Ферзь любит свой цвет

— Говорят, сам Бог Смерти пришел в город! — Не неси чепуху, идиотка. Вдруг кто услышит? Мера высовывается из крохотного окошка, прикрытым тонкой ситцевой тюлью. Карета грохочет по грязным камням мостовой, сливаясь с цокотом копыт дорогих жеребцов из Австрии, и слова двух торговок у прилавка тухнут так же, как костер, залитый ледяной водой. Всё грязные тучные женщины интересуют из проста — бледная ручка изящной госпожи сначала тянется, чтобы окрикнуть кучера и притормозить карету, но в последний момент замирает. Её не должны интересовать пустые слухи двух неграмотных крестьянок — они верили во всякую мистику и чепуху. Узнав о том, что рядом с кем-то потухла свеча тут же начинали вопить о том, что этот кто-то — черный колдун, что сжигает одним своим взором. С розовых губ Меры срывается презрительная усмешка — эти замарашки любили слухи так же сильно, как она сама любила осознавать свое превосходство. Не было ничего слаще этого чувства, что дурманит лучше всяких эфирных масел, льющихся по телам в борделях. И она даже не вздрагивает, когда хлыст кучера шлепает кого-то по спине и раздается жалобный крик: — Хватит! — Прочь с дороги, мелюзга! Осторожно ладонью в перчатке касается напудренной щеки — надеется, что синяка от руки отца не видно. Вчера он был щедр на то, чтобы повалять её по надраенным до блеска полам и крепко отпечатать кулак на скуле. Вчера — не сегодня и боль притупляется, растворяясь в душе, как краска в воде. Мера — пустой колодец, осушенный с рождения. Погибшая при родах мать, залитый кровью младенец, черное проклятие и глумливые служанки — её история такая же кривая, как крыша церковного собора, разбитого во время войны. Это так просто, оказывается. Круговорот ненависти. Отца бьет кто-то свыше, её бьет отец, а она бьет тех, до кого может дотянутся. И если в детстве жестокость была объяснимой глупостью и цветком растущей несправедливости, то сейчас эта жестокость стала хитрым оружием, которое она всегда может вынуть из недр души и никогда не остановиться. Отец, что бьет тяжело, и она, что рушит всё вокруг. Определенно его дочь. Гордитесь мной. Он ненавидит её за то, что она убила собой его жену. Она ненавидит его за то, что он ненавидит её. Всё просто — круговорот ненависти называется. Она привыкла. Пока не уничтожишь одно составляющее, другое не успокоится. Тут выбор один из двух и Мера никогда не собиралась сдаваться. Не в её духе отступать. Ногти сломает, пальцы разобьет, будет жрать разбитое стекло, но никогда не сдастся. Губы мягкие, розовые, под тонким слоем косметики из Франции снова изгибаются — не в её принципах отступать. Когда-нибудь станет легче и Мера, как и своя мать, родит кого-то, кого, возможно, даже будет любить. Но пока что только себя получается — это отражение в зеркале равнодушное и злое, холодное, как вода по утрам. Только себя. Ведь вся её боль — как на иглы насаживает. Пышные празднества отца её утомляли. В них не было разнообразия, не было вкуса и лоска — тысячи золотых эскудо, потраченных в пустоту; она бы нашла им куда более разумное применение. Но пока что ей нужно ждать момента, а это она умеет. Карета тормозит. Её тонкая рука в дорогой перчатке поднимает подол пышной юбки, оголяя худые ножки с подвязками — под одной из них плотно прикреплен небольшой конверт с именем. Девушка осторожно его вынимает и протягивает в окно. К её пальцам — чужие, крупные, крепкие, что резко вырывают письмо. Следом за письмом из кареты — мешок с золотом, что звякает о крепкую ладонь. — Трогай! — она отдает приказ кучеру, покидая площадь. Да, Мера, определенно, была умной девушкой. Ничто не могло её взять — ни бушующая оспа, ни отец с его замашками, ни слухи торговок, ни сплетни служанок. Отчаявшаяся и нашедшая покой только в том, чтобы развиваться и пробивать головой потолок — да, она привыкла к себе. И пусть золото греет душу наёмника. Ведь никого на этой грешной земле нельзя согреть. И даже тепло матери, которого многие лишены, никогда не согревало. Ничто не грело лучше, чем камин после зимней прогулки. Температура низкая даже для юга и лодыжки мерзнут. Его душа ― рваная, вся для никого и Ферзю больно, только показывать это нельзя. Он рассматривает сквозь натираемое окно приезжающую с госпожой карету и быстро возвращается к своему делу. Тряпка ― в ведро с всплеском, руки плотно её скручивают, выжимая все с шумом воды ― и тереть прозрачную поверхность, делая вид максимальной занятости. Сейчас бы острого на язык бурбона! Ферзь многое бы отдал, чтобы притупить это дерьмовое чувство тревоги внутри ― пылающий цветок в груди. Тряпка ― в ведро с всплеском... Его от слуг отличает только руки ― они не привыкли к такому количеству воды и пальцы быстро то распариваются, то снова скукоживаются. Красные пятна по коже, раздражение от грязи у запястья, вспухшая кожа под ногтями ― Ферзь прячет руки почти всегда в карманы. А дворецкий Мигель всегда смотрит с осуждением и даже сейчас, проходя, взмахнув дорогими лацканами фрака, смотрит, смотрит, смотрит, словно душу его черную и измазанную рассматривает. И Ферзь профессионально себя занимает ― падает на колени, снова руками в ведро с грязной водой и делает вид, что моет тряпку. Правило номер один — хочешь стать незаметным, стань занятым. Франциско Эскасани ― это пустышка с гусиной шеей и изодранным