постпанк играет в розовых наушниках

Дорогу перед собой Чимин не видит. Она расплывается с каждым последующим шагом. Парнишка идет по памяти, шагает по вытоптанной тропе, которую сам же и истоптал тяжелыми массивными ботинками или ужасно изношенными кроссовками. При виде несчастного, одурманенного подростка людям приходится уступать дорогу. Потому что в глазах ее так много, и никто не хочет столкнуться с печалью. А она навязчиво желает поболтать с людьми, ухватиться за плащи и легкие куртки, проникнуть чуть дальше, чем находится само сердце. Мальчишка хватается за костлявые пальцы и сует под легкий зеленый свитер. Потому что печалью он ни с кем делиться не будет. На сегодняшний день она его собственность, а Чимин привилегированный владелец и хозяин в одном единственном лице. А рядом едва заметной, рассекающейся по асфальту тенью бредет страх. В тонком плаще шагает по правую руку. Парень без конца одергивает ладонь, потому что бояться совсем не хочет. Страх натягивает широкую, самую честную улыбку из всех возможных. На время прикидывается лучшим другом. Потому что прямо сейчас он освобожден от длительного заточения в железной клетке со стеной из тонких прутьев. Удивляется солнцу, удивляется белоснежным игривым облакам, поражается красоте уличных просторов. Потому что давненько не выбирался наружу. Только вот людям совсем не удивляется, ведь вместе с ними идет бесконечно долгой дорогой, наивное название которой «жизнь». И ужасно огорчается, когда очередной человек перестает бояться и уверенно затачает страх внутри себя, долгое время не позволяет выбраться. Чимин бежит по знакомым проспектам, бежит вдоль улиц, обставленные крошечными магазинами и дешевыми забегаловками. На разгоряченном вечернем асфальте то и дело замечает блуждающие рядом тени. А, обернувшись, никого не найти. Края куртки разлетаются в обе стороны, их тревожит сильный ветер, которому так же сильно хочется посплетничать с жителями маленького, почти никому не известного города. Чимину плевать и на ветер, и на красивые улицы и музыкальные проспекты. Потому что тишина, затаившаяся в карманах, музыку перебивает. Сейчас она намного громче неутихающего музыкального проигрывателя в кафе. Громче гитары, которая не прекращает играть и в тот момент, когда людские руки не касаются натянутых до предела струн. Даже она замолкает. Где-то на окраине едва заметно звучит постпанк. Последний страдалец и неизвестный гость с рюкзаком заходит в город. Почтальон отыскал дорогу. И город окрашивается в черный. На него опускается траур. Пак останавливается возле огромных ворот, которые являются входом в больничный двор. Чимин обхватывает узкий железный столбик и второй рукой упирается в согнутое колено, чтобы перевести дыхание. Но отдохнуть совсем не получается. К воротам подъезжает машина скорой помощи, за ней в два ряда тянутся еще несколько машин. Парень отступает в сторону, чтобы не загораживать проезд. Когда машины освобождают обзор, осматривает двор, переполненный такими же автомобилями. Они без конца въезжают, передают пострадавших и тут же возвращаются назад. На улице разбивается палаточный лагерь, и в этот момент Чимину удается осознать масштаб случившейся катастрофы. На бегу осматривает переполненный людьми двор. Пострадавшие поступают не только на скорых, здесь замечены и обычные машины, из которых вытаскивают раненных. Мест не хватает, и это понятно. Потому по всему двору разбиваются палатки. Повсюду расставлены железные столы, на которых лежит все нужное медицинское оборудование. Со стороны запасного выхода добровольцы вытаскивают электрические плиты. Поодаль от палаток такие же люди в жилетах разжигают костры, в огромных котлах и кастрюлях томится суп, приготовленный на скорую руку. Не отыскать свободного места, где не лежал бы скулящий человек, молящий о помощи. Плачут, кричат или молчат, немым, почти неживым взглядом рассматривают постепенно меняющееся небо. На голубом фоне появляются рассекающиеся розовые и фиолетовые полосы. Чимин сбрасывает рюкзак и куртку у входа и спешит ринуться вперед. Пришлось внимательно смотреть под ноги, потому что на каждом шагу появляются новые люди. Ковер из пыльных и грязных