Город грехов – Гетто

      Всё-таки это чужой палец жмёт на спусковой крючок, момент выстрела непредсказуем, неуловим, и даже первые доли секунды не понять, куда именно попало, задело.       — Я убил их всех, — говорит Чон, не сводя глаз с Тэхёна. — Я мог убить и тебя.       Тэхён взгляда не отрывает от чужого лица, замечая, как ломаются его черты, заостряясь, как поджимаются непроизвольно губы, слишком сильно, кроет серым льдом радужку до самого зрачка, до чёрной глубины. Он ничего не отвечает, признание это проходит будто мимо, задевая лишь по касательной. Он даже не сопоставляет расписанные некогда Юнги увечья мёртвого Чимина с теми ранами, что нанёс Чонгук неизвестной девушке прошедшей ночью. Быть может, стоило ему открыть дверь в ванную и увидеть её труп, как всё стало понятно сразу. «Ритуал», — сказал Хосок.       — Всё ещё могу.       — Я тебе уже предлагал это сделать, — отвечает просто Тэхён. — А ты любить захотел. Так люби, потому что я уже.       Он поворачивается спиной к Чону, не в силах больше терпеть холод, пробирающий до кости, сводящий мышцы и колющий остро внутренности, снова до боли, и закрывает окно, спрашивая тихо, тревожа дыханием стекло, прислонившись лбом к оконной раме.       — Расхотел?       «Конечно, нет», — хочется ответить Чонгуку и добавить, что время успело обратить это несмелое желание в действие, необратимое. И от того, наверное, так страшно. Что если даже и уехать, то, всё равно, часть него останется здесь навсегда. Он делает шаг вперёд, кладёт ладонь на сгорбленную спину меж лопаток и чувствует чужую дрожь, не от страха, знает. Тэхён, действительно, замёрз.       — Не мучай меня, — просит еле слышно Чонгук. — Отпусти.       У кого просит — непонятно. Может, у Тэхёна, чтобы не верил так глупо и беспечно, не пытался понять и удержать бессмысленным упрямством. А, может, у самого себя — запутавшегося в этих сетях противоречий и мытарств, где секунды отмеряют каждую новую мысль об уходе, а тело всё равно не слушается, оставаясь на месте. Или, может, просит у заткнувшегося зверя, скрывшегося в щелях, тёмных углах, добившегося своего и теперь пожинающего плоды своих деяний.       Может быть, это молчание так нагнетает, или незаметно подталкивает случайно шепнуть, в конце концов.       — Я — монстр, не человек, совсем далёк от них.       Тэхён не отлипает от оконной рамы, жмурясь до разноцветных кругов, кривясь и закусывая губы, чтобы не закричать, не вытолкнуть из горла дикую усталость и накопленную боль, жующую внутренние органы нещадно, страх, что всё закончится вот-вот, если Чонгук так и не сможет довериться ему, открыться.       — Я шестнадцать лет жил с монстром, — хрипит Тэхён, — и точно знаю, как он выглядит.       Он дёргается, ведя плечом, отходит от окна, заставляя Чона сбросить руку со спины, разворачивается, встречаясь с ним взглядом, ловя его затухающий блеск.       — И ты — не он.       — Ты ничего обо мне не знаешь.       — И мы снова возвращаемся к началу, — криво улыбается Тэхён. — Ещё один заход для моих тупых вопросов. Почему ты никак не можешь понять, что я всё равно не уйду? И тебя отпускать не собираюсь.       У Чонгука на это есть весомая причина, но она топится в чужом взгляде, спокойном и усталом, вспоминается тот, что горел ненормальным паническим блеском в будто бы далёкой ночи, когда Тэхён, заламывая тревожные пальцы, разрывал себя вдоль, чтобы вытащить наружу боль своего прошлого и страхи, что мучают его до сих пор. И, наверное, это несправедливо — принимать, как должное, чужие тайны, успокаивать ночами, доказывать свою необходимость быть рядом, предлагая помощь, в то время, как своя невысказанная правда травит до горечи во рту, до глупых надуманных спазмов. И, конечно, это несправедливо — подвести к порогу ванной, позволить открыть дверь, смывать с кафеля кровь и самому в ней мазать колени, а теперь молчать, выигрывая какие-то пустые минуты, оттягивая неизбежное.       Тэхён пользуется его заминкой или просто устаёт стоять, подходя ближе и утыкаясь лбом под ключицы, скрытые толстовкой, находя опору для себя. Он шепчет куда-то в ткань, в самое сердце Чонгуку.       — Почему ты их убил?       — Потому что они — еда.       Тэхён задирает подбородок, сталкиваясь взглядом с Чоном, тот опускает голову, теряя выдох, замирая перед расползающимся непониманием в чужом взгляде. И чем больше затягивается пауза, вяжет узлы, обвязывает их поперёк, тем быстрее меняется блеск в глазах, от непонимающего и удивлённого до неверяще-обманутого, хмурого. Чонгук только кивает головой слегка, раз и второй, отсчитывая чужие эмоции по кадрам каждым движением, в мыслях никак не укладывается то, почему Тэхён всё ещё стоит так близко.       — Это правда, — говорит Чонгук тихо. — Я не человек.       Время наступает на пятки, дышит в затылок, закрывая глаза крепко ладонями, может, поэтому становится проще, будто бы легче от глупой детской веры в то, что раз не видишь ты, то и тебя, должно быть, не видно. И стоит поторопиться перед этим рассветом, не затягивать прошлую ночь в бесконечную петлю на чужой шее, свою она уже обвязала крепко-накрепко узлами.       Наверное, поэтому признание скручивает спазмом горло.       Наверное, поэтому слова рвут намертво склеенное, спаянное, инстинкты не позволяют задохнуться.       Не позволяют противоречия и подавленные внутренние желания остаться молчаливым перед единственным человеком, от которого, на самом деле, никогда не хотелось уходить. И всё-таки, не устоять на месте, Чонгук отходит от Тэхёна, садится в кресло и горбится, опираясь локтями на колени, и, растирая ладонями лицо, говорит глухо, задирая голову и встречаясь с чужим взглядом.       — Я не могу сказать, как есть. В это трудно поверить так просто.       