Час Безумия, век Волчьей Пурги

       Лютик послушно брел вслед за Геральтом вот уже больше месяца. Он не знал, куда они идут, и ничего не спрашивал. Ему просто в один момент стало совсем все равно. Лютик замкнулся в себе и молчаливо следовал за ведьмаком, тихо выполняя все, что Геральт ему велит. Так было проще. А еще… Геральт почти не злился, с каждым днем становился все менее угрюмым и был не таким замкнутым в себе. Стал чаще улыбаться и безмятежно наслаждался дорогой, будто они и впрямь вернулись в былые времена.        Помимо еды, которую они… которую им дали Золтан с друзьями — именно дали и потом ушли своей дорогой, Лютик отказывался думать иначе, понимая, что попросту не выдержит, — они находили то тут, то там рис, пшено, крупу, сушеную рыбу и варенья. Однажды отыскали целую банку абрикосового компота и литровую водку. И олень — им попался настоящий, живой олень, которого Геральт пришиб с одного удара, метко метнув топор и каким-то невообразимым образом попав прямо в шею.        Они натыкались на выживших разбойников и бандитов еще трижды, и Геральт спокойно, безжалостно убил их всех. Лютик про себя прочел благодарственные молитвы всем богам, которых знал, за то, что у них было достаточно пищи, чтобы не пришлось… опять…        Гораздо хуже было, когда они наткнулись на вооруженный отряд охотников из Ард Каррайга. Эти искали еду для целой общины и совсем, как оказалось, не гнушались нападением на мирных путников и грабежом. Они потребовали еду в обмен на жизни, прикрывались громкими словами о голодающих женщинах, детях и стариках, вот только Лютик, помня по Новиграду, что ни дети, ни старики вечный хлад так и не пережили, сильно сомневался в правдивости слов охотников.        Он понимал, что даже превосходя численностью, им всем не справиться с Геральтом. Их было больше двадцати — Лютик не сумел подсчитать точно, а когда началась бойня — иначе это и не назовешь — ему стало уже не до подсчетов. Геральту потребовалось ровно четыре минуты и тридцать шесть секунд, чтобы перебить их всех.       Возможно, он выкосил всех последних мужчин Ард Каррайга, способных искать еду за стенами города. Вырезал последних и единственных охотников, и каэдвенскую общину теперь ждала медленная, мучительная, голодная смерть. Когда Лютик обмолвился об этом, Геральт посмотрел на него долгим, непонимающим взглядом, а потом покачал головой и усмехнулся каким-то своим мыслям. — Зато тебе голодная смерть не грозит, — фыркнул он и поцеловал Лютика. Прямо посреди снежного поля, впитавшего в себя море крови. Посреди трупов, отрубленных рук, ног и голов. Кишков, вывалившихся из распоротых брюх.        Лютик вздохнул и крепко зажмурился, привычно отвечая на поцелуй.        Он привык к ним — к этим поцелуям украдкой. Чаще всего Геральт целовал его перед сном, гораздо реже — днем, посреди пути. Его губы были очень сухие, а еще — всегда почему-то обжигающе горячие. Согревающие.        Лютик привык и к белому цвету. Привык к тому, что мир потерял все свои краски. Стал бесцветным и… каким-то никаким. Неживым. Мертвым. Он привык к тому, что и сам уже давно не живет, а просто существует. Бредет, молчит иногда сутки напролет. Ловит на себе внимательные, долгие, очень мягкие взгляды Геральта и ни о чем не думает. Потому что задумываться о том, что творится вокруг, что их ждет впереди, было слишком опасно.        Не менее опасным было однажды обмануться. Уверовать в то, что непонятная эмоция, которую он видит каждый раз в глазах Геральта — не бред его воображения. Не непонятно почему желаемое, принимаемое за действительное. Не последствия поехавших мозгов. Что все это — правда.        Потому что он знал, всегда знал — безумцы не умеют… так. Правдиво. Они могут лишь болезненно привязываться. Хвататься, вгрызаться зубами, как дикие звери. Они могут лишь разрушать. Уничтожать все, чего коснутся.        