тел усеивает всю землю. Пак обегает палатки в поисках Намджуна. Но врача так и не обнаруживает. Несколько раз Чимина принимают за работника больницы, цепляются за кисти рук, хватаются за пальцы и край свитера. И столько же раз ему приходится с извинением вытаскивать руку. Он ужасно сильно корит себя за собственную бесполезность. Здесь пыльно, грязно, повсюду рассеян неприятный запах крови и рвоты. Куски земли застревают в волосах, песок разбегается по всей голове. Кровь пропитывает и без того сырую землю, она мешается с запахом свежей, только что выступившей наружу травы. А солнце продолжает внимательно изучать людей. Сожалея, что единственная помощь — это длинные скользящие лучи, которые провожают мертвых и утешают живых, окутывая мягким теплом и мнимым спокойствием. Чимин снова делает шаг в сторону, когда мимо проносятся люди, на одежде болтается бейдж с именем, но халатов на них нет. Врачи не успевают переодеться. Они разбиваются по трем городским больницам, и каждые несколько минут сюда продолжают прибегать работники. Мальчишка натягивает рукава свитера на ладони, прикрывая нос. Тошно. Ветер почему-то не уносит неприятный запах копоти, смешанный с кровью. Заставляет сполна надышаться скопившейся в воздухе пылью. Когда Пак забирается на верхушку лестницы, трижды приходиться вернуться на нижние ступеньки с бутылками воды, пледами и контейнерами еды. Помогает умыться тем, кто остается сидеть на бордюре. Дрожащими руками хватается за пластмассовую крышечку и протягивает бутылку за бутылкой людям с грязными лицами и руками. И наконец пробивается внутрь больницы, где ситуация ровно такая же, как и на улице, и ничуть не утешающая. Дежурная медсестра, привязанная к без конца звонящему телефону, дважды окрикивает мальчишку, прежде чем ему окончательно удается пробраться внутрь. Повсюду мельтешат врачи и люди в оранжевых жилетах. Копоть словно слезает с кожи и перебегает на стены. Чимин поднимается по запасной лестнице, останавливаясь на каждом из этажей, продолжает искать Намджуна. Но вместо Нама Пак сталкивается с обеспокоенным Кенсу, который неуверенно-медленным шагом бродит по третьему этажу, сунув несколько пальцев в рот, сгрызая ногти. Отвлекается, когда замечает друга. Чимин подбегает к нему, хватается за белую рубашку, на ней кровь и грязь смешиваются в безобразные, отвратительные пятна. Пак не сразу замечает, что на Кенсу точно такой же оранжевый жилет с двумя белыми полосками. На ботинки кого-то стошнило, но не было времени, чтобы позаботиться и отыскать новые. Горячее, почти огненное дыхание младшего мгновенно обжигает парня. Чимин, как огромный дракон, извергает ярко-красное пламя. Только вместо него появляется всего лишь дым и несколько невнятных слов. — Три первых этажа отдали пострадавшим, — Кенсу отпихивает мальчишку, который прижался всем телом. — Дальше можешь не подниматься. — Намджун? — Где-то здесь. Кенсу протягивает маленькую смятую бумажку с именем Чимина, достает из дырявого кармана булавку и цепляет к свитеру младшего. На плечи кидает оранжевый жилет. — Чимина, нужна помощь. В ответ — молчание, неоправданно громкое, оно сбивает с ног всех мимо проходящих и загораживает дальнейший путь. Наконец мальчишка кивает, поправляет скомканный листик, висящий в области живота. И выдвигается за Кимом. На нем — такой же листок с именем. Чимин все понимает. Кенсу, вечный житель выдуманного мира, блуждающий странник, друг Весны и рассказчик, никогда не проявлял особый интерес по отношению к людям. Предпочитал не обращать внимание на мир, но мир всегда обращал внимание на Кима Кенсу, сноба и филантропа. Собрав все дописанные и не дописанные рукописи, Ким Кенсу выбрался из палаты. С тяжелым рюкзаком и справкой о своем освобождении. Он решил отправиться в дальнее путешествие по дороге, о которой наслышан только по рассказам Лауры. Но почему-то она показалась очень знакомой, будто когда-то, очень давно, так давно, что и вспомнить уже невозможно, он бродил по ней. Вместе со своим другом. Но остановился на выходе из больницы, когда наткнулся на ряд подъезжающих машин. Скинул рюкзак со сложенными внутри картами. Принял из рук Намджуна оранжевую жилетку и без