Ферзь любит свой цвет

Мера выглядит как безмозглое создание, не способное связать и двух слов, а на деле характерная стерва, которая тебе хребет сломает взглядом за тупые вопросы. Она яркая, как летние лучи рано утром, бьющие по шторам и громкая, словно крики за окном. У неё сейчас радостная улыбка, а потом ― раздраженно-яростная и понять что у неё в голове нельзя. Она похожа на солнечного героя доброй сказки, а на деле ― не лучше никого. Худые ладони, ровные пальцы, абсолютная точность движений и ум, присущий только лучшим представителям своего класса ― ей бы быть самим герцогом, а не его суетливой дочуркой. У неё узкое лицо, треугольный подбородок, обаятельная улыбка и жемчужины ровных, но темноватых зубов. Мера отличается легкой походкой, сильной энергией и глубокими мыслями. У неё не отягощенные опытом глаза и гладкая кожа с огромным количеством родинок ― что сверкают под рукавами её одежд, а из-под воротника платья, блестят уродливыми мошками под ключицей. Ферзь не сводит взгляда. ― Очнулся? Она поворачивает к нему свое лицо, совсем не идеальное: немного большой нос, неровный контур губ, несуразные зауженные глаза. Она легкая, с гибкой фигурой и какой-то странной насмешкой ― словно бы скалится. Хотя, конечно, её губы в подобии улыбке не так часто можно увидеть: она прячет себя за маской искуснее Ферзя и порой все, что для всех остается ― это серо-зеленые глаза, в которых скачут бесы и равнодушие к осуждению. Ферзь сглатывает. Во рту сухо, горло першит, по шее вниз, от ушей текут крупные бусины лихорадочного пота. Пытается дернуть рукой, но получается не с первого раза ― кожа тела мокрая, обнаженная, на грязных пропахших его кровью простынях. У него нет этого инстинкта скорее схватить оружие, чтобы защищаться, ведь врага в комнате нет. Ферзь чувствует себя так же безопасно, как и в полнейшем одиночестве ― и словно нет её дорогих юбок и воланов наряда. Нет этого пытливого взгляда и белых рук, сложенных на коленях. Два дня он лежал, иногда лишь вставая. Госпожа вызвала лекаря, что сначала обращался с ним как со слугой ― даже не хотел перевязывать, ссылаясь на то, что скорее всего мужчина уже подхватил что-нибудь и лечить его будет переводом медикаментов. Вспыхнув от злости, Мера жестко отчитала врача и сказала, что заплатит немного больше, если он будет работать качественно и молча. И главное не спрашивать, с чего такой интерес к слуге и откуда у слуги не тело, а полотно, словно из кусков сотканное. У Ферзя отекают лодыжки и кружится голова; за два дня он мочится только три раза. Врач что-то постоянно ему пихает в рот и просит запивать. Мера тревожно закидывает ногу на ногу, когда наступает утро и наемник раскрывает глаза. Она смотрит на него слишком внимательно ― словно думает, что заставляет таких людей как он быть наемниками. А простой ли он наёмник? Простая ли герцогиня она? Она очень молодая, очень зеленая и очень злая ― она зубами сверкает смело, не боясь последствий и не особо волнуется, когда приходится за них платить. Невероятно умная для своих годов и ужасно характерная в меру бьющей солнцем юности. Производит впечатление человека больше нейтрального, несмотря на то, что внутри неё ― шипящая серная кислота, сжигающая изнутри. Она смотрит на людей сквозь пальцы, но анализирует их так, словно смотрит в саму душу. Люди связали ей руки, перекрыли доступ к кислороду: она ненавидит их так, как ненавидит всех остальных. И даже отца ― любовь на грани ненависти. Как иронично. Выдох сквозь зубы. Ферзь отворачивается от неё. ― Как ты себя чувствуешь? ― Прекрасно, ― ответ равнодушно через силу. Говорить сложно. Во рту липко, что язык еле передвигается. Шаги. Мерида Мединасели, словно грязнорукая служанка, берет с пола кувшин, наполненный водой и подходит к его спальному месту, наклоняясь вперед. Кровать прогинается под её весом и широкими для такой крохотной талии бедрами ― осторожно наклоняет кувшин. Два глотка и Ферзь кашляет ― боль пробивает мышцы живота. ― Отвали от меня. Мерида щурится. Не на такой ответ она ожидала ― не на раздражение в тоне, не на кашель, не на его вздох боли. Ферзь с трудом поднимается на локтях, потом садится нормально, упираясь плечом в стену. Разрывает на куски. Тело свинцовое. ― Ты относишься ко мне как к домашнему питомцу. В ответ ― усмешка. Он прав. Ферзь говорит с закрытыми глазами и дышит часто-часто. Пот льется по лбу и спине. ― Думаешь, что спев мне сказку о том, что будешь платить, можешь себе всё позволить. Можешь решать, резать меня или лечить; дать мне умирать от жажды или протянуть кувшин с водой, ― он оборачивается и взгляд его равнодушно-пустой, ― Кем ты себя считаешь? Богиней? ― Возможно. Но без моей воды ты бы не выжил. В ответ ― усмешка. ― Выжил бы. Умерь своё самомнение или это сделаю я. Ферзь на язык