Лютик вот… уже почти был уничтожен. ***        Когда они добрались до деревни, лежавшей у самого подножия Синих Гор, Лютик впервые спросил, куда именно они держат путь, и заартачился — он так сильно устал, был измотан дорогой. У него болели стоптанные ноги, от зверского холода ныли все кости. Кожа шелушилась от мороза, и из-за этого ужасно горело и ныло все лицо. Горло болело и хрипело, нос был заложен и почти не дышал.       Ему было плохо, ужасно плохо. — Пожалуйста, Геральт, — захныкал он, тяжело привалившись к ведьмаку. — Я так больше не могу. Через метель по снегу идти и так тяжело, но горы? Мы просто умрем там…        Лютик вдруг поймал себя на мысли, что не так уж это и плохо — просто взять и умереть. У него не осталось ни единой причины жить дальше. Он и не хотел. Не хотел жить так. Не жить даже — существовать.        Будто прочитав его мысли, Геральт вдруг сердито рыкнул и больно вцепился в его плечи, вжимая Лютика в себя. Он вновь напомнил Лютику дикого зверя — обезумевшего, бешеного. С воистину зверским, волчьим остервенением защищающего свое. — Не умрем, — гневно выпалил Геральт, зло впившись в его губы зубами, и Лютик, протестующе взбрыкнувшись, оттолкнул его от себя. — Умрем! — не менее зло прошипел он и обнял себя в защитном жесте. — Зачем нам в горы? Там нет деревень! Нет людей! Нет еды! — Там Каэр Морхен, Лютик! — вдруг жарко, очень эмоционально воскликнул ведьмак, и Лютик поперхнулся возражениями, наконец, услышав, куда они все это время держали свой путь в никуда. — Там в Долине и лесах осталось много дичи! Есть волки, зайцы, олени! Там всегда был суровый климат и суровая зима! Зверье из Долины и лесов привычно к морозам! — И… и что… там есть другие ведьмаки? — с надеждой спросил Лютик, ощутив небывалый душевный подъем.        Если только на миг представить, что там, за горами, остались в живых наставник Геральта и его собратья-ведьмаки… Они ведь могут… могут помочь Геральту. Обязательно смогут все вместе… излечить его душевный недуг. Он вновь станет таким же, как прежде. Станет собой, и… и… — Они все мертвы, — глухо проговорил Геральт, мученически скривив лицо, и Лютик почувствовал, как что-то в нем оборвалось.        Погибла, воя и стеная, едва зачатая надежда на… что? Все равно… все равно этот мир уже не спасти. Руки Лютика опустились, повисли плетями по швам.       Геральт же, справившись с собой, сперва замялся, будто напряженно думал о чем-то, а потом, решившись, неожиданно выпалил: — Там… Цири. ***        Лютик угрюмо жевал свою кашу с кусочками оленины, запивал все подогретой водой и нет-нет, да пытливо посматривал на почти ничего не съевшего ведьмака, дожидаясь, когда же тот расскажет ему все о Цирилле.        Он чуть не взвыл, когда Геральт в ответ на посыпавшуюся на его голову лавину вопросов хмуро поджал губы, попросил Лютика потерпеть немного, дать ему собраться с мыслями и пообещал рассказать все немного позже.       Когда — позже? После того, как они выберут себе дом для ночлега? Обшарят остальные домишки в поисках провианта и чего-нибудь полезного — замерзшего, крошащегося мыла там, заледеневшего масла или новой пары перчаток? Или после ужина? После чего? Может, перед сном?       Геральт разморозил оставшуюся у них треть бутылки водки, разлил по двум жестяным кружкам, чуть ли не залпом выпил сразу половину и, утерев рот, нерешительно глянул на Лютика исподлобья.        Лютик поежился, плотнее закутался в плед, поджал под себя ноги и тихо спросил: — С Цири… все в порядке? — взгляд Геральта потяжелел, на лицо легла мрачная тень, и Лютик едва слышно шепнул: — Я слышал… когда эльфы уходили…        Геральт столь яростно скрипнул зубами при одном осторожном упоминании эльфов, что Лютик тут же захлопнул рот и не решился продолжать. Он потупился, привычным жестом вжал голову в плечи, и Геральт, заметив его состояние, тяжко вздохнул. — Иди ко мне, — велел он, распахнув полы одеяла, в которое кутался. Вроде бы просил, но Лютик… слишком сильно привык за последние недели, что все просьбы Геральта всегда равносильны негласным приказам, а потому, поежившись, переполз к нему на колени и послушно дал усадить себя боком.        