сожаления остался здесь. К серьезным пострадавшим его не подпускали, разрешали подходить к тем, кто ранен не так сильно. На сегодняшний день они стали временными волонтерами. Ким Кенсу, который никогда не любил людей, всегда сторонился их. Влюбленный в одну единственную Венсу. Сегодня помог бесчисленному количеству потерянных душ. Пак Чимин всю жизнь считал себя бесполезным, маленький безызвестный дракон, смог помочь такому же количеству пострадавших. Хосок однажды сказал, что цвет этого мальчишки — оранжевый. Дух внутреннего дракона теперь всеми силами пробивался наружу. Чону удалось пробудить спящего дракона, тем самым он спас Чимина от безымянного существования. Пак ужасно переживал, что отправил драконов домой. Но сам того не подозревая, стал драконом. Макушка Намджуна мелькает среди взбудораженной толпы, собравшейся в центре коридора. Врач не замечает никого, кроме нуждающихся в помощи, и несколько раз теряет собственное имя среди сотни незнакомцев. Чимину приходится трижды крикнуть, но потом решает подойти к врачу. Нам устало оборачивается, трет ладони, чтобы стереть застывшую кровь. — Чимина, ты как здесь оказался? — Пришел помогать, — радостно указывает на свой оранжевый жилет, — Где Хосок? — Я не связывался с ним с самого утра, а он не связывался со мной. Полагаю, там ситуация ничуть не лучше нашей. Намджун стягивает халат и меняет на новый уже пятый раз подряд, потому что каждый последующий продолжает пропитываться кровью. Обхватывает плечи младшего, чуть наклоняется, цепляется за них слишком сильно и заглядывает в глаза. — Идите на улицу, помощь там нужна больше, чем здесь. Кидает слова и тут же убегает в следующую палату. Пак послушно следует высказанным указаниям и снова возвращается на улицу. Кенсу теряется среди людей. Чимин не пытается его искать, потому что знает, что бесполезно. К десяти вечера порядком темнеет. Уличные фонари и свет из окон плохо освещают пространство. Поэтому в некоторых местах приходится пробираться наощупь, по памяти или освещая дорогу переносным фонариком. Чимину вполне хватает света. Несколько часов подряд он таскает тяжелые бутылки с водой, разносит пледы и приносит остатки еды из столовой или стаскивает несколько лишних порций с костра. Пытаясь разделить рис и суп на всех. Он полностью выдыхается ровно через пять часов, но не позволят себе остановиться. К утру пострадавшие перестают поступать. Общая истерия медленно перерастает в тихий плач и скулеж. Вечер увядает, на смену подбирается глубокая ночь. Звезды, осведомленные бедой человечества, светят ярче, беспрерывно скачут, но на землю не опускаются. Потому что места в этот раз для них нет. Они вместе с луной на иссиня-черном небе танцуют траурный, почти никому не известный танец. Тропинки, выстеленные из свежих мартовских цветов, вянут и вовсе исчезают. Про них тут же забывают. Ветер разносит лепестки: они оседают на волосах людей, падают на землю или в костер, съедаемые языком пламени. Чимин падает на самодельную скамейку, построенную из нескольких деревянных ящиков, из которых первым делом вытащили овощи и фрукты. Он вспоминает ночь переполоха, когда на своем пути встречает всех ее участников. Создатели того переполоха точно также одеты в оранжевые жилеты, яркая одежда выбивается из серости и пыли. Пак здоровается с каждым, и с ним здороваются в ответ. Потому что каждый мимо проходящий помнит тот вечер, когда коридоры переполнены словами, когда луна опустилась на землю, занимая у утра еще пару минут, в надежде послушать интересные истории. Ночь тогда показалась особенно длинной. Солнце завидовало луне. Уставший и поникший, Чимин забирается на скамейку с ногами, опускает голову на согнутые колени, пока мимо пробираются люди в пледах, чтобы отыскать потерянных друзей, чтобы отыскать собеседника. Несколько раз он выбегает за ворота, наспех выкуривает две или три сигареты, прижимая голову к плечам, и тут же возвращается. Ночь забирает с собой стоны, неприятные запахи, в последний раз выстилая незаметную тропу, и отправляет потерянные души, которые возвращаются домой. Их встречают с чашкой горячего супа, отправляют в теплые палатки и просят больше никогда не