острее клинка, что он спрятал в густую почву горшка с цветами петуньи. Истекая кровью идти в свой тайник было рисково ― если заметят капли, могут найти по следу. Мера ни капли не оскорбляется, но молча встает с насиженного места. Смотрит на него пару секунд, а потом выбрасывает: ― Даже от собаки пользы больше, чем от раненного тебя. Словно кусок гнилого мяса под ноги. Давитесь, жрите или сдохните. Какие речи для благородной девицы! Она топчется на месте, но уходить не торопится, словно ждет чего-то. В ответ ей ― какой-то неопределенный взмах его белой руки в сторону двери. В её замке он ― единственный, что так смело показывает ей, куда идти. В повисшей тишине его рваное дыхание. ― Тебя зовут Эмилио? ― Ты что, любишь задавать глупые вопросы? Мера скрипит зубами. Что же, она погорячилась, предложив ему контракт на работу. Нужно было вцепиться в его глотку пару дней назад ― он бы просто истек кровью. А не истек бы, так все равно бы сдох. Да, определенно. Невероятно ― он её бесит. Поправляя свои юбки, она понимает, что давненько не хотела так треснуть кто-то по голове. Даже отец не раздражал её так сильно, как этот тощий наемник. А от отца были синяки... Черные, синие, зеленые, желтые ― они, словно акварель под кожей, расцветали и исчезали неделями. А вот от рук наемника не осталось ничего. Белоснежная шея и испуганный взгляд. ― Ты невыносим. ― И ты не подарок, дорогуша. Она ему слово, а он ей десять. Мерида вспыхивает ― ни один порядочный и галантный джентльмен с ней так не говорил. Вообще-то с ней только порядочные и галантные джентльмены и говорили ― просто ей не доводилось якшаться с низкими сортами. ― Так как тебя называть? ― Можешь "мой господин", я буду не против. Когда Мере было лет восемь, во дворе замка она нашла небольшого ежа. Маленький проказник на её поглаживания отреагировал вскинутыми иголками, что проткнули несколько пальцев. Ёжик убежал, а Мера плакала от боли ― светло-красная кровь бусинами выступила из маленьких ранок. Если бы её попросили описать Ферзя, она бы рассказала эту историю ― про ёжика, что забежал во двор герцога. А потом так же убежал, нахально свернув черными глазками-пуговками. ― Ну ты и... осел! В ответ ― послушный кивок головой. Он снова засыпает, спокойный и уверенный в своей безопасности. Рядом с той, что так беспощадно вонзила ему нож в живот. И кто из них жестокий убийца? Ферзю предоставили отдельную комнату по приказу молодой госпожи ― на удивленные взгляды остальной прислуги она ответила тем, что рассказала пугающую историю про заразную, словно оспа, но быстро текущую, как холера, болезнь. И вопросы тут же исчезли. Всё слуги стали избегать двери, за которой спал Ферзь и не особо горели желанием приближаться. А когда ему стало лучше и состояние позволяло стоять на ногах даже не шатаясь, всё жители старались говорить с ним на расстоянии чуть большем, чем вытянутая рука. Он был белый, как полотно и глаза впали, под ними ― чёрный океан усталости и боли. Сухие, треснувшие губы, уголки ― немного надорваны и покрыты корочкой. Ферзь проходится пару раз по коридору туда и обратно, как раз таки по тому коридору, куда в горшок спрятал кинжал. И, когда шагов вблизи не раздается, а голоса стихают, быстро откапывает почву и черными руками вынимает свое оружие. Его ― быстро за пояс, закрыть рукоять длинной рубашкой слуги. Почву обратно, неровно, и руки отряхнуть. Правда, под ногами все равно чёрные полосы. Но и это никого не волнует. Мерида оформляет его как постоянного слугу. Об этом он узнает сам, когда понимает, что вся временная обслуга ушла, он остался, а экономка или тот же дворецкий не задают глупых вопросов. Он словно бы стал тихой тенью постоянности этого замка. И, когда здоровье позволяло, Ферзь даже начал делать какую-то работу, липовую в своем липовом контракте ― достаточно качественно для человека, который зарабатывает убийствами. Однако ни слуги, ни экономка его не подозревали ― да и ничего не говорила хозяйка в его адрес. Хозяин же вообще мало интересовался качеством работы. В один из дней Ферзь ковырялся в своем тайнике, сдвинув в сторону ящик с тряпками. В отодвинутой половице лежали кинжалы, колбы и бутылка алкоголя. Прислушавшись, что никого рядом нет, мужчина сделал несколько глотков и, слегка поморщившись, почти бесшумно засунул все обратно и закрыл половицей, когда за прикрытой дверью раздался громкий, звонкий, словно трель птиц голосок молодой хозяйки и Ферзь даже не вздрогнул, делая вид, что перебирает утварь для уборки. Стук трости отца. Он идет следом. Ферзь задерживает дыхание, желая слиться с темным помещением, но на него и без этого никто не обращает внимания. Слуги, ковыряющиеся в подсобке, уже давно перестали быть людьми. ― Ты ― маленькая сука! А ну смотри на меня, когда я с тобой говорю! Мерида! Стоять! Резкая