит, поджав ноги и обхватив руками колени, терпит непозволительно ласковые прикосновения к своему телу, телу, искупавшемуся в чужой крови. И пусть Ким всё смыл раз и второй, провёл намыленной ладонью вдоль груди и поперёк, подобравшись к шее, вынудив задрать подбородок и ловить приятные прикосновения кадыком, чувствовать, как аккуратно обводят пальцы линию челюсти. Чонгуку кажется, что тот его душит этой незаслуженной нежностью и вниманием, но всё равно терпит, потому что говорить оказывается вдруг слишком страшно, момент, когда придётся что-то сказать, хочется малодушно задвинуть как можно дальше. Тэхён уводит ладонь обратно на грудь, уверенным движением спускаясь к животу, и Чону самое время его оттолкнуть, но тот отговаривает отсутствием подтекстов, неудобных сейчас намёков и жестов так, что приходится с трудом проглотить злой внутренний смех: охренеть, на какие мысли всё ещё способен его воспаленный мозг.       Тэхён смывает с него мыло, вскользь касаясь и своих бёдер, предплечий, коленей, отмываясь не от крови вовсе, а от тягостных последствий этой ночи, разбросавшей их по разным углам. И потому реальная близость тел, искусственно увеличенная до бесконечных значений молчанием, пугает его, толкает упереться лбом в чужую сгорбленную спину и коснуться невесомо губами твёрдого позвонка. Для Чонгука это равносильно ядерному удару, снёсшему обманчивое спокойствие, выжегшему дотла, до оседающих на дно нутра пушистых хлопьев пепла, невесомых, так невесом был этот осторожный поцелуй.       — Не надо, — еле слышно произносит он; обгоревшие внутренние опоры крошатся, ломая голос, заставляя не просить, но умолять.       Тэхён послушно поворачивает голову вбок, но близость не разрывает, касаясь щекой спины Чона. Эта уязвимость, откровенная мольба надламывает в нём уверенность, потому приходится буквально выдирать сочинённый шёпот из самой сердцевины, заставлять себя не трусить перед чужой болью.       — Ты можешь сказать мне всё, что угодно, — шепчет Тэхён, бросая невидящий взгляд на кафельную стену напротив. — Я всему поверю, что ты скажешь.       Чонгук молчит с застывшим на языке ответом и только горбится сильнее, упираясь лбом в колени, прижатые ближе к груди. Он не хочет спрашивать и подставляться под честный шёпот Тэхёна, не хочет надеяться на незаслуженный ответ и снова, слишком глупо, воскрешать из пепла горячее и пульсирующее, живое. Но Тэхён этот вопрос считывает проведёнными вместе ночами, воспоминаниями о прикосновениях и невысказанных признаниях, а, может, и очень даже высказанных, просто по-другому. Он отвечает на так и не заданный вопрос:       — Я не смогу без тебя, помнишь?       Чонгук выдыхает шумно, обречённо, сжимает веки до разноцветных кругов перед глазами, а ответ удержать не может, сколько ни пытайся осадить его в глотке.       — И тебя устроит ложь?       — Нет, — отвечает Тэхён, не задумываясь. — Но ты всё равно и не собирался лгать мне.       Он вспоминает вдруг брошенную будто бы давно фразу-шутку в темноте лестничной площадки, раздражающую, заставившую в тот раз обматерить в сердцах Чонгука, а теперь, лишь коротко улыбнуться, незаметно.       — Я похож на того, кто боится посмотреть в свои штаны, — шепчет Тэхён, припоминая, добавляя. — А ты похож на того, кто собирает сумку, чтобы больше не врать.       «Чтобы тебя не убить, придурок», — хочется ответить Чонгуку, но чувство у него такое, что Тэхён и так всё знает, просто не позволяет им обоим произнести эти страшные мысли вслух.       — А если я не хочу говорить? — спрашивает Чон, потираясь лбом о колени, Тэхён отвечает тут же, задирая чуть подбородок и бросая взгляд на чужую шею, скользя им по кромке влажных волос:       — А ты не хочешь?       — Ты доконаешь меня своими вопросами на вопрос, — вздыхает Чон.       — На то и расчет, — хмыкает Тэхён, прикрывая глаза. — Чтобы говорил, а не молчал. Людям нужно разговаривать.       Но Чонгук только качает головой, поднимая голову, упираясь взглядом в стену напротив.       — Ты сам всё видел. Нечего тут объяснять и оправдывать.       — Всему есть причины.       — Для убийства не может быть причин, Тэ, — уверенно произносит Чонгук и впервые за сегодняшнюю ночь даёт свободу этому слову — «убийство»; ломает границу между щадящими недомолвками с многозначительными взглядами и неизбежным объяснением, которого по-прежнему, всё так же трусливо, хотелось бы избежать. Тэхён трётся щекой о спину Чона, поворачивая голову обратно, и под чужой судорожный вздох снова оставляет на остывшей коже поцелуй, и снова невесомый.       