И живые позавидуют мёртвым...

      Гром.       Уши режут его раскаты, а щеки холодит мокрый ветер.       Молнии.       Тобирама только открывает глаза и чуть не слепнет от того, насколько яркая была вспышка. Взгляд фокусируется нехотя, на фоне светло-серого неба совсем невзрачно выглядит темная фигурка, укутанная в промокший насквозь плащ.       Гром.       Видимость ужасная. Кажется, это сумерки. Небо — светло-серое, но вся земля кажется черной вместе с людьми. Но…       Молнии.       Новая вспышка освещает лицо спутника. Белое, как те же молнии, детское лицо. С большими глазами, похожими на адскую бездну (кромешно-черную и непроглядную), в которых горит… надежда?       Тобирама быстро понимает несколько вещей. Это не чистый мир. И это не место, где он умер. Он в Конохе, но не дома и не в госпитале, где мог бы быть. На скале виднеется лицо Третьего — Хирузен, его ученик. Лицо давно законченное, потрепанное, заросшее где-то мхом. Тобирама давно уже умер и без труда узнает собственную технику. — Эдо Тенсей? — спрашивает он ледяным тоном, взглядом лишь приковываясь к уродливым трещинам на своей руке. Воскресительница смотрит на него с плохо скрываемым восторгом в широко распахнутых глазах, прижимает маленькие руки к груди, чуть не прыгает на носочках. Фанатка. Соплячка. Учиха. Адское сочетание.

***

      Изуна ждала пять дней, прежде чем приступить к делу. Причина задержки была не в каких-нибудь там сомнениях, а в объективных обстоятельствах. Второй Хокаге — личность примечательная, нельзя так просто стыбзить кость из его могилы. Да и жертву нужно было найти, а для этого дождаться миссии, на которой будет высок риск столкновения с враждебно настроенными шиноби. Да-да, обязательно шиноби. Нельзя же воскрешать целого Каге на основе обычного бандита!       Поиск жертвы, правда, был меньшей из проблем. С этим у нее опыт был, а вот кость… Все вышло иронично. В конечном итоге Изуна снова творила свои злодейства в дождь и слякоть. Просто потому что в ливень было мало желающих почтить память покойного правителя, да и вообще соваться на улицу. Патрульные, являясь также людьми, в такую погоду кладбище обходили стороной. И неудивительно — мостить дорожки между могилами плиткой почти никто не стал, так что в дожди кладбище тонуло в грязи. Кто туда сунется в грозу, а?       А она сунулась.       Каждое действие заставляло вспоминать похожий эпизод в ее жизни. Когда она воскрешала Изуну-джи, нервов было больше, а сейчас… Сейчас были только какое-то злорадство и торжествование. Софу Изуна воскрешала для Мадары, и тому зашло настолько, что сама она теперь ему не нужна. Ну тогда она себе кого-нибудь воскресит! Тоже имеет право, между прочим. Не один Мадара потерял важного для себя члена семьи.       Тобираме… Второму Хокаге крайне важна была его репутация. Он и в целом Учиха недолюбливал, но в отношении собственного ребенка из их числа он демонстрировал нечто большее. Не ненависть, нет. Просто преступное равнодушие. Даже «для галочки» Тобирама ответственность брать не хотел, не хотел и просто проводить иногда время вместе, пусть даже скрытно и тайно. Конечно, право его, что поделать, если не хочет. Но раз породил, то ответственность за свою кровь никуда не девается, и их случай не из тех, когда «кровь» решила с этим смириться.       Изуна знала, что при жизни отцу была не слишком нужна, а скорее даже очень не нужна. Она даже предполагала, что знает причину этого. Но жизнь Нидайме закончилась. Он уже прожил ее так, что его репутация безупречна. А после воскрешения какое ему может быть дело до такой ерунды? Изуна считала, что в таких условиях их отношения должны измениться. А если уж отец будет иного мнения… Что ж, в отличие от случая с Изуной-джи, здесь она оставила себе некоторые привилегии, вроде возможности контроля.       В прошлый раз их отношения подчинялись его желаниям. В этот раз все будет иначе, и ее желания важнее.       Она снова стояла на кладбище. Нукенин, которого она поймала, в этот раз не кричал (кляп этому изрядно мешал), только мычал. Под ногами плыла грязь, а руки скользили в печатях. Изуна думала, не должна ли она чувствовать себя монстром? Воскрешение считалось чем-то кощунственным, но для нее оно уже почти привычно и единственное, что мешает ей — реакция окружающих. Окружающие бы считали ее маленьким монстром, если бы знали (и как раз поэтому они не знали ничего), и хотя бы это должно было уязвить Изуну… Но она не могла проникнуться страхом потерять общественную любовь, потому что сама больше всего любила тех, кого считала монстрами.       