тишина. Не слышно шагов. Она остановилась. Стук трости снова ― он сдвигается с места, сокращая расстояние с ней. Вдох ― он слышит, как сглатывает девушка за секунду до того, как с треском трость опускается на её голову. А потом еще. И еще. Вскрик и грохот ― она падает на задницу, отбивая локти. ― Ещё раз!.. Ещё раз ты сунешься за стол к герцогам, я тебя этой тростью! Удар. Ферзь молча перебирает швабры. ― Только подумать ― девка за столом, да ещё и умничает! В последний раз удар на девушку опускается с каким-то писком ― когда шаги герцога и стук трости медленно удаляются по коридору в его покои, Ферзь выходит из подсобки и ведром в руке. Она до безобразного медленная. Встает неохотно с пола. Белое платье с высоким, под самый подбородок, воротником; длинные рукава, скрывающие кисти рук и юбка в пол — она вся белая, — с головы до пят. Как приведение. Поступь плавная и тихая. Губы искусаны в кровь. Белая субстанция, плавно лавирующая по коридору. Мера стоит на ногах и трет локти. В уголке рта кровь. Она хочет удостоить подошедшего мужчину мимолетным взглядом, но он слишком настырен и глуп, чтобы оставить её в покое с первой попытки. У Мериды взгляд холодный и расчетливый ― особенно сейчас, когда отец ушел. — До сих пор не могу поверить, что ты — один из лучших наёмников. Ты давно кушал? — кажется, что перед ней стоит один из тех двенадцатилетних мальчишек, которые выполняют грязную работу, недоступную для взрослых. Их рост позволяет многое. — Ты должен быть польщен, зная, что я трачу целое состояние, чтобы убивать твоими руками. Указательный палец нервно постукивает по локтю. Она напряжена. Ферзь и пешки отлиты из одного материала. Они оба это знают. — Твой заказ лежит на столе, — она делает шаг в сторону и Ферзь видит синяки, проступающие на её запястьях, шее и подбородке. Он такой забавный. Худой, изорванный шрамами и болезненно-бледный. Хочется прижать к груди и пожалеть, а потом хорошенько накормить. В этом они похожи — жизнь у них выдалась дерьмовая и каждый стал сильнее, чтобы выживать. Он у неё уже больше недели, но так ничего и не понял. — Ты же знаешь, что можешь заплатить мне за всё. Наняла как игрушку. Я уже начинаю жалеть. Они двигаются по коридору рука об руку под стук деревянного ведра, полного тряпками и щетками. Да, Ферзь прав. Но ей не нужно, чтобы он жалел. Главное, чтобы он чисто выполнил свою работу. Чище, чем с ней. — Мерида. — Да? — она поворачивает к нему голову. Что же, он и правда ниже её ненамного. Впервые она слышит, чтобы он называл её по имени, но Ферзь не смотрит на неё, ступая почти без звука. — Дай мне самую лучшую лошадь в конюшне. — А рожа не треснет? — Так и быть — цену за заказ сбавлю, скажем, на двадцать золотых. Идет? Лучшая лошадь в конюшне её отца стоит около пятидесяти эскудо! Мелкий засранец. Самый породистый андалузский жеребец с мощной изогнутой шеей — вот кого он хочет. — Не слишком приметный конь для твоей работы? Ферзь оборачивается и его бровь взлетает вверх: — Разве я говорил, что мне он для работы? Логично. Мера вдруг видит в его прищуренных глазах иронию — этот мужчина никогда не был так прост, как хотел бы казаться. Что-то было в нем, странное, эфемерное, для неё все таки далёкое — возможно, фиолетовая тень под глазами или насмешливо поднятый уголок губ. Его лицо — полотно усталости и, расходясь по коридору, она понимает это слишком отчетливо. Оборачивается ему в след — молча мужчина открывает скрипучую дверь и скрывается за ней. Медленно всё встает на свои места. Оппозиционерка Мадинасели, что рьяно протестовала против франко-испанского правления и активно поддерживала Священную Римскую империю в своих убеждениях и надеждах обосноваться в Российской империи, была проста в своем заказе. Ей нужен был богатый польский граф, Якуб Померанский. Не его голова на блюдце, а его жены — Мерида была страшно расчетлива. Единственное, что его до сих пор смущало, так это то, что он не понимал всех мотивов. Зачем ей поляк? Неужели и вправду опять начнется война? Очередная война, в которой Ферзь и ещё сотни таких как он, будут выполнять свой долг. Он устал. Прошел только год после того, как закончилась очередная бойня. Франциско Эскасани было едва ли тридцать три года и к этому времени, как и всё свои ровесники, он являлся трижды ветераном войны. Перед тем, как началась бойня с англичанами, у мужчины на висках начали блестеть седые волосы, а борода, если и отрастала, то была частично белой. И он всегда сбривал её под ноль, не оставляя даже щетины. Время и жизнь его не щадили. Графиня Померанская была женщиной тучной, но для современных стандартов красоты вполне себе симпатичной. У неё были мягкие, округлые щеки, покрытые лёгким ворсом, словно волосинками свежего персика; и заводная улыбка, покоряющая