теряться. Машины будут подъезжать еще несколько дней, свет в окнах не погаснет последующую неделю, но со временем палаты начнут освобождаться, палаточный лагерь исчезнет, все костры погаснут разом. Рис перестанет вариться в огромных кастрюлях. Потерянные найдутся. Размытые формы приобретут конкретные очертания. Все медленно начнут возвращаться к прежней размеренно-спокойной жизни. В городе дождей и бесконечного постпанка. Намджун не выходит из больницы до самого утра и появится только к десяти часам, когда ситуация улучшится, а на смену прибегут другие врачи. Кенсу несколько раз мелькает среди толпы, заглядывает во все палатки, продолжая разносит еду и горячие напитки. Длинные мокрые волосы липнут ко лбу, и через мгновение — они завязаны в хвост найденной в коридоре серебристой ленточкой. А еще он, незаметно для всех, тайно руководит каким-то процессом, в ходе которого с левой, пустеющей стороны образуется крошечная, импровизированная сцена, бедная на декорации. Сцена — всего лишь несколько вместо сложенных коробок, ткань, натянутая на рядом стоящие деревья, и переносные фонари, которые стоят около деревянных ящиков. Чимин отвлекается на внезапно образовавшуюся ночную суматоху. Отвлекается не только он. Люди, заинтересованные действиями Кенсу, подбираются ближе, садятся на куртки или стоят, потому что места все еще не так много. Кто-то просто поднимает голову, чтобы получше разглядеть обедневшую сцену. Чимин и сам поднимается со скамьи, подходит ближе, прижимаясь к тонкому стволу дерева, сложив руки на груди. Возле Кенсу несколько топчущихся людей, он вытаскивает из кармана несколько измятых листов и протягивает будущим участникам пока еще не отыгранной драмы. Не вчитываясь, две девушки в жилетах поднимаются на сцену-коробку и опускаются на раскладные стулья. Девушки выглядят грязными, уставшими, измотанными. Чимин думает, что ничуть от них не отличается, такой же грязный и пыльный, весь пропитанный потом, страхом и сожалением. Та девчушка, что кажется чуть старше, больно кусает губы, нога плотно перебинтована, но кровь продолжает сочиться, образуя темные некрасивые пятна. Пару часов назад они прибыли с окраины города на первых машинах, предлагая свою помощь здесь. — Все произошло слишком быстро, без предупреждения и сигнальных знаков. Никто сначала не понял, что случилось, — они говорили тихо, чтобы не будоражить пострадавших. — Насколько все страшно? — Пять из десяти. Крыша обвалилась не полностью, где-то сбоку. Все остальное уцелело. Девушка в синей куртке исчезла сразу, вторая еще недолго говорила с Чимином. — Трагедия жизни заключается в том, что она слишком длинная. Комедия жизни заключается в том, что она слишком короткая. — И что же с этим делать? Что в итоге выбрать: комедию или трагедию? — Ничего не выбирай. Просто живи, чтобы на исходе жизни ни о чем не жалеть. — Не выбирая ничего, мы все равно делаем выбор. Чимин всегда знал, что этому крошечному городу удалось собрать всех удивительных рассказчиков, но он мало что слышал от Кенсу, помимо истории про Весну. А сейчас он собственноручно ставит свою маленькую, почти безызвестную пьесу, состоящую из нескольких слов, стульев и двух рассказчиц. Ким Кенсу так и не досмотрит собственную постановку: убежит через пару минут. Потому что свои рассказы никогда не любил и не перечитывал. Девушки начинают с поезда. А Чимину мгновенно вспоминается автобусный парк и Хосок. В трех словах я пыталась уместить дорогу жизни. Сразу скажу: вышло дурно. Мне всегда нравились вокзалы, безлюдные или с целой кучей незнакомцев, без разницы. Нравилось наблюдать за теми, кто встречает своих друзей из дальних поездок. Нравилось наблюдать за теми, кто говорит «прощай» самому дорогому человеку, кто так давно уже забрался в самую глубь юного сердца. Тогда я выбрала последний ряд на стареньком вокзале. Там, где меня точно никто не заметит. Я просто смотрела, бесконечно долго и предельно внимательно. Мысленно подмечая, что сегодня ровно пять лет, как беспрерывно прихожу в это место. Будто ожидая старого друга, поэтому не пропустила ни дня. Потому что чертовски боялась что-то упустить. Каждый день после ужасно скучных пар я прыгала на автобус