Красные глаза, способные свести любого с ума одним взглядом, способные мутировать до состояния, в котором они могут воскрешать мертвых или творить еще какую-нибудь невозможную хрень — разве их обладатели не монстры? Кто-то скажет: «нет». А Изуна говорила — «Да, конечно, монстры», и любила свой клан за это, а не вопреки.       Тобирама не хотел ее любить… Честно, дело ведь не в одной только репутации. Просто она была Учиха, а он — Сенджу (и опустим то, что фамилия у нее такая только потому, что он не захотел взять ответственность). Может быть, он и смог бы ее полюбить, но он даже не пытался. Теперь выбора не будет у него. Если для Тобирамы любовь к ней невозможна, то… думать об этом страшно, придется смириться и учиться жить с осознанием, что все, отмазок нет, отца у нее не будет никогда. Но если вдруг получится…       «Если» стоило всего, что Изуна была готова сделать. В ее глазах — уж точно. В ее глазах ничего сверхаморального она не совершала, казня тех, кто заслужил (а за это ее никто и не попрекал), и воскрешая тех, кто наверняка хотел жить. Со стороны Нидайме на применение его же техники жаловаться было бы совсем лицемерно, хе-хе.       Молнии бьют, а гром шумит так, что при каждом раскате сердце замирает. А может и не от раскатов это. Техника творится не то слишком быстро, не то излишне медленно. Изуна сама не понимает, ждет она или боится ее завершения.       Чувства Изуны в момент, когда мертвый наконец воскресает, отличаются от прошлого опыта так сильно, что она не сдерживает судорожного вздоха. Она не была рада софу, воскрешая его, она думала о том, чтобы радовался Мадара, а если бы радовался он, то радовалась бы и она (так она думала, но потом выяснилось, что все не так). Однако воскрешая отца, по которому не могла перестать скучать вот уже два года…       Она смотрела на него как дура полная. Реснички хлопают, ручки на груди и взгляд, как на мессию. Нидайме косился на нее странно, и это было оправдано. А еще он казался настолько… живым. Реальным. Он казался настолько настоящим в каждом своем действии, что дух захватывало. — Эдо Тенсей? — спросил он ледянючим тоном. Этот тон всегда ее ранил, но теперь только радовал тем, что был настолько знаком. — Угу, — кивает Изуна так скромно, что ситуация напоминает сюр. Она чувствует себя ребенком, хвастающимся родителю результатами контрольной, вот только в реальности-то все иначе. В реальности она разрыла его могилу, отломила ему палец (ну, косточку) и вытащила не то что из кровати (некоторые родители и за это прибить готовы) — из чистого мира. Изуна это осознает, но краснеет, мнется, рдеется.       Тобирама, увы, этой атмосферы не чувствует. — Зачем ты призвала меня? — Нидайме оглядывается, щурится, недовольно хмурит брови, пытаясь найти врагов, с которыми Коноха не может справиться, и не находя. — Если ситуация не безвыходная, то применение этой техники тянет на измену. Я точно помню, что запретил ее.       С точки зрения Изуны, ситуация была действительно безвыходная. Только она все-таки не дура, поэтому понимает, что так считает лишь она. А вокруг по-прежнему никого. Ни врагов, ни друзей, только они. Изуна думает, что сказать, а потом решает не думать, потому что ложь, тайны, секреты ей уже надоели, и прямо говорит: — Я скучала… — робко улыбается, опуская руки. — Мне было одиноко, потому что меня все бросили…       «Все», возможно, слишком громкое слово. Ее бросил только один Мадара, но ощущалось это так, словно от нее отвернулся весь мир. — И только поэтому? — Тобирама все еще смотрел на нее странно. Щурился, хмурился, сжимал челюсти… Он плохо видит? В таком освещении немудрено. Будучи совершенно уверенной в мирных целях происходящего, Изуна не видела для Нидайме особых причин возмущаться. Пока ведь еще ничего не произошло.       Изуна медленно качнула головой. Только ли поэтому? Нет… — Потому что ты меня не бросишь, — заявила она, ощущая страшную решимость сделать для этого все. Да, не бросит. Не потому, что не захочет, а потому что выбора не останется. Возможно… Возможно, они так и не найдут общий язык, и тогда ей придется его отпустить. Но даже не попробовать отцу быть… отцом!.. Этого она не допустит. — Ведь да?       Было бы хорошо, останься этот вопрос безответным, — подумала Изуна, когда с перекошенным лицом Тобирама склонился к ней (о да, с ней не говорят свысока — все рано или поздно склоняются), — потому что, разумеется, я знаю ответ. Но он мне не нравится. Отец будет считать меня… — Ты ненормальная, — плюнул он ей в лицо. Не буквально, но вполне ощутимо. — Чокнутая Учиха. Соплячка. Вздумала играть запретными техниками?!       