мужские сердца. И, хоть умом она не блистала, как и мудростью, она была весьма красноречива и словоохотлива. Муж её любил и души в ней не чаял, скупая даже те наряды, что были ей критически малы. Супружеская пара должна была посетить Испанию через две недели, полюбоваться красотами севера и поехать вниз южнее на прием к герцогу Севильскому. Мера знала, что понадобится Ферзю. В конверте были и карта, и список слуг, и расположение дворца относительно ближайших зданий. Конверт, что он вскрыл своим острейшим кинжалом, был толщиной с два пальца. Когда дверь его комнаты открывается, свеча почти догорает до дна железной чаши. И коридорный воздух безжалостно тушит огонёк, являющийся единственным источником света. На пороге — Альберта. В своем длинном сарафане слуги, с ярко горящим, обжигающим канделябром в руках. Ферзь осторожно встает, перехватывая любопытный взгляд слухи и закрывает спиной стол с кучей бумаг. Из-за её тёмного силуэта — рыже-красное лицо Мериды, сгораемое от бликов трех свечей. — Я дальше сама, — хозяйка берет тяжелый обжигающий канделябр в обе руки и ждет, пока слуга скроется дальше по коридору с крохотной свечкой в руке. Ферзь терпеливо ждет, пока закроется дверь и только потом бросает с непривычным раздражением в голосе: — Не стоит ходить ко мне с сопровождением. Могут быть проблемы. Мерида дёргает верхней губой словно бы в отвращении: — Будет болтать — отрежу ей язык. Сжимает челюсть до скрипа. Верно. Самое простое решение для аристократов и вот почему он их не любил. Вместо того, чтобы предотвратить проблему, они обычно её просто исправляют. — Может лучше сразу насмерть, как ту, Сардин? Ферзю нравятся метаморфозы её лица. Самоуверенная и хладнокровная хозяйка целого поместья разбивается на тысячи кусочков, оставляя после себя белое приведение, с широко раскрытыми глазами, напуганное лишь одной, равнодушным тоном брошенной, фразой. Мужчина слегка поворачивает к ней лицо, ощущая тепло от свечей. Крик служанки, забиваемой насмерть. Тяжело. От злости тебя рвет пополам. От злости тебя трясет, от злости ты теряешь контроль и делаешь то, чего не хотел бы делать. От злости ты становишься другим человеком. Злость пожирает изнутри лучше любой болезни, лучше любого червя, и хрeн ты что с ней сделаешь, с этим дерьмом. Тебя будет разъедать заживо, словно кислотой, а ты стой терпи. Мерида не могла больше. Замкнутый круг. Сложно жить с дьяволом в груди. Она — ужасное лицо добродетели и с первого раза ей лучше не верь. Мерида облизывает губы, на которые брызнула сочная, густая кровь — хлопок отворяемой двери и в комнату влетают с криками и брызгами слюней на щеках служанки. Просто она больше не могла. Всё смешалось в грязно-зеленые цвета и вылезти из этого дерьма не удавалось. Отец, погибшая мать, не затыкаемые рты сплетниц-поломоек — какофония звуков сводит её с ума. Мерида — просто невинное дитя, стянутое по рукам и ногам ненавистью взрослых. Жестокость жизни сделала из нее — Меру. Сплетливая служанка настолько доводит молодую хозяйку, что она в ярости забивает ту насмерть вазой, привезенной отцом из Австрии. И гнев, пылающий в груди, уже никогда не потушить. Мера устала. Она очень устала. И эта усталость — в её ударах, ведь Мере всего-то тринадцать, но она жестокая в поступках. И хорошо, что в тринадцать у неё уже пошла кровь — она была самой высокой девицей среди дочек двора. Просто сложно так жить. Сложно. Но ей не задают вопросов. Сложно, когда каждая поганая сплетница считает тебя ведьмой, убившей мать; а отец... Что же. По крайней мере он никого не убил, верно? Она хуже него. Удар. Она вздрагивает, словно бы ваза опускается на ёе лицо. Напротив — усмешка равнодушия Ферзя. У него кривой нос. Свет пламени скачет по его лицу и тени на щеках ложатся криво. Пожалуй, он действительно похож на ворона. Всем сказали, что это несчастный случай. Но Мера даже перестает удивляться. Ферзь мог узнать все, что хотел. Облизывает пересохшие от огня губы. Его взгляд чёрный, тяжелый и ей кажется, что так на неё смотрит Господь — за все её грехи и промахи. Мера отмирает. Ставит канделябр на тумбу подальше от листов бумаги и складывает руки под грудью в замок. Аккуратная дворянская барышня плещется в её тени даже сейчас. Что же, она пришла сюда узнать о том, как он собирается начать работать, но удивительно, что он задал русло их диалога. Как бы она не пыталась снова и снова, все время интонацию и тон задавал он — Мера не понимала, как так легко у него это получалось. — Как ты хотел меня убить? В ответ ей — приподнятая бровь, рассеченная светлой полоской шрама. — Фокусник никогда не выдает своих секретов. — А если я требую тебя сказать? Он долго не думает с ответом и, черт возьми, снова задает тон их диалогу: — Тогда я потребую тебя покинуть мою комнату. Мера даже