и садилась на последнее одиночное сидение. За все время удалось точно запомнить каждую улицу и проезжающие мимо трамваи. Все было одинаковым. Но все было любопытно для юношеских глаз. На следующий день я проснулась со странным чувством ожидания, которое острыми иглами кололо в области сердца. В универ идти совсем не хотелось. Слушать скучные лекции и разгуливать по безобразно длинным коридорам было невыносимо. Теперь меня привлекала дальняя дорога. Я вытрясла из тканевой сумки все скопленные деньги, аккуратно разложила на кровати, сделала шаг назад и долго на них пялилась. Все же сгребла вновь, сунула в карман и выбежала на улицу. Показалось, что чертовски сильно опаздываю. Первый автобус прошел мимо. Я бежала изо всех сил, но все равно не успела. Пришлось добираться пешком. Забежала на вокзал, осмотрелась по сторонам, будто убеждаясь в чем-то, и уже в размеренном шаге подошла к кассе. Купюры смялись. Дышать было жутко тяжело, потому что бежала беспрерывно около часа. Но чувство, что я едва успеваю, не позволяло остановиться. Я купила билет, внимательно изучила и отправилась к нужной платформе. До прибытия поезда оставалось всего пару минут и снова пришлось бежать. Пару раз я даже споткнулась о воздух, но тут же опомнилась и рванула дальше. Поезд уже отходил, едва ли удалось заскочить в последний вагон. И после короткого спора с милой девушкой я перебралась в нужный вагон и заняла свое место. Кажется, тогда она все поняла. Я и по сторонам и не осмотрелась, поставила рюкзак в ноги и тут же уставилась в окно. Поезд уже набрал скорость и мчался мимо полей желтых подсолнухов. И мысли постепенно сливались с бесконечным простором, который находился всего лишь за окном. Создавалась иллюзия свободы. Я слишком увлеклась пейзажем, оттого и не обратила внимание на то, что активно размахиваю ногой, пачкая джинсы соседа, который сидел на противоположной стороне. Недовольный голос отвлек меня. Парень опустил книгу на колени, а потом и вовсе откинул на стол. В ней не было закладки. Наверняка владелец запомнил нужную страницу. Ногой я тут же перестала трясти. Затем голос перестал казаться злобным и вражески настроенным. Тот голос, он был переполнен теплом и заботой. Владелец книги отозвался первым. — Дже, — парень протянул руку. — Лиен, — я пожала ее в ответ. — Как же долго мне пришлось тебя ждать. — Насколько долго, Дже? — Беспрерывно я езжу на этом поезде около семи лет. — А я пять лет ждала этот поезд. Представляешь, мне с трудом удалось скопить деньги на билет. Поезд едет дальше. Пропускает первую станцию. Затем вторую. Кажется, тогда он ни разу не остановился на протяжении трех дней. Два человека, сидящие в старом, ужасно громком поезде, не замечали этого. Уж слишком увлечены разговором. — Знаю я такие поезда, — как только девушки останавливаются, Чимин начинает разговор с молчаливым стариком, который остановился в трех шагах от него. — Все они волшебные. — Верно. Трудность состоит в том, чтобы отыскать нужный. Может пройти сотни лет, прежде чем мы его найдем. — Что же делать тем, кто терпеть не может поезда? — Для них есть автобусы и трамваи, велосипеды и электрички. Пак уже сидит на раскладном стуле, боится упереться в спинку. Потому что стул кажется слишком хрупким. Поэтому тело все время приходится держать на весу. — Были времена, когда я не был Чимином. А потом как-то внезапно появился Тэхен, мальчик, помешанный на кактусах и значках, разговаривающий с призраками. Абсолютно влюбленный во все живое и настоящий фанатик жилеток. Затем пришел Винни, Хосок-хен, Кенсу и Кенни. Вернулась мама. ХЛАМ, магазин, где заваривается самый вкусный рамен, наше кафе, школа с дряхлым директором, этот город, где каждый второй ходит отмеченный ярким значком. Как вечные жители. Чимин останавливается, цикады замолкают вместе с парнем, и постепенно главенствующим звуком становится шум подъезжающих машин. — Все это стало огромной частью пропавшей однажды души. Мне все еще семнадцать, но я больше не потерянный Чимин. Оставляет старика перед сценой, а сам бежит к воротам, встречая новые машины. Они почти пустые, внутри только врачи и медсестры, медленно выползающие на улицу. Изможденные до