В объятиях Геральта было очень тепло. И одеяла, и жар камина, и руки Геральта — все вместе создавало такой удивительный уют, будто не было за окном волчьей пурги, будто не было морозов, не было бесконечных, осточертевших уже снегов, а были лишь они и вот это вот тепло.        Губы Геральта прижались к его макушке, спустились ниже, мазнули по лбу и замерли на виске. Одной рукой он крепко обнимал его за плечи, вплотную прижимая к своей груди, а пальцами второй начал мягко поглаживать его бедра. Лютик напрягся сперва, а потом выдохнул и вынудил себя расслабиться.        Шумно вздохнув, Геральт наконец заговорил: — Они открывали порталы по всему Континенту. Забирали оставшихся эльфов в свой мир. — Кто — они? — решился спросить Лютик.        Челюсть Геральта напряглась. — Другие… эльфы. Эльфы из другого мира. Я встречал одного из них, когда мы с тобой… разошлись. Аваллак’ха, — с неприкрытой ненавистью выплюнул он. –Я не знал тогда, что ублюдок… замыслил сделать с моей… с моей девочкой.        Он замолчал, его затрясло, а Лютик вдруг испытал глубинный, инстинктивный страх, поняв, что услышит что-то ужасное. Отвратительное. То, чего лучше не знать вовсе. — Ее… никогда не было у Вильгефорца. Она… она попала в плен к эльфам из другого мира. И все это время была там совсем одна! Я не сумел защитить ее! — горестно выдавил Геральт, больно, сильно сжав Лютика в своих объятиях. — Я не спас свою Ласточку… свою доченьку…       Он спрятал лицо в его шее, и Лютик почувствовал теплые капли, стекающие по коже. Геральт… плакал. Он не знал, как можно утешить горюющего отца. Не знал, что сказать. Вплелся пальцами в волосы Геральта, нежно погладил кожу его головы и выдавил неловко: — Я так и знал, что они врали… недоговаривали… когда растрезвонили на весь мир, что Цири перешла на их сторону, что она их, только их спасительница. — Еще бы! Я отыскал Скоя’таэлей, заставил их отвести меня к тому, кто все это устроил. Я был готов убить ублюдка, когда понял, кто за всем этим стоял! — рыкнул Геральт, царапая зубами плечо Лютика, и, наконец, поведал ему, как все было на самом деле. Поведал о том, что сам узнал от этого… Аваллак’ха.        Когда Цири, спасаясь от преследователей, влетела в мифическую Башню Ласточки, она попала в другой мир. Мир, в котором ее дожидался Аваллак’х. Мир, заселенный эльфами, столетиями ждавшими возрождения Старшей Крови. Пробуждения Крови Рианнон.        Они хотели от нее того же, чего хотели Эмгыр, чародейки и Вильгефорц. Хотели ее дитя, дитя Старшей Крови, дитя Владычицы Пространства и Времени, умевшее не только открывать порталы в другие миры, но и проводить через них других. Хотели Силу, когда-то давным-давно утраченную эльфами.        По словам Аваллак’ха, Цири долго сопротивлялась, спорила и предпринимала бесчисленные попытки сбежать. Нет, они не насиловали ее, ни к чему не принуждали. Просто… не давали ей уйти. Покинуть их мир. В конце концов… Цири согласилась. Согласилась родить для своих пленителей эльфское дитя в обмен на свободу.        Ее выбор привел в действие самую страшную часть пророчества Итлины. Невольно стал спусковым крючком к разрушению мира, наступлению Белого Хлада. Часа Презрения, Безумия и Топора. Дитя в ее утробе стало Часом Конца.        Эльфы не ограничились одним ребенком. Когда Цирилла родила для них своего первенца, мальчика, они заставили ее рожать еще. И еще. И еще. — Сколько? — с замиранием сердца спросил тихо Лютик и шумно охнул, услышав ответ. — Пятнадцать… выжило, — выдавил Геральт и крепко зажмурился. — Еще… восемь рождались мертвыми или…        … или случались выкидыши. А потом эльфы успокоились. К тому моменту трое первых детей Старшей Крови выучились открывать порталы и властвовать над временем, и Аваллак’х вместе с ними вернулся назад во времени — как раз в тот год, когда в их мир пришел Белый Хлад, и забрал всех эльфов с собой. Спас их от гибели в умирающем, обреченном мире. — Почему ты не убил его?! — недоуменно воскликнул Лютик, обхватив ладонями лицо Геральта. Всматриваясь в его безумные, полные боли глаза.        