приоткрывает рот от такого откровенного хамства. Ей хочется взмахнуть рукой и шлепнуть его прямо по лицу. Но кисть все еще болит, и у неё нет ни капли сомнений, что мужчина в этот раз сломает ей руку. — Хорошо. Могу я остаться? — Мне казалось, порядочные и невинные дамы двора не должны приходить ночью к неженатым мужчинам и тем более оставаться. Мера злится. — То есть это: "вали отсюда, пока пинками не погнали"? — Я никогда не ставил под сомнения твои умственные способности. Ферзь даже не дёргается. Его ответы полны спокойствия и наточенного равнодушия, а вот Мера вспыхивает, как инквизиторский костёр и всплескивает руками: — Хам! Мне больше нравилось, когда ты молчал и был без сознания! — Не сомневаюсь. Каждый диалог — словно изнуряющая прогулка по городу после которой пятки натёрты туфлями до крови. С ним разговаривать почти невыносимо, но Мерида не сдвигается с места, словно булыжник. Нервно поправляет свои белые юбки и продолжает с таким же упорством: — Ты сможешь чисто выполнить заказ? В ответ — только кивок. Но, кажется, Ферзь понимает, что девушка из комнаты не уйдёт. Приваливается задом к столу в ожидании продолжения. Мерида ломается какие-то пару секунд. Она могла быть барышней с самыми лучшими знаниями этикета, но когда ей оно было нужно. Сейчас же, маска такта падает к его ногам. — Что значат рисунки на твоей спине? Она любопытная, от того и умная. Он вдруг думает об этом случайно — он ещё не встречал такую умную женщину. Особенно ту, что еще ни разу не принесла на свет ребенка. И Ферзь нехотя отвечает: — Что меня воспитали наёмники. Впервые — без ужимок, шуток и насмешек. Ферзь серьёзен и Мера вдруг поражается тому, как он бывает собран. На его спине три полоски слева на ребрах. Там внутри — ледяное сердце под белой кожей, и оно все еще бьется. — Наёмники? То есть ты не сам стал наёмником, тебя обучали этому с детства? Одной фразой — прямо в корень. Ферзь кивает совершенно спокойно — не то, чтобы он прятал всё свои секреты, просто никогда не вываливал всю информацию в целях безопасности. А Мерида была так умна и точна в своих предположениях, что отрицать было бы глупостью. Она осторожно присаживается на стул с шорохом своих юбок. — А почему три полоски? — Спроси лучше у тех, кто их рисовал. Он прекрасно знает, почему три. Центральная — прямо там, между ребер, на мягких мышцах, куда нужно бить ножом одним ударом. Одна сверху и другая снизу лежат ровно на костях ребер, показывая границу. Это чертова инструкция, как убить наемника. Ударом в спину между ребер. Когда Франциско учился, они никогда не носили одежду выше пояса. Только девушки — и то, у них была просто грубая повязка, чтобы дрожащими сосками они не отвлекали противоположный пол. Всю жизнь их учили защищать свою спину, а рисунок на спине был красной тряпкой для оппонента по спаррингу. Некоторых прямо там, на тренировке и убивали. У наставника было одно правило. Убивай, если можешь. Или убьют тебя. — Ты долго тут сидеть будешь? — Сколько захочу, — отмахивается от его вопроса словно бы от надоедливой мухи, — Я хотела узнать, как ты её убьешь. ― Я же тебе ответил. И тон у него, будто говорит с несмышленым ребенком. Мерида вспыхивает от обиды и красные пятна скачут по её щекам. ― Я хочу знать. ― Перехочешь. ― Почему тебя называют Ферзем? ― Тебе что, заняться нечем? Иди вон служанок колупай. ― Как будто тебе есть чем! ― она смотрит прямо на него и будет честным сказать, что он выдает ответы, ни капли над ними не думая. Но он молчит. Что же, она права. Сегодня он не уснёт, потревоженный мыслями о предстоящей работе; возможно, с рассветом будет подтягиваться на ветке, стараясь не растерять форму. Это довольно таки изнурительно ― искать моменты тренироваться, чтобы не напороться на чужие взгляды. Ферзь не мог себе позволить растянуть мышцы на заказе только из-за того, что до этого пил четыре дня и не выходил из комнаты. Мерида встает перед ним ― молочно-эфемерная и синяки под рукавами её платья кажутся чёрными. Ему ― прямо в глаза, ловит взгляд, словно ждет чего-то. ― Я знаю, почему ты не хочешь уходить. Но лучше... ― И почему же? Глаза в глаза. Ей вдруг жарко от трех свечей канделябра. ― Он ждет тебя, чтобы спустить пар в очередной раз. Но поверь мне ― придёшь позже и его гнев обрушится на тебя с ещё большей силой. ― А ты... ― её взгляд цепляется за шрамы на его лице с каким-то сомнением, ― понимаешь, да? О чем говоришь. Иначе... ― Да. Как отрезал. Ей вдруг кажется, что в нем ― целое понимание, густые краски отчаяния и детские загадки. Уходить не хочется. Уходить страшно. Первые пару минут всегда страшно, ты словно борешься сам с собой, со своей природой. Какая грязная ирония. Рядом с наёмником, которого сплетники города звали Богом Смерти и Ферзем, она чувствовала себя куда спокойнее, чем с