И отсюда, наверное, должен начаться рассказ? Длинный ли, с подробностями, или короткий — Чонгук всё ещё крутит мысли, выкручивает, перетирая, а губы хватают воздух, застывают безмолвно, и щемит меж рёбрами до скрежета костей, до нервной судороги мышц лица, и взгляд бесцельно ползёт по линолеуму, будто вот-вот считает стёртые слова со старого пола.       Тэхён садится напротив, на край кровати, ничего не говорит, смотрит только внимательно, замечая и тревожную линию губ, и беспокойный взгляд, замешательство на чужом лице, заострившиеся и, наконец, решительные черты. Чону ничего не остаётся, как… Да ему вообще ничего не остаётся.       Он качает головой, раскачивает мысль, в которой он ни при каких раскладах не должен был оказаться в таком положении, а всё же оказался. Он вспоминает, как совсем недавно не мог представить момент, в котором его признание вдруг прозвучало бы, в котором пришлось бы открывать правду тому, кто достоин гораздо большего, чем делать заплыв в этой чужой крови, бесконечной. Нырять, прыгнув с высоты. Всё-таки, он сам подвёл их к этой черте, и теперь, должно быть, слишком поздно давать по тормозам. Если бы Чонгук за всю свою жизнь хоть раз остановился, наверное, он смог бы вовремя понять, когда это нужно было сделать с Тэхёном. Но теперь остаётся только локти кусать, заставлять себя сожалеть и ругать, вспоминать тот момент, после которого, на самом деле, ни у кого из них не осталось шансов. Если всё это судьба.       — Мне было двадцать, — говорит Чонгук, застывая в кресле. — И я был тем ещё ублюдком. В то время мы все были такие, вечно на лёгких и не очень наркотиках, адепты свободной любви и участники «очень важных» митингов. К тому моменту я уже успел разочаровать своих родителей несмотря на то, что всё-таки нашёл работу в большом городе. В любом случае, — хмыкает он, — даже если бы я был примерным сыном, меня бы это не спасло. Я просто оказался не в том месте и не в то время. Это могло произойти с любым: со мной, по воле случая; с какой-то девчонкой, оказавшейся в подъезде поздно ночью; с тобой, потому что я так и остался ублюдком, видимо.       Чонгук переводит дыхание, выпрямляясь, принимая этот момент, который уже точно не отмотать назад, пусть и случился он, на самом деле, часами ранее. Сейчас ему уже кажется, будто все те мгновения, в которых Тэхён просыпался в его постели, вели именно к этому утру, к этим последним тайнам.       — Мы были в баре, кажется, отмечали мой двадцать первый день рождения, — продолжает он, — и я вышел, чтобы купить сигарет. Пошёл переулками, потому что бар был не с внешней стороны улицы, а во дворе. Я был ещё не пьян, но уже вмазан, и поэтому сначала подумал, что у меня глюки, когда за спиной услышал чьи-то шаги, а, обернувшись, никого не увидел. Потом подумал, что это крысы или какая-нибудь бездомная собака. Но, в конце концов, мне стало казаться, что кто-то буквально дышит мне в затылок. И я побежал, — хмыкает Чонгук, хрипло выдыхая, — только это было бесполезно. Он догнал меня, выглядел как человек, а глаза красные, и зубы… Он разорвал мою шею, так мне показалось: будто крови было дохера, а боли ещё больше. И я отключился, а когда очнулся, был всё в том же переулке, лежал на земле. И была всё ещё ночь, та же самая, и никто меня, наверное, даже и не искал. Оказалось вдруг, что крови и не было почти, и только на шее — след укуса, но и тот затянулся за считанные часы. Мне кажется, я даже не успел к тому моменту прийти в себя и хоть как-то осознать случившееся. Впрочем, осознание и не пришло, оно просто ёбнуло меня по башке, когда пришло время. В тот вечер в других переулках, чуть дальше, нашли парня с разодранной шеей до грудной клетки. Плоть болталась на костях, и сухожилия, мышцы были разорваны, рёбра сломаны. Его съели, а меня, на сытый желудок — обратили.       Тэхён не понимает, Чонгук видит, как у того хмурится складка меж бровей, и губы, закушенные, краснеют в тонких трещинах, немеет у Чона в горле.       — Это был вампир. И я в ту ночь тоже им стал.       Тэхён отмирает, промаргиваясь, смешно хватает воздух губами, Чонгук бы правда рассмеялся, от души так, даже почти не зло, но у него в голове третья мировая ебашит артиллерией, и, в общем-то, даже грудью на амбразуру бросаться слишком поздно. Изрешетило. Так и не озвученное матерное слово тянет тишину до треска, до ощутимых физически мыслей, и напряжение давит черты чужого лица тенями, залегает в синяках под слегка сощуренными глазами с застывшим взглядом, брошенным куда-то под ноги Чону.       — Типа... — пытается подобрать слова Тэхён, — как в фильмах?       — Примерно, — не сдерживает вымученной короткой усмешки, но тот не обманывается ей, он уже понял, что в тех сомнениях и попытках сбежать, оттолкнуть, просьбах отпустить не было ни намёка на шутку.       Убийство — не шутка. Но у Тэхёна, всё равно, не укладывается в голове чужое признание. Оно спотыкается о все моменты, что они успели провести вместе, об улыбки, смех и раздражающие попытки задеть, поддеть, манеру речи, прикосновения и боль, страх, в конце концов. «Да он же крыс боится, какой из него... Вампир?», — горит мысль в голове у Кима, но она тухнет под серьёзным взглядом Чонгука, смотрящего на него внимательно и безотрывно. Сложно представить, что он мог быть настолько уязвлён чьей-то болью, что допустил слезу, может, она тогда и от своей боли была, может, всё вместе, но разве мог бы он тогда? Разве мог бы, если он — один из тех героев набивших оскомину сказок, где бессмертные и холодные, неуязвимые и жестокие.       Это вообще не похоже на Чонгука, так думает Тэхён, но всё равно неизбежно упирается воспоминаниями в истерзанное тело на дне ванны и никак не может собраться с мыслями, чтобы хоть что-нибудь сказать. Но Чон говорит за него.       — Всё не так романтично. Ты сам видел, это не похоже на сцены из кино.       — Покажи, — говорит вдруг Тэхён, поднимая взгляд на Чона. И застывший блеск в его глазах даёт трещину, отмирая, забившись тут же на живых волнах. И уверенности в нём ровно столько же, сколько было тогда на пороге ванной. И точно так же эта непоколебимость принятого решения во взгляде сбивает Чонгука с толку.       — Всё не так, Тэ, я же сказал. Это не то, что можно контролировать. Ты же видел: он в клочья ей шею разодрал, и так было каждый раз. Очень много раз, — бросает Чонгук горько, обречённо. — Он не просто убивает, а играет со своей жертвой, упивается её страхом и загоняет в угол, выматывает. И только потом съедает. Это ни разу не похоже на те образы, которые ты мог где-то увидеть, о которых мог когда-то прочитать.       Тэхёну странно слышать эти резкие переходы от «я» до «он» и наоборот, когда сам он видит только Чонгука с замершим взглядом, нервно трогающего кольцо на безымянном пальце.       — Я хочу увидеть, — говорит Тэхён вполголоса, а сам не до конца понимает свою просьбу, не может представить свои действия и, главное, того — чужого. И, может, напрасно он это всё затеял, стоило б не нарываться, но если у него и есть свой замкнутый круг, то он — всегда по лезвию ножа, и лучше уж самому зайти на новый вираж, чем позволить чужой руке привычно толкнуть себя меж лопаток.       Сложно поверить в слова — невозможно, и Тэхён теряет мысли одну за другой, пока Чонгук уверенно отвечает отказом.       — Не смогу понять, пока не увижу.       — Нет, это опасно.       — Потому что он может меня съесть? — спрашивает Тэхён, припоминая чужие слова. — Но ведь он мог в любой момент.       И тут-то до него и доходит, складывается не как пазл, но как карточный домик — валится карта одна за другой.       — Вечером, — говорит Тэхён, замирая, ловя чужой болезненный взгляд, — когда ты меня оттолкнул, это оно и было?       — Нет, — отвечает Чонгук. — Всё гораздо хуже.       Он делает паузу, хватая вдох лишь наполовину, и потому выходит глухо и сдавленно.       — Ты ему нравишься.       Тэхёну кажется, что его мозг сейчас вскипит, жгутся мысли в черепной коробке слишком остро, путая его и не давая возможности перевести дух, чтобы обдумать всё сказанное. Ожогом рвёт странное признание. И опять это «ему».       — И что это значит?       — Что он хочет тебя обратить, — просто говорит Чонгук, а у самого скребёт на душе так, будто она там ещё осталась. — Сделать тебя своим.       — Покажи, — повторяет Тэхён, даже не пытаясь дать себе время обдумать слова Чона, но тот качает головой упрямо.       — Нет. Даже не думай об этом.       Но Ким не слушается, встав с кровати и подойдя ближе к Чонгуку, он присаживается на пол между чужих коленей и ладони тянет к лицу, пальцами касается подбородка, и Чон не в силах его оттолкнуть, ломается в холодных руках, шепчет, выпрашивая.       — Не надо, Тэ.       — Просто покажи.       — Ты не понимаешь, — тянет шепотом Чонгук. — Он же меня не отпустил. Он же её… чтобы я не ушел от тебя. Я собирался уйти.       Тэхён мажет пальцами по чужим губам, обводит и в них же шепчет, придвигаясь ещё ближе, едва касаясь лба Чона своим.       — Показывай, Чонгук, — и взгляд его горит решительно, заразно.       «Это не то, что можно контролировать» — хотелось бы повторить ему, но он чувствует, как сковывает челюсть привычной болью и тянет вдоль трахеи опасно и горячо. И ничего поделать не может. Никогда не мог. Он только запоминает черты чужого лица, обманчиво расслабленные, линию губ, которую до сих пор хочется сцеловать, будто никогда её не касался, и глаза, близкие и завораживающие, с тёплым блеском в почти чёрной радужке, он бьётся там: «Доверься». Тэхён даже не моргает, когда Чонгук кладёт руки на его плечи, не надавливая и не цепляясь, но разрушая неподвижность, многозначительное замирание момента, когда отсчитанные секунды ощущаются кожей физически, и случайное движение, неосторожное, могло рвануть между ними, могло бы. Если бы он испугался, Чонгук попытался бы сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить неизбежное.       Тэхён вспоминает, как до дрожи боялся свою мать, как с замиранием сердца отсчитывал звонкие шаги на лестнице, как каждый раз убивал себя, стоило двери его комнаты открыться и впустить ночью монстра в кровать. Как он бился в отключенном теле и как кричал, запертый в шкафу, как наглотался таблеток и смотрел на бегущую тонкой струёй по запястью кровь. Как нашёл пистолет, как тот тяжело лёг в руку, а сердце, сжавшись, застучало в уши глупо и опасно, очень страшно. Как хотелось выстрелить себе в висок, в лоб, в рот, скривлённый испугом, стоило только представить, как будет возле его трупа елозить на коленях мать, рыдать и причитать, признаваться снова и кровь его глотать, глотать, потому что всё, что она хотела — это сожрать его, выесть до остатка. И почти смогла.       Он думает, если ему и есть, что терять, после всех этих лет жизни, то это Чонгук, который принял его несмотря на то, что сам Тэхён не хотел себя принимать, думал, что это никому не по силам. И возвращаться к тому, что было до, какой-то месяц назад или около того, а на деле, дохрена передуманных, переиначенных мыслей назад — кажется невозможным. Это и есть невозможно, и, значит, любой риск вполне оправдан.       Чонгук не выдерживает чужого взгляда, прикрывая глаза, а Ким привстаёт, не убирая ладоней с его лица, заставляя Чонгука переложить свои руки с плеч на бока, и, сделав шаг в сторону, постукивает его коленом по бедру, вынуждая сдвинуть ноги. Он ловит шумный выдох губами, когда садится на Чона сверху и сокращает расстояние, придвигаясь ближе. Пальцы чертят линии по скулам и подбородку, касаются осторожно, выбивая из Чонгука толчками безнадёжное и звериное, нуждающееся в этой подаренной ласке так страшно, что стягивает узлом под рёбрами мучительно и жарко, долгожданно. И когда он мажет пальцами по губам, Чонгук приоткрывает рот, не в силах больше сдержать стреляющую в челюсть боль, обнажая растущие клыки и слыша, как застыло на мгновение чужое человеческое сердце, и как стремительно оно забилось вновь, гоняя горячую кровь.       