Ночь отступает, и небо впитывает всё ещё тёмную серость утра, но только по углам чернеет густо, а по стенам расползлось предрассветное ненастье, матовое и холодное. Чон курит у приоткрытого окна, переодевшись в домашнюю одежду, которую пришлось достать обратно из сумки, испачканная крутится в стиральной машине, и только что с курткой делать, он так и не решил. Не решил он много чего, на самом деле. Начать хотя бы с того, что рука так и не поднялась набрать Сокджина, а попытки выгнать Тэхёна сошли вдруг на нет, Чонгук молча оглядел его тяжёлым взглядом на выходе из ванной, но это молчание, разрешение, по сути, очередной сбой и крушение дамбы, снова всё на самотёк. Почему всё складывается именно так, отчего вдруг противоречия, скопившись, глотаются вместе с горькой слюной, ластятся к лёгким ядовитым дымом, обволакивая нутро, просачиваясь в каждый угол, кусая каждую мысль, должно быть, нужно просто вернуться к началу, чтобы это понять. Вся его влюблённость, запретные, давно забытые чувства развились из простого эгоизма — коснуться, удержать, впитать чужую жизнь, заглушить на время собственную боль, насладиться. Поверить хоть во что-нибудь, оживить себя.       Он завёл своё сердце вновь, поверил на мгновение, что ещё способен на чувства, что у него ещё есть шанс, и потерял вдруг счёт этим моментам, когда горит внутри от чужих прикосновений и приходится себя сдерживать, а всё равно хорошо же было, пусть и с болью пополам. Но и её он смог отодвинуть хотя бы на короткий миг, когда чужие страхи остро режут нервы и крепко хватают за горло так, что не вдохнуть, и ревность, сука, ревность поднимает волну злости и беспомощного отчаяния. Эта боль рассыпалась по утру, прахом воспоминаний прилипла к боку, отпечатавшись на коже и своей, и чужой, будто теперь одно на двоих рассказанные тайны делит пополам. И до сих пор на ладонях горит костром пойманная жизнь, вытащенная из морока и плена передозировки, запущенная снова, втолкнутая в грудь и прикрытая пальцами, нащупавшими сердце. И Тэхёна Чонгук всё ещё держит, даже когда толкает от себя, прогоняет; даже когда сам пытается уйти.       Завязалось между ними, заплелось в мудрёные узоры, спуталось в узлы даже не разрубишь, потому что нихрена не видно, где нужно рубить. Невидимые нити последствий — судьбоносная тесьма крепче стали сковала, и руки по швам, прилипли к бокам не отодрать, чтобы вырваться из этих пут, вытолкнуть Тэхёна из-под цепей.       Он курит медленно, тягуче, в занимающемся утре окончательно теряет уверенность в следующем шаге, толкает в висок чужим молчаливым ожиданием, Чонгук перехватывает его, когда поворачивает голову вбок и сталкивается взглядом с Тэхёном, сидящим на кровати. Тот выглядит совсем неважно, с тёмными кругами под глазами и бледным цветом лица, синюшными губами, искусанными до красных трещин. На нём джинсы, надетые на голый зад, толстовка с натянутыми на пальцы рукавами, Тэхён мёрзнет и расслабиться не может несмотря на то, что, наконец, дорвался до стены, опоры под спину. И рядом с ним прямо сейчас ползёт по обоям кровавый тёмный след, заползает Чону в зрачок, заливает рот так и не проглоченной горечью, одними и теми же мыслями.       — Блять, — ругается он, не сдержавшись. — Не сиди ты там.       Тэхён качает головой, закатив глаза к потолку, встаёт неохотно и шумно, медленно направляясь к кухне, и затем стучит шкафами и полками, вбивая своё раздражение в затылок Чона, выбивая дурь, когда с найденным в одном из ящиков кухонным ножом возвращается к кровати, подобравшись к стене на коленях, поддевает острым лезвием старые обои. Они не отходят, режутся полосами, измельчаются в труху, но вместе с протяжным скрежетом лезвия и сыпящимся прямо на кровать крошевом бумаги исчезает кровяное пятно, сдирается со стены, но не из головы, конечно, перед глазами всё ещё бьётся Тэхён затылком о стену, страх сковывает горло, тянет его отголосками вдоль трахеи прямо сейчас. Он бросает нож там же, на кровати, и, подойдя к Чонгуку, отбирает у него сигарету, тот и не сопротивляется, внутренним электрическим током ударившись, когда их пальцы соприкасаются мельком. Терпеть близкий физический контакт оказывается сложно, почти невозможно, остаётся за дверьми ванной отсроченная усталостью нервозность, отчего-то особенным моментом будто украденная, а теперь Чонгука трясёт от мысли, что он, как ни в чём ни бывало, может касаться Кима, и что тот вдруг будет тянуться к его прикосновениям. После всего, что увидел.       — Что с тобой не так? — вырывается у Чона против воли. — Ты же бежать должен отсюда, в квартире закрыться, не знаю…       Но Тэхён бросает на него болезненный взгляд, делая последнюю затяжку, и ломает окурок о дно пепельницы, выдыхая сигаретный дым.       — Мы можем ходить вокруг да около, если хочешь. Я могу целый день задавать тебе тупые вопросы, а ты — уходить от ответов, снова пытаясь прогнать меня. И ты, конечно, можешь сам уйти, так ничего и не рассказав, мне тебя не догнать. Здоровья не хватит, как видишь.       Он разворачивается, смотря открыто в лицо Чонгуку, а сам исчезает в серости утра, ластящейся к нему из-за приоткрытого окна, и Тэхён тянет рукава толстовки до кончиков пальцев, горбится, ёжась. А голос, тихий и хриплый, Чону теперь вовек не соскоблить с подкорки, не вытолкнуть из головы обратно.       — Я только хочу, чтобы ты понял, — говорит Тэхён, — что как ты принял меня, так и я смогу принять тебя. Любого.