полусмерти с трудом стоят на ногах. Толпа выдвигается к больнице, а позади тянутся чемоданы с медицинским оборудованием. Торжествующим молчанием врачей встречает палаточный лагерь, приглашая к себе. Им выдают оставшиеся стопки пледов, откуда-то появляются теплые куртки. Остывший суп и рис кажется необыкновенно вкусным. И несколько раз на лицах проявляются приветливые улыбки. Чимин, прислонившись к железным воротам, пропускает врачей, а затем бежит к дальней машине. На пассажирском сидении замечен один единственный человек. Хосок прикрывает глаза, прикладывая голову к охлажденному окну, и пугается, когда дверь с его стороны открывается резким порывом. Младший, кажется, хотел рассказать так много, но сейчас, на время разучился говорить. Глупо пялится на хена, и только спустя минуту забирается внутрь, усаживаясь между ногами старшего, кладет руки на костлявые колени. На скуле расцветает синяк. Медленно перерастает в свободный небольшой рисунок, а присмотревшись, можно вполне разглядеть целостную картину. На нее смотрит только Чимин, потому что картина малоизвестного художника больше никого не интересует. Губы разбиты, и Чон слизывает сползающие капли крови. Они будто весело скачут на холодных, временно безжизненных губах, позже перемещаясь на язык, вовсе пропадают. Теперь окна открыты с обеих сторон, и ветер в качестве сквозняка пробирается внутрь, лохматит волосы обоих парней, тормошит края изодранной одежды и забирается в карманы. В них еще не засохшие цветения ромашек. Хосок отыскал их, когда сумел подобраться к отделу цветочного магазина. И выкрал несколько ромашек. Там, на поле боя, под завалами, перед разгорающимся пожаром, ему не было страшно. А теперь, под внимательным взглядом Чимина, он блекнет и меркнет, сползает ниже и обхватывает младшего, который тянется за ответным, почти неощутимым поцелуем. Который в итоге осядет на слое грязи. Смотрит на Чона, едва касаясь израненных губ. Помимо синяков, покусанных губ, испачканных рук и изодранной одежды — перевязанное плечо. — Я жутко испугался, что Хосок перестал существовать, — Пак шепчет в губы. Но Чимин и не подозревал, что Чон уже давно стал «вечным». С ромашками в кармане, с оседающими на руках цветами, окутанный запахом рамена и сладким ароматом неугасающей юности. Отстраненность Хосока Чимин замечает сразу. Тот поднимает руки над головой младшего и внимательно их разглядывает. Но кроме врача, цвета больше никто и не замечает. — Что такое, хен? — парень слезает с Чона и перемещается на водительское сидение. — Ты помнишь времена, когда я рассказывал тебе о цветах и людях? — Помню, — кивает. — На руках все еще остались оттенки тех, с кем я столкнулся сегодня. Чимин перехватывает ладонь старшего, наклоняется, присматривается, но ничего не замечает. Перед ним — обычная рука, испачканная в крови и грязи, с крошечными ранками. — Сегодня я видел необычайно много цветов, потому что каждый, кого встречал, перед страхом смерти начинал рассказывать о своей жизни, с упорством и настроем поведать как можно больше. С таким количеством оттенков и красок я еще ни разу не сталкивался. Они становились ярче, тускнели или вовсе исчезали. Вжимается в сидение и поворачивает голову к Чимину, который руку до сих пор не отпускает. — Страшнее всего, когда цвета исчезают вовсе. И это означает только одно — знакомство со смертью. Окончательное исчезновение человека. Удивительно, но сегодня ни один цвет не погас окончательно. Несколько лет подряд об этом будут писать в местных городских газетах, которые расползутся по всему миру. Об этом писали так долго: старые жители и новоприбывшие порядком устали от новостей и вовсе перестали читать газеты. Тот день, когда на окраине города в одном из торговых центров произошло обрушение крыши, не забрал с собой почти ни одной души. На месте обнаружили бесчисленное количество мертвых ромашек, а в будущем — на этом месте вырастет поле из белых цветов, которые не увядают на протяжении многих лет: зимой они перестают пахнуть, а весной разносят свой запах по всей местности. В этот день Хосок спас множество цветов, а сам почти стал бесцветным, соприкасаясь со своим вечно. Он поделился своим цветом