родным отцом, что никогда не приносил ей чувство комфорта. Страх. Ожидание удара. Она осознает прямо в эту секунду, что человек перед ней ― не жестокий убийца. Нет, нет. Нет в нем ничего из того, о чем шептались городские. Нет в нем ярости, жестокости и литров крови, что льются по полу и стекают брызгами капель с балдахинов кроватей. Нет в нем садизма или уродского глумления над чужой жизнь. Они ― аристократы, вот, кто звери, убийцы, маньяки. Ведь они решают, кого убивать! Не наёмник. Наёмник ― просто их руки. Мерида не знает, насколько ошибается. Но опыт приходит со временем. В его глазах ― столько равнодушия. Иной раз кажется, что глядишь на пустую куклу. ― У тебя глаза совсем чёрные. Ты испанец? ― Моя мать была француженкой. Допрос окончен? Он облизывает губы. ― А отец? Кто был он? ― Испанец. Мерида... Она опускает голову и тень от свечей закрывает вуалью её белое, встревоженное лицо. Ей страшно. Да, он знает это чувство ― ты сходишь с ума, словно запертый в клетке, откуда выход только один. Прямо в пекло. Он рукой ― на стол, сжимая пальцами наточенный клинок. Девушка даже не вздрагивает, когда он протягивает его ей. В ответ её тихое, почти безжизненное: ― Не нужно, Эмилио. ― Ферзь. Меня зовут Ферзь, ― снова ответы его резки, ― Тот нож, которым ты меня ударила ― он ведь ни на что не годится, Мерида. Она поднимает на него удивленный взгляд. ― Чтобы оружие было в идеальном состоянии, его нужно не только затачивать, но и менять. Железо портится и его даже лучшая заточка не исправит. Возьми мой кинжал. В замен купишь мне новый, из кузницы для армии короля. Она скептично приподнимает бровь: ― Не равноценный обмен какой-то. Что мешает мне отказаться от твоего и купить себе новый? ― Ведь ты ни черта не разбираешься в оружии. Она вдруг впервые ― так четко! Видит его легкую улыбку, оголяющую светлые зубы с выпирающими клыками и боковыми резцами. В ответ тоже слегка улыбается ― и вдруг понимает, что никогда не видела мужчину сложнее, чем тот, что стоит перед ней. Ферзь ― одно сгущение красок. ― Этот кинжал сослужит тебе хорошую службу. Если, конечно, ты будешь резать им фрукты, а не втыкать в слуг. Он будет с тобой достаточно долго. Потом найдешь новый. Оружие ложится в её руку идеально. По весу она его даже не ощущает, удивленно приподнимая кинжал вверх и вниз. Рукоять обмотана какой-то грубой тканью красного цвета, эфес почти отсутствует ― его заменяет небольшая окантовка из серебра. Оружие длиной почти с ее предплечья и сверкает тревожно в рыжем блеске свечей. ― В таком случае спасибо? ― Сочтемся, ― с его лица не уходит усмешка. Мерида закидывает ногу на стул, без смущения задирая юбку до самого бедра ― чёрные пятна синяков то тут, то там, скачут по её коже, словно блудливые пальцы любовника. Она вынимает свой старый нож из чехла, что натер кожу на ляжке, и осторожно всовывает блестящее лезвие клинка. Ферзь вдруг замирает на мгновение, завороженный. Такую красоту он видел в последний раз много лет назад. ― У оружия и вправду должно быть имя? ― оборачивается на него и волосы её золотые, закрывают часть игривой улыбки. ― У кого как. ― А у тебя? Смешок ей в ответ. Ферзь отводит взгляд. ― Да. Она улыбается, словно маленький ребенок. Ей кажется, что она узнала какую-то страшно секретную тайну, которую он мог доверить только избранным. ― Я так понимаю, спрашивать бесполезно? ― Я же говорил ― не сомневался в твоем уме. ― Что же, ― Мерида опускает ногу и следом с шорохом слой юбок, ― Тогда я тоже не скажу. Она проходит мимо него. Ферзь знает, что она ни за что не воткнет кинжал в своего отца. Но факт того, что у тебя есть оружие, всегда делает твою судьбу немного легче к восприятию. Тебе кажется, словно бы у тебя есть власть над смертью того, что так беспощадно глумится. И ты разрешаешь ему это делать, выжидая момента для триумфа. Она проходит мимо и закрывает за собой дверь. Канделябр остается одиноким свидетелем на тумбе и сейчас Ферзь остро ощущает одиночество. Лишь он и вытянутая, чёрная тень на стене ― они вдвоем. Из открытой форточки ― запах выплеснутого чьего-то ночного горшка прямо в сад. Ферзь устало сидит на кровати до самого рассвета и нож, оставленный Меридой, так и лежит на месте. Что же, работа была проста ― не бей лежачего. После приемов графиня Померанская принимает ванны в покоях с большим балконом. Если, конечно, это то банное помещение ― Ферзь прокручивает карту в голове несколько раз, прежде чем снова на неё посмотреть. А потом раздевается до пояса и, удостоверившись, что рана не кровоточит, ложится на пол животом, легко отжимаясь на руках по несколько подходов. Оружие ему не понадобится. Через несколько дней, когда Мериду он встречает всего один раз с какими-то гостями в приемной, Ферзь обходит замок, в котором якобы работает и ищет подходящее