Нидайме повысил голос. Он казался таким злым, давил ки, аурой… Обзывался и всячески демонстрировал, в каком гневе находится. «Ненормальная», «чокнутая»… «Соплячка», в конце концов, да?       Изуна склонила голову, рассматривая мертвеца потухшим взором. — И что? — она, наверное, была не в себе. Ее состояние ощущалось странным, внутри был то взрыв эмоций, то глухая пустота. А иногда и все сразу. Изуна была до безумия рада видеть того, по кому скучала. Но при этом Учиха сама пугалась своей расчетливости. Теперь она легко могла признать, что очень сильно любила отца, как бы он ни относился к ней. Однако ее любовь не будет выражаться в том, чтобы отпустить его, если он того хочет. Нет. Она не отпустит, пока сама не убедится, что шансов нет.       Со стороны Изуна казалась спятившей (так она думала и, собственно, так оно и было, судя по реакции окружающих), но самой себе она таковой не казалась. На крайности ради чего-то (кого-то) важного себе она шла всегда. Сигануть с обрыва, пытаясь догнать деда? Регулярно. Рисковать собой, чтобы урвать толику даже не любви, а тепла какого? Конечно. Ее часто называли дурой за ее выходки, но никто так и не понял — она сумасбродная, но далеко не дура. В конце концов, она почти всегда получала то, что хотела.       Воскрешение Нидайме казалось безумством лишь тому, кто сам увяз в нелогичных суждениях. Все было просто. У Тобирамы не должно быть причин, почему он не хотел бы жить, так с чего бы ему не хотеть воскресать. С Изуной-джи эта дилемма давно уже решилась. Тобирама не захочет проводить с ней время, любить ее — но он не пробовал, и Изуна оставила за собой право заставить его попробовать. Только в этом она видела свою вину.       Но Хокаге, правда, считал иначе. Он двигался быстро, так, что она успела увидеть, но не успела отпрянуть. Схватил за ворот и поднял на землей. А вниз падали капли с плаща… — Думаю, и после смерти я могу подсобить своему селению, — бросил Сенджу холодно и высокомерно. Вспыхнув один раз, он успокоился за пару мгновений. Держась двумя конечностями за руку, схватившую ее, Изуна со всем усердием боролась с дурными идеями. Так-то с Мадарой они примерно так же познакомились, разве что без воскрешения. Генератор идиотских затей подначивал: закинь на него ноги, вцепись, как клещ, в прошлый же раз сработало. Но разум напоминал, что Тобираму и Мадару сравнивать — идея, которую ни тот, ни другой не одобрили бы.Но как же все-таки заманчиво… — пронеслось в голове. А в реальности не прошла и секунда. — Дернешься — пожалеешь.       Он отпустил. Она, приземлившись удачно, все равно запачкала полы плаща, причем так, что и ходить в нем теперь было противнее, чем идти под дождем без него. Жалко, что просто снять его нельзя — маскировка. К угрозам Нидайме Изуна отнеслась спокойно. Ей не было приятно, но она этого ожидала, а когда ожидания — пусть даже печальные — оправдываются, это сглаживает углы. — Ты тоже, — просто улыбнулась она и выпрямилась в ногах. — Ты тоже, если дернешься, пожалеешь. Только ты не дернешься, я не дам. Тебя никто не должен видеть, кроме меня. Пойдем.       Отец, ожидаемо (опять), дернулся в сторону селения. Дернулся ощутимо, быстро — за секунду он оказался в десятке метров от Изуны. Изуна не удивлялась, она воспринимала это как неприятную, но неминуемую часть истории развития их отношений.       Печать. «Беглец» замирает. Он бешено пялит глаза, тяжело дышит и, кажется, удивлен, потому что опять кто-то ее недооценивает. Люди вообще склонны ее недооценивать, а потом удивляться или злиться на нее же. Изуна считает до десяти (вместо Нидайме), прежде чем отпустить контроль. Тобирама уже не кажется злым и явно не собирается сбегать снова, признав ее силу. Изуна как бы понимает, что внешний вид тут ничего не значит: внутри отец бесится и ненавидит ее, — но все-таки становится легче, когда лицо Нидайме принимает спокойное выражение. — И куда мы пойдем? — спрашивает он мрачно, словно смирившись (но конечно же нет, тут еще работать и работать). У него, наверное, много страшных теорий. Однако тут ничего страшного нет. — Мы пойдем домой, — охотно отвечает Изуна, начиная заранее молиться, чтобы подготовленная дома страховка выдержала мощь Хокаге, и улыбается. Снова.       Все будет хорошо.       Все будет... хорошо.