Тэхён теряется в ворохе мыслей, в невозможности осознать, что стал свидетелем необъяснимого, чего-то не способного втиснуться в рамки привычного, осознанного мира. И всё равно, хоть неприятно колет мурашками вдоль позвоночника, и тяжелеет в горле, собираясь, ком, он не отрывает пальцев от чужого рта, касаясь осторожно длинных клыков, вросших в ровный ряд зубов, и замирая, когда ресницы Чона, дрогнув, распахиваются, и под веками оказываются два красных глаза. Они смотрят на Тэхёна, не отрываясь, будто щурясь слегка, и черты лица Чонгука расслабляются, разглаживаясь, меняя тревожность на отрешённость, заставляя потерять выдох в сгустившемся между двумя телами воздухе. Красный взгляд горит, пылает где-то в самой глубине, отсвечивая приглушённым блеском — растаявшим солнечным лучом, лизнувшим неровную рубиновую грань. И Тэхён не может не смотреть, вглядываясь, пропадая, забывая о собственном сердце, что бешено бьётся под самое горло, болью отдаваясь под ключицами — воздуха не хватает совсем. А внутри крутит и обрывает, натягивает, мотает на кулак и заливает горячим грудную клетку, топит до низа живота жаркой волной — колет морозом кончики пальцев, застывших на чужих губах, тронутых будто вскользь влажным языком. На пробу.       В чужих глазах темнеют увядшие цветы, багряные и почти чёрные, склонившие бутоны вниз, к самой земле, к могиле; в них тянет рваным следом по разбитому асфальту кровь многоточием, пунктиром, прямо в руку, в ладонь, прикрывшую распоротый железкой бок; их заливает бордовое вино, брызнувшее каплями неосторожно и тревожно, они отражают сотни бликов редкого огня, брошенного на осколки битого хрустального бокала. В них заворачивается, распахнувшись на мгновение, красный шёлк или атлас, гладкий и блестящий, влекущий пальцами коснуться, подтолкнуть. В остановившемся моменте, когда мажет перед глазами красно и знакомо, Тэхён слышит своё дыхание, как будто прямо в комнате, под потолком, рвёт непогодой над поднявшейся волной, бьющейся об острый камень, стачивая его, уходя и замирая лишь на короткий миг.       — Не он, — хрипит Тэхён, повторяя, тянет буквы, выдирая их из горла, а в глазах напротив шальным блеском стреляет прямо в грудь, но сердце очередным толчком даёт отпор, морским гулом отзываясь под рёбрами. — Может быть и монстр, но не мой.       Стачивая, вымывая, оглаживая, стачивая, обласкивая.       Горячее дыхание ложится на скулы, опаляя, сжигая пальцы, касающиеся сухих губ осторожно, тяжелая рука тянется с бока на плечо, ложится грузом, утекая медленно на шею, властно накрывая её ладонью. Тэхён не моргает, выдерживая чужой взгляд, а дыхание выровнять не может, наспех облизнув пересохшие губы, когда большой палец передавливает кадык поперёк, и воздух рваным толчком выплёвывается вместе с хрипом.       — Нихуя. Ты здесь не один такой.       Тэхён тянет ухмылку, та рвёт губы криво, распарывая кожу на привычные трещины, и взгляда не сводит с чужого лица, вычитывает в замершем алом взгляде насмешливые блики, разрывает зрительный контакт, выплывая на поверхность, глотая воздух, когда хватка на шее слабнет, чужие пальцы утекают на подбородок. Ким смотрит на два клыка, ненормально длинных и острых, точно звериных, а под пальцами чужие губы всё равно горят привычными поцелуями, жаркими и влажными, человечными. Мурашки ползут по шее, остро вспарывая кожу, когда ладонь смещается выше, проходясь пальцами за ухом, и неосторожно касается ушиба на затылке, заставляя зашипеть непроизвольно и сощурить глаза. Во взгляде напротив бьётся светляк под красным стеклом; Тэхён его ловит кожей вместе с горячим близким дыханием, может, поэтому щекочет в самом горле, заставляя прикрыть глаза, когда пальцы летят с подбородка, укладываясь на живот расслабленными ладонями, чужие губы касаются лба сухим поцелуем, замирая на медлительные доли секунды, прежде чем оторваться.       — Ты опоздал, — шепчет Тэхён. — Я и так уже твой.       Под тревожными веками всплывает комната обратно, в брошенном через окно рассвете Тэхён видит, как два голубых глаза смотрят на него устало. Рука Чонгука соскальзывает с затылка на плечо, касается пальцем кожи будто бы случайно, и, наблюдая за тем, как меняется чужое лицо, возвращая привычные живые черты, Тэхён позволяет себе расслабиться, но сердце всё равно стучит, в самые рёбра бьётся отчаянно.       Чонгук этот стук всё ещё отголосками ловит приятным давлением в горле, прикрывая глаза, чувствуя, как ладони Кима отмирают на его животе, тянутся выше, к груди, хочется схватить их в крепкий кулак, остановить прямо там, на сердце, будто коснувшись его, чужие пальцы смогли бы остановить эту внутреннюю дрожь. Странно даже под закрытыми веками всё ещё чертить красным линии знакомого лица и слышать отчётливо сказанные хрипло слова, но всё равно, пропускать будто мимо, вскользь собственных ощущений. Но и их разобрать, расписать в картину и в схему пропихнуть, Чону кажется, что он свою часть, очень важную и тщательно оберегаемую — отдал другому, и теперь остаётся только сдерживать неприятное волнение, когда в голове мелькает мысль, что и зверь, должно быть, что-то дал ему от себя.       — Это было пиздец как странно, — признаётся Тэхён. — До сих пор… пиздец…       — Да, прости, — подаёт голос Чон, открывая глаза и находя черты чужого лица в ненастном рассвете, а не под вылизанной поверхностью алого стекла. — Для меня это тоже непривычно… Раньше, в такие моменты, я пытался отключиться, знаешь.       — Знаю, — кивает Тэхён. — Я знаю.       Чонгук касается без опаски его шеи, припоминая, как несколько минут назад неосторожно касался кожи этими же руками, сжимал пальцами, а теперь, ведёт почти неощутимо, оглаживает.       — У тебя, наверное, много вопросов, — говорит Чон, и Тэхён, пропускает хриплый смешок, наклоняя голову вбок. Чужие пальцы повторяют линию челюсти, застывая на подбородке, приятно и немного волнительно, слишком мало времени прошло с того момента, когда казалось, что этого прикосновения может больше и не быть.       — Дохуя, — тянет Тэхён и своей улыбкой-ухмылкой режет без ножа прямо поперёк горла. Чонгук бы захлебнулся воспоминанием о ней.       А у Кима в голове слишком всё запутано, чтобы пытаться упорядочить вопросы, всё ещё сложно впихнуть себя в рамки, которые оказались гораздо шире, чем он когда-либо мог представить. Это раздолье пугает почти так же, как и теснота, пусть рёбра останутся целы, но потеряться в отодвинутых границах, себя потерять. От переизбытка кислорода дышать совсем не легче. Видимо, не судьба — Чонгук наклоняется вперёд, опуская руки, и, горбясь, касается лбом плеча Тэхёна, позволяя тому так и остаться безмолвным, ловя хриплое и простое, вклинивающееся странным человеческим порывом, странным после всего, что произошло только что.       — Устал. Ты, наверное, тоже, — и поправляет себя. — Конечно, тоже.       Но он всё равно не даёт встать с колен, не даёт даже отодвинуться, а, наоборот, мазнув ладонями по бокам, заводит руки за спину Тэхёна и, складывая пальцы в замок, притягивает его к себе ещё ближе, укладывает подбородок тому на плечо.       — Я боюсь тебе навредить, — признаётся. — Потому что знаю, что могу. Я сбежал от своих друзей и семьи, чтобы не подвергать их опасности. Пусть я никогда не был добросовестным и не следовал многим моральным принципам, но убийство — не то, с чем я смог тогда смириться. До сих пор не могу. Я бежал так далеко, как только мог, а глупая надежда вместо того, чтобы подарить мне хоть немного веры в то, что я ещё могу быть, как остальные, что я могу быть хоть с кем-то из них, только причиняла боль, потому что не мог я. Больше не мог. Близость — это что-то запредельное и запретное одновременно. И, может, я был готов, может, я этого очень хотел, но есть обстоятельства, которые не позволяют мне сблизиться с кем-то — их дохуя, если честно. Наверное, ты можешь это понять. Наверное, только ты и поймёшь.       Он вздыхает, разрывая замок из пальцев, цепляясь ими за ткань толстовки Кима, и хотя это рваное движение выходит слишком нервным и стремительным, голос Чонгука остаётся спокойным, но всё таким же тихим, надтреснутым.       — Мне страшно, — признаётся он, прикрывая глаза. — Мне пиздец как страшно. Я думал, что смогу хоть как-то контролировать себя, но, на самом деле, ни черта я не могу.       Он жмурит веки до кругов, до жёлтой пелены, она рассасывается в черноту, в два блестящих тёмных глаза, оказавшихся прямо напротив так близко, что Чону кажется, будто он и свой взгляд, усталый и измученный, видит в отражении мазутной радужки. Он сидит с Тэхёном нос к носу, взгляд к взгляду, и ровное дыхание, тихие слова, произнесённые серьёзно и вкрадчиво, целуют их губы, заставляя сердце мучительно сжаться от откровенности момента, быть может, они впервые, действительно, стали близки.       — Что бы я ни рассказал тебе, Тэ, ты должен поверить, ты должен знать, что это нихера не шутки, это не кино и не книжки, где добро побеждает зло, — говорит Чонгук, — это реальность, в которой я живу. И она такая же уродливая и неоднозначная, как и та, что известна тебе. Ты сам удивишься, когда узнаешь, насколько они на самом деле похожи. Может, если ты примешь это, если ты отнесёшься к этому серьезно, то мы сможем выиграть хоть немного времени.       Он переводит дыхание, топя короткую улыбку во взгляде, не позволяя ей разорвать линию губ, тёплым блеском лижет вечную мерзлоту радужки глаза. Тает что-то внутри, покрываясь тут же опасной ледяной коркой, скользкой.       — Твоя сила невероятна, а смелость вообще за пределами моего понимания: кто бы мог подумать, что ты будешь задыхаться от моих прикосновений, а монстра не испугаешься почти совсем, — шепчет Чон. — И всё же, этого мало, Тэ. Решительные слова здесь не помогут, и более того: ты больше никогда не должен так делать, как сегодня. Не зови его, и меня не проси об этом. Ты можешь думать, что договорился с ним о чём-то, но на деле всё совсем не так. Только он определяет правила, — добавляет Чонгук. — Если он что-то решит, я ничего не смогу сделать. Я не смогу тебя спасти или защитить.       Тэхёну и говорить ничего не надо, да и что он может сказать? «Хорошо, я обещаю»? Или попробовать доказать, что и так воспринимает Чона всерьёз, и пальцы, всё ещё помнящие прикосновения к клыкам, и воспоминания о пронзительном взгляде красных глаз никак не могут обернуть увиденное в шутку. Только принимаются эти чувства долго, непослушно, Ким пока не может даже самому себе сказать, сможет ли он когда-нибудь свыкнуться с мыслью. «Чонгук, ты — не человек, но человечнее многих людей», — хотелось бы ему сказать, но теперь — нельзя.       — Таких, как я, много, — говорит Чонгук, отодвигаясь от Кима и откидываясь на спинку кресла. — Большинство живёт рядом с людьми, вместе с ними или отдельными районами, бывает по-разному. У нас иерархия, есть богатые и бедные, есть свод норм и правил, которых нужно придерживаться, и аппарат, контролирующий нас. Раньше он назывался Организация, сейчас же Эспада. Теперь так уже называют всё наше общество, потому что с тех пор численность вампиров заметно возросла, да и функции самого аппарата были расширены. По сути, сейчас Эспада — это государство внутри государства. И оно, так или иначе, сотрудничает с людьми. Кто-то из них ни о чём не догадывается, а кто-то в курсе нашей сущности и более того — даже помогает нам. Те вампиры, что являются частью Организации, не убивают людей, чтобы достать еду, им её предоставляют, но они убивают вампиров, которые вышли из-под их контроля, в том числе и новообращённых, не умеющих себя сдерживать, их в первую очередь истребляют, они ставят всех под угрозу, — объясняет Чонгук. — У Эспады есть контракт —военные создали программу для отбора и обучения своих солдат: тренируют их, накачивают какой-то херней, делают всё, чтобы те просто выполняли приказы, не задавая вопросов. Эти солдаты участвуют в операциях по обнаружению и уничтожению террористических группировок. На бумагах — это так. На деле — они вырезают всё население какого-нибудь посёлка — зачастую мирного, но находящегося вблизи «горячей точки», а потом, когда они заканчивают свою работу, приезжают сотрудники Эспады и выкачивают кровь из этих трупов. Затем эта кровь отправляется на обработку в лабораторию, затем — на сортировку. И уже в конце она попадает к нам.       — Ебануться, — тянет заторможенно Тэхён. — Но…       — Деньги, — предугадывает его вопрос Чонгук. — В Эспаде крутится дохуя бабла. Во главе девять ёбнутых вампиров, приказ которых для нас — закон. Они просто инвестируют в те же военные структуры, поддерживают политиков и так далее. В свою очередь, Организация вроде как контролирует нашу численность. Тот же Сокджин, которого ты видел здесь как-то, один из многих, кто занимается поиском и отловом «потерявшихся» — так он когда-то нашёл и меня, и только спустя пару лет, этот чёкнутый придурок признался в том, что это он меня обратил. Это была его ошибка, в то время, он обратил своего человека, но тот не смирился, что будет жить вечность и покончил собой, — добавляет Чон. — На самом деле, никому не выгодно закрывать глаза на свободно разгуливающих вампиров, Эспада хочет остаться в тени, и никакие конфликты с людьми ей не нужны. Но всех не поймаешь, убийства всё равно происходят, и поэтому все следствия останавливаются приказами сверху — сопоставить бы хоть несколько случаев из разных городов, и началась бы истерия.       — Извини, но это реально похоже на какой-то фильм, — говорит Тэхён, но улыбку не тянет, оставаясь серьёзным. — И люди даже не попытались от вас избавиться?       — Я надеюсь, что они хотя бы поняли, что это реально невозможно, — хмыкает Чон, — а не испугались «армии вампиров» или типа того. Дело не в том, что нас нельзя убить, потому что мы бессмертны, а в том, что где-нибудь в захолустье есть вампир, которого не нашли, и который вполне может обратить кого-то ещё. Это как вирус. Его просто не остановить. Поэтому людям выгодно сотрудничать с Организацией. Она контролирует нас, даёт работу, жильё, еду, и, по сути, без неё ситуация была бы гораздо опаснее, хотя факт остаётся фактом — люди всё равно остаются едой, и они всё равно умирают. Я говорил, что всё неоднозначно.       — Но ты… — запинается Тэхён о слово «убиваешь» и делает короткую паузу, чтобы перефразировать, а Чон не подгоняет его, хоть и первоначальная реплика угадывается без труда, хоть и не было бы ничего страшного в том, чтобы произнести эти слова, правда ведь. И всё равно, Чонгук выдыхает с облегчением, и расползается у него в груди глупое тепло от осознания того, что Тэхён не хочет его ранить. И будто бы не было этой страшной ночи между ними.       — Получается, — подаёт голос Тэхён, — ты ушёл из этой Организации?       И всё-таки было.       — Это невозможно, — отвечает Чонгук. — Уйти — невозможно. Фактически, да, я сбежал, но всё закончится тем, что я окажусь там снова. Потому что даже если меня поймают на убийстве, они всё равно прикроют. И заберут обратно. Я просто бегаю по кругу. И все отсрочки — лишь глупые формальности. Они дают мнимую свободу, но, как только, ты делаешь что-то, что противоречит правилам Организации, они тянут поводок с такой силой, что даже не задумываешься, чтобы пойти против. Иерархия помнишь? Пойти против них равна проигрышу.       Тэхён замолкает на какое-то время, пытаясь обдумать услышанное, но чужие слова застревают комом в горле, и тошнотной волной поднимается со дна желудка глупый страх то ли от незнания, то ли от неспособности изменить хоть что-то, чтобы сказанное Чоном сменило свой набор букв, и прозвучавшая откровенность не обречённостью сковывала дыхание, а хоть каким-то подобием надежды. Тэхёну бы хотелось надеяться. Чонгук оглаживает ладонями его поясницу, перекладывает на бока, ощупывая пальцами, и, видя чужое замешательство, он говорит просто, хоть и знает, что своими словами только рвёт раны дальше, швов придётся накладывать уйму, если это вообще сможет помочь.       — Нам нельзя сближаться с людьми — такое правило Организации. Никакой дружбы, никаких отношений и, тем более, семьи. Может, всё было бы не так строго, если бы сами вампиры хотели этого, но в Организации абсолютному большинству нет никакого дела до людей — они их даже не рассматривают, как равных. Многие считают, что вампиризм — что-то типа эволюции вида. «Человек же не будет встречаться с обезьяной», — так они говорят. Вечная жизнь и неизмеримая сила, сдвинутые границы возможного и, в каком-то роде, власть меняют представления, меняют они и предпочтения.       — А твои — не изменили?       — Не изменили, — выдыхает Чонгук. — И за это я своё наказание понёс сполна. Может, правы были те, кто после обращения перестал связываться с людьми. Я же всё время тянулся к ним, хоть и понимал, что рядом с человеком мне самому им никогда не стать. В итоге, уже и не понять, кем я вообще являюсь, если не могу смириться с вампиром, а люди для меня уже давно стали чужими.       — Я бы никогда не подумал, что ты не человек, — говорит Тэхён. — Я помню, как ты забивал крысиные норы в плинтусах, как беспокоился обо мне, и тогда, в ту ночь, когда я рассказывал про свою мать, ты же…       — Есть кое-что, что ты должен знать, — перебивает его Чонгук. — До того, как ты дойдёшь до момента, когда скажешь, что у меня не было другого выхода, и что я должен был убивать, чтобы выжить.       Он выдыхает, выдерживая паузу, чтобы подобрать слова, а затем говорит всё так же спокойно, без дрожи в голосе.       — В самом начале, когда я только пришёл в Организацию, благодаря Сокджину, ведь он был тем, кого лично отобрала девятка, и это вкладывало в его руки власть, чем он и воспользовался, считая себя виноватым передо мной. Я работал с директорами крупных компаний, помогал им заключать контракты, консультировал в финансовых сделках, короче, делал почти то же самое, что и в те времена, когда был человеком. Только сделки эти стали серьёзнее, и все клиенты — вампиры, конечно. Они доверяли мне, поручали задания личного характера, и я как-то неожиданно стал помощником одного очень влиятельного человека. Но богачи, — хмыкает горько Чонгук, — они везде одинаковые. Иногда им становится скучно, и обычные способы развлечений не могут их устроить. Особенно когда внутри живёт монстр. Очень ограниченный в действиях монстр.       Чонгук замолкает лишь на секунду и, облизав пересохшие губы, уводит взгляд с лица Тэхёна, продолжая чуть беспокойнее.       — Я возил к нему людей. Я знал, что для них это поездка в один конец, но ничего не делал. Сам не знаю, почему. Я просто оставался у ворот, смотрел, как привезённый мною человек скрывается в дверях одного из особняков нанимателя, а затем я разворачивался и уезжал обратно. Такие поручения назывались «проектами». И в определённых кругах никто даже не скрывал подобный досуг. Наоборот, они собирались вместе — вместе запугивали этих людей, издевались, били, иногда насиловали. Потом съедали. Когда вампир пьёт кровь на сытый желудок — это как обдолбаться наркотой. А вместе со звериным адреналином — убойная смесь. Им было скучно, они просто развлекались. А я продолжал крутиться рядом с ними, хотя слышал все эти подробности, продолжал работать до тех пор, пока не отвёз к ним детей. Я их отвез, Тэхён, — на одном дыхании говорит Чонгук. — Я мог развернуться и уехать обратно, мог бросить всё прямо там, сбежать, но я отвёз их к ним. И этому нет оправданий. Поэтому ты не должен... — запинается он. — Не нужно пытаться отыскать что-то человечное в моих поступках. Те слёзы были не только из-за тебя и, может, даже и не из-за тебя вообще. Просто я очень много лет был одинок, а ты вдруг, в прямом смысле, попался мне под руку. Я спас тебя, и мне сорвало крышу, думал просто немного побыть с тобой, чтобы продлить это ощущение, а, в итоге, подставил тебя под удар. От начала и до конца это было эгоистично с моей стороны. И очень глупо. Не знаю, на что я надеялся, но я, правда, не хотел, чтобы однажды ты увидел подобное. И чтобы узнал — я тоже не хотел.       Тэхён кивает, корябая ногтем кнопку на кармане чужой толстовки, момент засасывает его, окунает с головой в напряжённое молчание, и хотя оба они устало-расслабленные и даже почти контролируют лицо, он всё равно чувствует, как тянет вдоль, застывает стержнем, который не согнуть, не выломать так просто. Груз чужого рассказа ложится и на собственные плечи, криво и насильно вплетаясь в привычные мысли, и теперь приходится заставлять себя мириться с новыми знаниями и правилами, обещал же, пусть и негласно. Чону придётся поверить, принять его сущность и эти почти небылицы, будто скрипты для передачи не самого надёжного телеканала. Тэхён почти хочет спросить, а есть ли ещё кто-нибудь, и, может, прочитанные в детстве сказки тоже не выдумка, может, и бугимен, которым пугала его мать, существует.       Конечно, существует, думает Тэхён, этим бугименом и была она сама.       — Я тоже не знал, — говорит он, отрывая взгляд от злосчастной кнопки, — на что надеяться. Постоянно думал об этом и постоянно сомневался. В себе, в тебе и опять в себе. Но если так получается, что мы всё равно вместе, может, и не зря тогда всё? Не знаю, могло ли сложиться иначе с самого начала, — хмыкает он, — красивее там или как — правильнее, что ли. Без эгоизма и противоречий, а по-честному, гладко и безболезненно. Романтично, блять. Так вообще бывает? — спрашивает Тэхён. — Я не знаю. Даже если и бывает, мне всё равно. Я просто уверен, что не хочу тебя отпускать, никогда, и сам не хочу уходить. А ты? Хочешь уйти?       — Нет, — отвечает честно Чонгук, хотя и должен был ответить что-нибудь другое. Но эти все отговорки, причины и вопросы вместо признаний уже ободрали горло до кровавых лоскутов, ещё один озвученный запрет, и, глядишь, рванёт кожу так, что пальцами кадык можно будет сжать и потянуть, вырвать, как те слова, что Чон теперь с трудом произносит: — Не хочешь спросить о моих способностях?       Он ловит озадаченный взгляд Тэхёна и считывает застывшие слова с чужих приоткрытых губ, он переспросит, думает Чон и надеется, что ему всё-таки не придётся начинать этот разговор самому. И, вздыхая глубже, он замирает, в который раз ловя болезненный импульс, кольнувший сердцевину, когда неизбежность момента тащит за собой новый страх. Чонгук устал.       А Тэхён послушно спрашивает:       — Какие у тебя способности?       Быть может, он возненавидел бы его за побег. А, может, на целую вечность Тэхён возненавидел бы его за обращение. Но, скорее всего, он возненавидит его прямо сейчас, и, может, этот внимательный взгляд и чужие губы, складывающие его имя тихо, стоило бы запомнить за секунду до. До того, как сказать.       — Моя аура искажает чувства людей. Поэтому ты пугался меня, хотя я ничего для этого не делал. Поэтому ты мог видеть меня, хотя меня не было рядом, — продолжает Чонгук. — Ты спрашивал как-то, преследую ли я тебя. Нет, я никогда за тобой не следил. Но тебе что-то привиделось, так ведь? Моя аура влияет на твою нервную систему, и я очень плохо это контролирую. Иногда вообще не контролирую. Но если со страхом ещё хоть как-то, то… с обратной стороной, противоположной, не справиться никак. Моя аура преумножает некоторые чувства людей, — признаётся он. — Поэтому ты мог влюбиться…       — Хватит.       — Ты мог влюбиться, не желая того, — упрямо заканчивает мысль Чонгук. — Не понимая. Чем дольше ты находился со мной, тем сильнее становились твои чувства. И ты был прав, когда сравнил своё состояние с наркоманией. Это, правда, похоже на ненормальную зависимость. Но стоит мне исчезнуть, и через какое-то время ты поймёшь, что никогда не был влюблён в меня по-настоящему.       