Геральт облизнул губы и прохрипел: — Я хотел, но… он сразу же пообещал мне, что вернет ее, — его лицо исказилось от муки. — Вернет мне мою девочку… мою Цири. Если я… если я спокойно выслушаю его. — Он… вернул ее? — спросил Лютик, едва ли дыша. — Вернул, — прохрипел Геральт и отвратительно, криво улыбнулся. От этой улыбки по коже Лютика пробежал холодок ужаса. — Он сказал, что… рассказывает мне все это, чтобы искупить перед ней вину. Ведь он не сдержал своего слова, не отпустил ее сразу же… Моя девочка все это время рвалась к нам. Ко мне и к… Йен. Цири хотела, чтобы я знал — она не виновата в… во всем этом. И Аваллак’х… этот сукин сын… таким образом искупал свою вину. — Цири… она… — «Она жива?» — хотел спросить Лютик, но так и не решился, вместо этого выдавив: — Она в порядке?        Плечи Геральта под его ладонями дрогнули и закаменели. Он вжался носом в щеку Лютика, робко захватил его губы, но, получив протест, тяжко выдохнул: — Для нее прошло больше двадцати трех лет. Они… измучили ее. Изуродовали, выжали из нее все соки, забрали все ее силы, использовав ее, как… как… Блять! Ей почти сорок, Лютик! Она так ослабла… моя девочка, моя отважная ведьмачка… — заполошно, совсем безумно зашептал Геральт, судорожно хватая ртом воздух. Перестав контролировать силу, с которой сжимал его в своих руках. — Она больна… очень сильно больна. Эльфье колдовство поддерживает в ней жизнь, защищает ее, но ей нужна помощь! Я искал везде эти два года! Искал Неннэке, искал Трисс, Филиппу, Фрингилью, любую целительницу или чародейку! Искал даже Шани, но никого, никого не нашел! — Ты оставил ее одну в Каэр Морхене на два года?! — пораженно воскликнул Лютик, отшатнувшись от Геральта. — Ты сбрендил?! — Она в порядке! Я проверял ее дважды — и с ней все было… так же, как… как когда он отдал ее мне! — горячо возразил Геральт, вновь прижимая Лютика к себе. — Она в целебном сне! Моя принцесса… Эльфье колдовство очень сильно. Эльфья магия защищает ее… Мне просто нужно найти способ излечить ее. Она такая маленькая, такая слабая. Она не выживет, не сможет выдержать этот бесконечный хлад, если пробудить ее… — Хвала Мелитэле, — Лютик облегченно рассмеялся и вдруг понял, что плачет.        Плачет от счастья. Ведь, несмотря ни на что… несмотря на все те ужасы и кошмары, через которые пришлось пройти Цири… она была жива.       Глядя на него — смеющегося, ревущего взахлеб, невнятно бормочущего что-то себе под нос, Геральт несмело улыбнулся, настойчиво обхватил его голову руками, прошептал странным, дрожащим от эмоций голосом: — У меня не осталось никого, кроме вас, Лютик. Я сделаю все, чтобы вы жили, — а потом притянул его к себе и поцеловал.        Поцеловал так, как не целовал еще ни разу до этого. Так, будто в самом деле… все было взаправду, а не больными, несуществующими фантазиями Лютика, принимающего желаемое за действительное. Поцеловал так, что Лютик сразу же понял — они зайдут дальше, пойдут в этот раз до конца и уже не ограничатся одними поцелуями перед сном.        Он с удивлением словил себя на том, что даже не против.        Метель завывала за окном, билась в дрожащие стекла, пытаясь пробиться в их маленький, уютный мир на двоих, вот только даже яростные ветра Белого Хлада были не в силах перекричать их тихие стоны, заполошное дыхание и едва слышные вздохи.        Самозабвенно отдаваясь Геральту в сей Час Волчьей Пурги, Час Белого Волка, в Его Час… Лютик впервые за долгое время ощутил себя по-настоящему живым. Он позволил себе поверить, что все обязательно будет хорошо.