с другими. Поэтому просит Чимина вновь отправиться на ярмарку фонариков. Младший хихикает, хлопает в ладоши, и носом утыкается в плечо хена. Хосок замечает оранжево-белый жилет и понимает, что дракон пробудился окончательно. Проснулся после нескольких лет безвылазной спячки, теперь вновь бродит по миру. Чимин принял свой цвет, становясь оранжевым. Чон, почти потерявший свой цвет, и Чимин, слишком броский и яркий, выбираются из машины и присоединяются к остальным. Кенсу снова вернулся, с покрасневшими щеками, сходящий с ума от смущения, он не привык получать столько внимания. Ставит перед друзьями тарелки с супом, а сам заканчивает с рисом. И под гул всеобщих оваций вновь приступает к историям. Однажды я познакомился с удивительным почтальоном, который знал все самые необыкновенные дороги. Письма он носил в старом рюкзачке, и этот рюкзачок, кроме самого себя, никому не доверял. Потому что письма были драгоценные. Из бумаги, которая не желтела со временем. Чернила на ней тоже не стирались даже спустя много лет. Он поделился грустной историей, а я поделюсь этим рассказом с вами. Последнее письмо так и не было доставлено. Оно потерялось среди сотни конвертов. Или почтальон сошел с пути, когда сильный ветер перекрыл дорогу. Сперва письмо показалось слишком тяжелым, его ценность была невообразимой. Впервые в жизни ему захотелось нарушить правила: открыть, посмотреть, о чем же говорят эти незнакомцы вот уже на протяжении нескольких лет. Они не останавливались ни на сутки. И почтальону приходилось усердно работать. Особенно в тот момент, когда этих двоих переполняли чувства восхищения и одновременной непоколебимости друг перед другом. Но последнее письмо так и не было доставлено. Никто не знал, что именно там было написано. Может, очередная глупость, вроде той, когда незнакомцы спорили о любимой книге или месте, где они могли бы встретиться. Но странность заключалась в том, что никто из них не слышал о таких местах. Может, это было что-то серьезное. Например, повесть об одиноком страдальце, кто потерялся в лабиринтах собственного сердца. Почтальону стало ужасно грустно из-за того, что больше не нужно доставлять письма тем незнакомцам, которые живут слишком далеко друг от друга. Но он знал ту тайную дорогу и на стареньком велосипеде добирался всего за пару минут. Последнее письмо было пустым, но менее ценным не становилось. Прощание. Вот, что это значило. Вместо излюбленного «до скорой встречи» было начертано впервые услышанное «прощай». Но никто письмо так и не увидел. Потому что оно было потеряно. Незнакомцы не помнят, как им удалось познакомиться. Кажется, Ену по ошибке указал неверный адрес, и первое письмо было доставлено Сондже. Которому так сильно понравилось изречение девятнадцатилетнего Ену, что он решил написать ответ. Он не умел писать также красиво, как его собеседник, но Ену все равно сумел влюбиться во все написанное, влюбился в мысли человека, который поражал своей способностью говорить нелепо о важных вещах. С тех пор они говорили несколько лет подряд, не переставая. Два раза в сутки получали по одному письму. Потому что почтальон отлично справлялся со своей работой. Когда темы для разговоров внезапно заканчивались, Ену открывал старую газету, находил любое предложение и выбирал понравившееся слово, которое позже становилось темой для дальнейшего разговора. Ену терпеть не мог мобильные телефоны, не признавая современные технологии, отдавая предпочтения почте и письмам на бумаге. Чаще всего они обсуждали разные глупости, из которых получались замечательные философские изречения. Ену складывал письма в отдельную коробку, которую перевязывал бечевой нитью. Они заполняли всю квартиру. Сондже кидал конверты на пол. А когда очередное письмо шло слишком долго, поднимал какое-нибудь старое и перечитывал с острым забвением. Мало что они знали друг о друге, но это не казалось таким важным. Единственное, что удалось познать — это слова, вся их красота. И этого было вполне достаточно. В полдень, когда Ену обычно принимал новые письма от почтальона, в дверь никто не позвонил. Ближе к семи вечера привычный дверной звонок не раздался громкой мелодией, отбиваясь от