Ким качает головой, прикрывая глаза, не дёргается, когда рука Чонгука поднимается от бока к плечу и снова ложится на шею, в который раз за это утро. Тэхён надеется, что она там будет всегда, касаться осторожно пальцами, оглаживая, уходить то за ухо, то к подбородку выше, переходя на щёку, вскользь мазнув по краешку губ. Это и правда зависимость? И когда он для себя решал, что без Чонгука не может жить, это тоже — зависимость? И если тогда в ванной он подпустил к себе неосознанно всё же, то почему оттолкнул совсем недавно, снова испугавшись? Значит, сбоит?       Всё же Тэхён вспоминает, как неведомо тянуло к Чонгуку, будто поводок в чужих руках натягивало с силой, и собственный ошейник давил на позвонок тяжело и настойчиво, вынуждая податься вперёд, навстречу. Но разве это не противоречия и давнишний страх болезненным сопротивлением возникали между ними, и отсюда, будто перехваченное жгутом горло, и неясное желание, сложное, толкающее под чужой бок бездомной псиной. Может, это недобитые надежды опустошали грудную клетку до глупого испуга перед этой лёгкостью, а затем набивали её требухой из осколков и крошева, груза прошлого и неясности последующих действий. Не разобрать, думает Ким. Не собрать это всё воедино, когда нужных звеньев как не было, так и теперь не прибавилось — они остались вместе с матерью в гробу под слоем земли, придавленной мраморной плитой.       — Может, — говорит вполголоса Тэхён, открывая глаза, — если бы мне кто-то нравился до тебя, то я бы понял твоё волнение. Но мне не с чем сравнить, совсем. Ты говоришь «по-настоящему», но я без понятия, что это вообще значит. И… может, именно из-за этой твоей способности у меня появился хоть какой-то шанс испытать это всё, потому что сейчас я вдруг подумал, что, наверное, я бы просто обходил тебя стороной, как и всех остальных… если бы ты был, как остальные.       — У тебя инстинкт самосохранения из-за меня сбоит, — говорит Чонгук. — Тебе не страшно? Ты можешь ещё не до конца понимать всё, что я тебе рассказал, но ты же видел труп. Ты должен был сбежать, а ты остался.       — Не из-за твоих способностей уж точно, — уверенно произносит Ким.       Он встаёт с коленей Чонгука и возвращается к окну, присаживаясь на подоконник, цепляет пальцами пачку сигарет и долго возится с ней, прежде чем закурить. И в сгорбленной спине, неровной линии плеч, сдвинутых вперёд, и в зажатой коленями руке, застывшем взгляде и сжатых челюстях Чон считывает подтекст, мотает еле заметно головой, когда в неё закрадывается вдруг мысль, что это не за ним осталась последняя тайна. Тэхён жмёт губы, потирая висок пальцами с зажатой в них сигаретой, бросает взгляд на Чонгука, будто заранее извиняясь за то, что собирается сказать, тот все эти осыпавшиеся с предрассветного неба звёзды в чужой радужке глаз изучил по оттенкам не хуже самого Кима. По всем этим перегорающим блескам, умирающим огонькам.       — Ненавижу холод, — признаётся тот, ежась. — В моей комнате постоянно гулял сквозняк, приходилось открывать окна, потому что мне всё время казалось, что в воздухе стоит какая-то вонь. Но в тот раз я почти не чувствовал холода, помню, что я был босым, а она — во всеоружии, в длинном красном платье стояла на верхней ступени лестницы. Не знаю, зачем я вообще вышел к ней, — добавляет Тэхён. — Наверное, привык к её шагам, а тут остановилась.       Он делает затяжку и, выдыхая горький дым, вытягивает руку вперёд, предлагая сигарету Чонгуку, тот встаёт с кресла, подходя ближе и закуривая, оперевшись бедром о край подоконника.       — Я не пытался к ней подкрасться, — объясняет Тэхён, — но она всё равно ни разу не обернулась и так ничего и не сказала мне. Только спустя время я подумал: а вдруг она знала? Вдруг она уже давно понимала, к чему всё идёт, и поэтому продолжала там стоять. Может, на самом деле, она много раз вот так стояла и ждала, когда я выйду к ней? Но я же слышал шаги… Всё время эти шаги на лестнице.       Он замолкает, будто задумываясь над чем-то, опуская голову и слегка щурясь, рассматривая свои пальцы, сцеплённые в замок меж коленей. А потом признаётся в том, в чём никогда и ни кому не смог бы признаться, даже Юнги, поддерживающему его с самого переезда в этот город.       — Я толкнул её, — и голос не дрожит. Тихий и спокойный он ластится к горлу Чона, и тот, не контролируя движение, кладёт руку на плечо Тэхёна и только тогда улавливает беспокойное волнение чужого тела. — Она даже не пыталась за что-то ухватиться, — переходит на шёпот. — Она точно знала. Она всё знала. Может, даже то, что я так и останусь на верхней ступени, что я просижу там несколько часов, глядя на её вывернутое тело, лежащее у подножия лестницы, а потом вернусь обратно в постель и впервые за несколько лет спокойно усну. Это она точно должна была знать, потому что её не было в том сне. Ничего там не было.       Он переводит взгляд на Чона, смотрит исподлобья и спрашивает так же тихо.       — Чонгук, если ты монстр, то я тогда кто?       Но ему нечего ответить. Он только подходит вплотную и уводит руку дальше по чужому плечу, привлекая к себе, вынуждая Тэхёна опереться виском куда-то к самому сердцу.       Может, мать Тэхёна ничего и не знала, и эти мысли, упорно ковыряющие его мозг, мысли, которыми он пытается объяснить самому себе свой поступок — его наказание, расплата.       Может, Тэхён никогда не победит свои страхи потому, что раскаяние вплелось в сознание крепче, чем насилие и несправедливость.       Может, оттого так сложно поверить, что всё ещё будет, и что он достоин большего.       И потому, неосознанное влечение, притяжение, случайная влюблённость подобна взрыву в грудной клетке, оглушительной волне, снёсшей былую уверенность в том, что у такого, как Тэхён, нет надежды на искупление.       — У меня, кроме тебя, ничего нет. Ты и только ты, Чон Чонгук.       — У меня тоже, — отвечает Чонгук, — кроме тебя — ничего.