место для практики. Все замки были чем-то между собой похожи манером стойки, и, чтобы не растерять тонус тела, мужчина, удостоверившись, что никого рядом нет, ловко, словно ящерица, взбирается по стене. Его пальцы в перчатках мертвой хваткой держат мелкие камни, трепетно осыпающиеся под ноги. Стена, ведущая к балкону в десяти метрах, прилегает плотно к штыкам забора, а те ― к шелесту редкого леса. Почва тут сухая, мало что растет, но с восхода солнца прошло еще не так много времени и на листьях блестит роса. Ещё вверх ― руки не ощущают усталости. Сидя на балконе, он свешивает ноги и смотрит с высоты вниз. Вид ― вот, на что стоило смотреть. На острые пики елей, тыкающие в синее небо; на изогнутые крылья птиц, тревожно пролетающих над заборами. Немного вдали ― по дороге карета с одной лошадью и от её копыт, как и от колес, вверх, к небу ― клубья желтого дыма. Под ребрами тянет. Рукой мужчина трет рану под бинтами и скрывается за шторами балкона. Так бывает ― довольно-таки часто. Впутаешься во что-то страшное, опасное, от чего внутри холод и мороз; а как выпутаться никогда не знаешь. И не то чтобы сильно жалеешь. Жалеть ― вообще плохая идея. Лучше анализировать. Подумать о том, что может тебя заставить сожалеть. А потом научиться не повторять ошибок. И Ферзь эту науку знает просто прекрасно. Он избегает слуг и господ, прячась где-то в тени молчаливым наблюдателем. За несколько дней до того, как ему стоит приступить к работе, мужчина получает от Мериды то, что просил ― хорошего коня с густым хвостом и покатой шеей. Дым южной Испании выбивает из него всю спесь, когда Ферзь, не произнося слова благодарности, ловко садится верхом без седла и, дав шенкеля, поднимает пыль, рысью спускаясь к дороге. Давно он не сидел верхом ― секундное чувство свободы и ветер, что сушит губы. Конь перебирает ноги, пружиня на месте, но Ферзь слишком хорош в управлении, чтобы уступить такому жгучему норову, покрытому серыми яблоками. Запах борделя ― почти что вкус дома. Хозяин даже не обращает внимания, когда под радостный женский писк открывается дверь, а следом ― стук небольших каблуков его сапог и негромкое: "это я". На диване с обнаженной грудью Шанна пьет что-то крепче текилы и приподнимает ладонь, приветствуя. Со второго этажа ― привычные стоны и шлепки. Ферзь берет с бара орухо и садится рядом с девушкой. В приемной только она со своей золотистой кожей и Лилла. Последняя пытается слезть с дивана, но не справляется в силу своего карликового роста и невероятно маленьких ножек. Ферзь протягивает руку и та встает, немного пошатываясь. Он никогда не находил её привлекательной ― да никого из них в принципе. Теплая ладонь Шанны гладит его по узкому плечу. Удивительно, как в этом доме, полном разврата и отвращения, он находит покой. ― Где ты был так долго? ― рука девушки опускается на его отросшие чёрные волосы и гладит, пытаясь их распутать. Ферзь легко околдовывается подобным. Быстро привыкаешь, когда тебя не хотят убить. Ее пальцы вверх по коже его головы, цепляют пряди и немного тянут вниз. От шеи вниз ― мурашки. Прикрывает глаза. ― Я работал. То тут, то там. Сама знаешь, ― он вдруг дергает головой, оглядываясь. ― И как? Удачно? Шанна немного упирается лопатками в спинку дивана, понимая этот манёвр ― мужчина забрасывает ноги на подлокотник с одной стороны, а голову кладет ей на ноги, позволяя гладить себя дальше. Такое странное, медовое спокойствие. Ему не хочется никуда уходить. Хочется спать. ― Не то чтобы. Но я жив, ― он говорит негромко, почти не открывая рот. Усталость валит его с ног и говорить все сложнее и сложнее. ― Где Летиция? ― У неё клиент. Закончит ― я скажу ей, что ты пришел. ― Нет-нет, ― он морщится за закрытыми глазами, ― Не надо. Я тут посплю, ладно? ― Но... ― девушка хочет возразить. Ферзь её обрывает: ― Я заплачу за все время, ясно? Только не вставай. Он не спал несколько дней и под глазами у него синее море. Шанна, что так порывалась встать, резко стихает ― что же, пусть так. Ей было уже плевать. Одни клиенты просто хотели её трахать, а вот Ферзь вообще редко к ней приходил по делу ― обычно спал. То у неё, то у Летиции. Иногда у Лиллы ― отшучивался, что она занимает мало места, поэтому ему достается больший участок кровати. Всё они ― всё девушки, знали, кто он. Их было всего пятнадцать в штате Гандии, но каждая из них трепетно относилась к наёмнику. Это не была любовь или привязанность ― они просто всегда ощущали какую-то защиту, если он сидел в приемной и пил. Или спивался. Тут кто как хочет. Ферзь храпит, когда засыпает ― сон забирает его быстро. Он запрокидывает голову и рот немного приоткрывается. Шанна просит Лиллу принести щетку, бритву и ножницы. Когда мужчина спит, он даже не двигается. Его тело деревенеет, он даже не перекладывает голову. Её