стен совсем крошечной квартире. На следующий день письмо тоже не пришло. Через неделю и следующий месяц. Ену очень хотелось узнать, что же случилось с его незнакомцем, что же случилось с человеком по ту сторону листа. Тысячи раз он вчитывался в адрес на конверте, но все не мог понять, где именно находится улица, на которой стоит дом Сондже. Потому что о такой он слышал впервые, хоть и прожил в этом городе всю свою жизнь. Сондже очень хотелось рассказать о том, что здесь, в начале 1880 годов запретили письма, каждое читалось публично и сжигалось на костре на людной площади. Ену же из начала двухтысячных годов чертовски хотелось узнать, почему ему престали писать. И всю оставшуюся жизнь он предпочитал думать, что почтальон просто забыл дорогу. — Дорогу я никогда не забывал, — голос выбивается из толпы и на него оборачиваются все. Голос принадлежит старику. Ему едва ли удавалось держать руку поднятой, вены выпирали наружу, а кожа вся перекрыта темными пятнами. — Времена тогда были жуткие. Война, почта перестала работать. Все почтальоны уволены. Потому что ни одна строчка не должна просочиться на сторону врага. Этого и боялась наша власть. Я до сих пор помню ту дорогу, но Ену давно уже съехал, оставив после себя сотни перевязанных коробок. Не забрал ни один конверт. — Как же он жил все это время? — спрашивает Чимин, собирая со дна тарелки последние зерна риса. — Они оба страдали, — отвечает почтальон. — Сондже умер в восемьдесят пятом. Он писал письма каждый день и тут же сжигал. А когда отправился на войну, перестал писать. Умер как-то нелепо и слишком быстро. Упал с лошади и больше не поднялся. Смерть в последнюю секунду поведала о том, как сильно скучал Ену. И умирать стало в несколько раз страшнее. — Смерть говорила с ним? — Да. Но не с многими она разговаривает перед тем, как забрать в ледяные объятия. Только те, кто жизнью проникся с головы до пят. — Что стало с Ену? — Он умер от тоски, — почтальон принимает свою порцию риса. — Разве можно умереть от тоски? — удивляется Чимин. — Можно, — кивает старик. — Еще как можно, Чимина, я умер на время. И перестал считать себя человеком, — Кенсу встревает в разговор. — Не все истории имеют счастливый конец, — ухмыляется почтальон. — Значит, можно и не стараться, если в конце все равное ожидает провал, — раздается в толпе. Пак грустно усмехается и откидывается на Хосока. А потом вспоминает, что плечо у него болит, и возвращается в прежнее положение. — Иногда победа похожа на поражение. Иногда же, — говорит Чон, — На пути к своей цели ты можешь приобрести гораздо больше, чем значит сама цель. — Верно, — соглашается почтальон. — Не ждите от жизни слишком много, в этом случае не так больно сталкиваться с грядущими разочарованиями. Чимин срывается с места, подбегает к почтальону и прислоняется к уху. — Старик, пообещай, что однажды доставишь наши письма. Красный ящик стоит у самой двери. Вы сразу его распознаете. — Доставлю, — в ответ — едва заметная улыбка. Чимину очень хочется узнать о том, сколько же лет этому мужчине, через сколько веков ему удалось пройти, но думает о том, что это не слишком вежливо, поэтому отпускает мысль и возвращается на место. Старик переводит взгляд на бывшего жителя больницы.  — Эй, парень, — подзывает Кенсу, — Для тебя тоже кое-что есть. Письмо из далекой деревни от девушки в желтом платье с неувядающими в волосах цветами. Недолго роется в старом рюкзачке и среди бесчисленного количества конвертов отыскивает нужное, передает нависающему над ним Кенсу. Бумага мелькает в воздухе ровно одну секунду и тут же исчезает, потому что никто не должен разглядеть тайное послание. И уже через мгновение почтальон исчезает. Растворяется среди своих же писем, обещая вернуться. Чимин остается возле костра, Хосок сидит рядом, подставляя руки к жаркому пламени. Он наблюдает за тем, как под действием огня краски медленно сползают с рук, оставляя цветные дорожки. Пак кладет голову на колени и поворачивается к старшему. — Я хочу быть вечным. — Вечный, Чимин, ты вечный. Хосок прикладывает руку к лицу школьника, стирает слой пыли, взамен на коже остается несмываемый оттенок оранжевого. Драконы пахнут по-особенному.