Хроники жизни демонической кошки

      Барбару тошнит.       Выворачивает наизнанку — кажется, ещё немного, и внутренности вместе с отхаркиваемой кровью вылетят на белоснежную эмаль раковины.       Её мутит.       Мир кружится как в чёртовой карусели, ноги то и дело предательски подкашиваются при каждом приступе. Лишь дрожащие руки, мёртвой хваткой вцепившиеся в края раковины, из последних сил держат в сознании.       У неё перед глазами плывёт — попытка разглядеть себя в запотевшем зеркале едва венчается успехом. Болезненная бледнота, глубоко пролёгшие синяки под глазами, ледяная испарина на лихорадочно-горячем лбу… шум тёплой воды из крана, что заботливо заметает следы, заглушает неприятные звуки рвотных позывов.       — Что, блять, со мной творится?.. — обращаясь непонятно к кому, слабо шепчет нефилим, из последних сил пытаясь сконцентрировать остатки внимания на изнеможённом изуродованном отражении. Внезапно — или ей так кажется? галлюцинации в таком состоянии вполне обыкновенная вещь — собственное отражение криво ухмыляется уголком окровавленного рта, из-за чего внутри у девушки всё предательски холодеет. Холодеет, когда слышит в голове тихую, хриплую усмешку — и это, отнюдь, не пресловутый внутренний голос.       «Ну, здравствуй, Барбара», — тот же самый голос, которому принадлежала та злосчастная усмешка, подаёт признаки жизни — ситуация омрачается тем жутким фактом, что в такт эхом отдающимся внутри черепа словам движутся тонкие губы в зеркальном отражении.       У Барбары внутри всё леденеет, покрывается тончайшим слоем инея, — а собственное отражение лишь презрительно усмехается, недобро сверкая янтарными глазами с тончайшими игольными прорезями-зрачками. Раздвигая подведённые бордовой помадой тонкие губы и обнажая звериный оскал, с которого вот-вот, кажется, закапает голодная слюна.       — Какого хре… — сбивчиво шепчет полукровка, ощущая себя намертво пригвождённой к месту, — и одновременно с этим желая отступить назад от чудовищного отражения. Чья жестокая, полная ярости ухмылка становится шире, становится более дикой и безумной.       «Давненько не виделись…»       Барбаре кажется, что она потихоньку сходит с ума. Этот голос… осколком стекла впивается воспоминание прошлогодней давности, выбивающее почву из-под ног, заставляющее сердце бешено колотиться о рёбра. Она знает этот голос. Она знает, кому он принадлежит, — глубокий, властный, грубый голос, болезненным эхом отдающийся в ушах, царапающий изнанку черепа. Она знает, чьим словам вторит чёртово отражение.       «Ты не находишь это забавным, милочка? — собственное отражение со скучающим видом слегка склоняет голову, не прекращая прожигать ненормально-ненавидящим взглядом, пытаясь дружелюбно и миловидно улыбаться, как делает сама Барбара, но выходит всегда исключительно сердитый оскал. — Демонический нефилим… одержимый грехом. Слишком много иронии».       Гнев. Ну, разумеется.       Барбара слишком долго глушила внутри себя переполняющую ярость — практически всю сознательную жизнь. Ненависть на всё и всех. Сокрушительной силы ярость вкупе с наследственным могуществом — разве существует коктейль опаснее? Особенно, когда из всех грёбанных смертных грехов глубоко пустил корни в твою скверную душонку Гнев — неудержимый, бесконтрольный, необузданный, желающий исключительно рвать и метать, сжечь и уничтожить всё, что попадётся на его пути…       — Прочь из моей головы, ублюдок!       Барбара переходит на враждебное шипение, в котором глухо слышны нотки рычания, что из глубин звериной натуры идёт. Она чувствует инстинктивно вытянувшиеся когти-ногти, удлиняющиеся клыки — и с ужасом осознаёт, что не может это контролировать. Она пытается остановиться, пытается докричаться до остатков самой себя — вопит до срыва голосовых связок, до хрипоты единственное слово…       Х В А Т И Т!       Однако как бы её ни трясло, как бы ни лихорадило, как бы ни раскалывалась голова от столь неприятного — и откровенно опасного — соседства, Барбара не может остановиться. Барбара чувствует, что эту битву против собственного греха ей не выиграть. Чувствует, что снова становится пленницей собственного сознания, что власть над её телом, над её сознанием переходит к кому-то другому. Слишком много злобы для одной смертной души. Слишком глубоки Гнева корни — настолько, что попытка их вырвать причиняет невыносимую боль, вскрывает болезненные нарывы, заставляет давно зажившие раны кровоточить с новой силой.       Барбара проигрывает битву. Сдаётся. Повержена. Отдаёт власть над собой первобытной ярости, одному из древнейших грехов.       Пронзительный вопль, не сумевший заглушить откровенный смех собственного отражения, — и грохот разбитого стекла следом, после чего наступает оглушительно-мертвецкая тишина. Мельчайшие осколки зеркала падают в окровавленную раковину, из крана по-прежнему шумит тёплая вода.       На секунду всё замирает.       Барбара медленно тонкую ладонь вниз ведёт, оставляя на потресканном зеркале кровавый след.       Барбара задумчиво и в некотором недоумении хмурится, на ладонь смотря, — из глубоких порезов торчат обагренные осколки, смешиваются с мерно стекающей на пол, почти чёрной кровью.       Барбара боли не чувствует — лишь заинтересованно повреждённую ладонь сжимает в кулак, с садистским наслаждением ощущая, как осколки глубже впиваются в нежную бледную кожу.       Барбара внимательный взгляд устремляет в собственное отражение, что синхронно с ней теперь выполняет все действия, — и, не отводя прожигающего янтарного взора, руку медленно подносит к губам, на которых остатки бордовой помады с ошмётками крови смешиваются. Подносит, чтобы с особым наслаждением ощутить на шершавом языке железно-приторный привкус железа.       — Лучшего носителя сложно было бы отыскать, — протягивает Гнев голосом нефилима, тонкие губы кривя в знакомо жестокую усмешку. — Такой мощи нужна свобода. А мне нужно отыскать братьев и сестёр.       И лишь тёплая вода с характерным шумом смывает кровавые следы. Пока обретший носителя и свободу Гнев уходит на поиски остальных грехов.