руки расчесывают его и срезают ненужные волосы. Так куда лучше. Он спит на её коленях и всю ночь и Шанна ужасно сильно хочет в туалет, когда он открывает глаза. Да, пожалуй, тут ничего и не скажешь ― он молча принимает вертикальное положение и, зевая, закрывается в своей комнате. Он имел это странное свойство ― впадать в спячку, словно медведь. Перед работой он хорошо отсыпался, иногда ел и щедро пил. Шанна знала, почему он такой худой ― он просто ел так редко и так мало, что тело не успевало взять в себя еду. А если так случалось, что наступал запой ― дня на три, он редко брал в рот что-то помимо спиртного. Но эти дни он в основном спит. Чаще всего в своем кабинете, высовывается оттуда всего два раза ― за бутылкой текилы и за тем, чтобы попросить Шанну зайти к нему. Это стало привычным. Богачи покупали любовь, а он ― спокойствие. Тошнотворно-равнодушный и глаза у него, если смотреть при солнечном свете, не чёрные. И даже не карие. Тёмно-синие, глубокие, холодные, но Ферзь всегда смотрит с тяжестью, оттого и чернеет его взгляд, словно почва. Его руки ― сжигающие-грубые, но она много рук повидала. На его ― шрамы, выбитые суставы и разбитые уже давно ногти. Ферзь магически теплый, но к этому быстро привыкаешь. В глаза почти не смотрит, лбом ей в плечо. ― Зачем ты это носишь? ― он сидит на кровати, сгорбившись. Ей совершенно неловко спрашивать про свежий, черно-красный шрам на его животе, но он, кажется, никогда не смущается спрашивать её. Она рукой трогает позолоченное украшение на шее, стекающее между грудей вниз до паха. ― Неудобно же, когда спишь с кем-то. А это ― твоя работа. Шанна вспыхивает: ― Ну ты и хам. ― Как будто ты меня первый день знаешь. Ей на мгновение кажется, что так делают каждый муж и жена в постели ― просто сидят, сгорбившись и говорят ни о чем. Но они не муж и жена. И Ферзь ― далеко не идеал. Он встает на пол нагой. Даже на ягодицах ― шрамы. Его жизнь из года в год ― сплошное разочарование. Женщины на ночь, алкоголь, кровь. Спирт течет по венам, не оставляя мыслей, тело гудит от усталости. Он ждет нужного дня, а когда он настает, то не мешкается ни секунды. У него прекрасно сшитая за всю жизнь одежда для работы ― когда в комнате нет девушек, он запирается и достает из-под кровати сверток. Тугие брюки из эластичной ткани, дышащий камзол с черной атласной окантовкой. Внутри ― пришитые много лет назад кожаные крепления для оружия. Ферзь, перед тем, как покинуть бордель, пробует табак, привезенный Гандией из Северной Америки. Дерьмо собачье. Агуардиенте в друзьях не нуждается ― лучше алкоголь в себя, чем грязный дым. Сплевывает на пол. У него ― идеальное оружие и острейшие клинки, что в швы между камнями входят ловко. Он ползет вверх по вертикальной стене слишком быстро для того, чтобы стража успела обернуться. Даже не вспотев, когда под ногами оказывается ровный пол. Он жестокий и равнодушный. И романтизация ни к чему хорошему не приведёт. На обуви ― остатки чьего-то ночного горшка; на руках ― задушенная в собственной ванне польская графиня. Вода выливается за края с шумом, когда, вобрав ртом воду, полячка уходит на дно под силой тяжелых, сжимающих её волосы и шею, рук. Он считает про себя до десяти. Она барахтается не так активно, как ожидалось ― он натягивает волосы на её затылке не так туго, как может. Ноги дергаются пару раз и вода выливается за борты ванны на пол... Тучным дамам нельзя плавать в ванной. Кто знает, что случится? Когда Ферзь выходит пешком на дорогу обратно, то мертвую графиню уже находят. И он клянется, что, взбираясь верхом на лошадь, слышит истошный вопль отчаяния и боли. Он слышит этот крик ― крик потери её мужа, что пытается встряхнуть холодное, белое тело, мокрое и бесчувственное. Мясник предлагает ему на рынке кусок свинины с кожей, но Ферзь отказывается. Его рвет за углом. Давно такого не было ― это трясущееся сало слишком сильно произвело на него впечатление. Но денег достаточно ― он кидает на прилавок несколько золотых и берет трех кроликов для девиц. Они редко мясо едят. Готовить он умеет ― война научила. Снимает шкуру, держа за уши, когда Шанна подходит по спины и кладет ему руку на плечо. Да. С разделыванием зверей он справляется не хуже, чем с убийствами. ― Эй, тебе тут письмо. Она протягивает ему конверт. ― В общей пачке было, когда почтальон пришел. Написана только буква "Ф". Это Ферзь, верно? Мужчина оборачивается осторожно, вытирает кровавые руки полотенцем и берет письмо. Не вскрытое. И правда. Всего лишь одна буква в углу, но стоит перевернуть... Три полоски. Горизонтально на задней стороне конверта. Аппетит пропадает. Разделанный кролик уныло блестит сырым мясом и стекающей по доске розовой кровью, нож все еще в руке и, не очищая его, мужчина вскрывает конверт. "Ф" ― это не Ферзь. Это Франциско.