лицом. Это легендарный выродок, харизматичный меланхолик и жесточайший наёмник, который отцу в глаза не смотрит ― за последние двадцать лет не взглянул ни разу, предпочитая пялится на начищенные до блеска носки сапог. Франциско Эскасани живет в консервной банке своих собственных страхов, выписывает дрожащей рукой рисунки крови на лезвиях и каждый день пытается избавиться от шрамов на теле. Для него существование несет вкус чужой соленой крови и запах мокрых камней. Франциско Эскасани прячется в коже Ферзя ― холодного и забитого насмерть. Ферзь ― сильнейшая фигура в шахматах и он может перемещаться на любое число свободных полей в любом направлении по прямой, совмещая в себе возможности ладьи и слона. Ферзь может делать любые ходы и сбивать противников хитростью, будучи той самой картой в рукаве. Для этого его и обучали ― быть козырем. И не только его. Ферзем он стал, как только имя начало нести за собой опасность, а детство осталось в прошлом. Руки его матери, грязные и уставшие, что касались его лица, исчезли еще до того, как он прибыл в замок родного отца. Франциско любил бордельных девиц не за то, что они были хороши в сексе и не за то, что ему было жаль их. Просто так, наверное, он пытался искупить свои грехи ― грехи, что принесло его рождение. Боль и кровь, рвано размазанную по деревянному полу публичного дома. И жена его отца, маркиза, жестока в своих решениях ― она перебивает всех проституток в том районе. Прибывая в новый дом Франциско знает, что его мать убили. Просто она была не той, просто она была не та ― просто она была проституткой, что понесла от маркиза. Запах нового дома ― как нож в ребра. Ферзь. Ферзь. Ферзь. Мелкий ублюдок! Бастард. Мальчишка. Франциско. Ничего больше в свой адрес он не слышал, угнетенный тишиной своего одиночества. ― Знаешь, ― сказал ему отец, ― ты мне не нужен. И Ферзь смирился, маленьким ребенком, смирился, потому что выхода не было. Суть проста. Никому и никогда ― не нужен. Истина. Схватил её зубами, а потом безжалостно разгрыз. Он никому не нужен. Отец кинул ему в руки сумку с пожитками и познакомил со странным человеком. Боль, кровь, удары. Блудный сын, но не по своей вине. Среди знакомых ― моральный урод без уважения. Среди толпы ― серое пятно с тоской в глазах. Ферзь ходит медленно, бесшумно, собранно и осторожно, сочетая в себе качества неповторимого и жесточайшего убийцы. И тихая походка ― не врожденное. Это ― результат тренировок, наказаний и ударов. ― Эмилио, ― оборачивается на свое имя. Тучная служанка мнется, когда он встает с колен, ― Господин Мединасели отдал приказ начать готовить холл. Заканчивай с окнами. Он знает её имя. Альберта. Феноменальная память ― не врожденное. Это ― результат того, чего от него требовали. ― Конечно, я уже иду. И улыбка ― самая настоящая, потому что истинный актер никогда фальшиво не улыбается. Выливает ведро в сад и возвращается обратно. Не прошло и трое суток, как он легко вошел в коллектив и разнюхал почти все, что хотел. Слуги ― самые лучшие сплетники. А Мера ― груша для битья. Убираясь в её комнате он думал о том, чтобы выставить отца виновным в её смерти. Слуги подтвердят ― какими сладкими были слухи в их кругах! О том, что он избивает и насилует свою дочь каждый день, а перчатки на ней из-за того, что она ведьма и может своим прикосновением проклясть; слухи были и о том, что госпожа Мера давно не была невинной девицей, потому её и не выдавали замуж, хотя кровь первая пошла еще два года назад. Герцог Мединасели боялся позора, что кандидат в мужья узнает о том, что Мерида до этого уже впустила в себя мужчину ― по крайней мере это то, что шептали слуги. И пятно грязи никогда не получится оттереть. Убив Мериду и подставив все так, что её убил отец в очередном порыве гнева из-за того, что она якобы лишилась невинности до замужества, убийство станет красочным, скандальным и к политике не причастным. Когда он убьет Мериду, то раздвинет ей ноги и рукоятью ножа проведет несколько раз вверх-вниз ― в случае, если слухи были просто слухами. Тогда никто не прикопаеться, если лекари захотят проверить сплетни. Ферзь выходит в холл, сливается с толпой суетящихся слуг. Теряться между масками снова и снова ― его кредо. Выигрывать у жизни сложнейшие шахматные партии стало привычкой. Все проще, когда ты ― ферзь. Помпезность высоких потолков и горящих свечей никогда не была ему люба. Запах воска, потных тел и жаркого из свиньи напоминал ему о разбитом на куски детстве. ― Откуда у вас шрамы на лице, Эмилио? На вопрос не оборачивается. Удары, что он получал по лицу застыли рвано сросшейся кожей и это, пожалуй, единственное, что привлекало в нем внимание и могло запомниться. ― Я был конюхом. Когда провинился, хозяин избил меня прутом. В ответ ― удивленный вдох, но он ничего и не ожидает услышать. Это было правдой только на половину ― да, Ферзь провинился. Да, его избили. Да, прут по лицу до кровавого месива ― это больно и не приятно, но пережить можно. Лишь избив его, наставник остановился. И только потом понял, что оставлять шрамы, что запомнятся, на лице наемника — плохая идея. И месяц Франциско ходил с травами на лице. Шрамы стянулись и стали мало заметными, наверное, не будь должного лечения, картина была бы куда хуже. Разбитая бровь, губа, подбородок и шея — на шее ровная полоска поперек глотки. Конкуренты его не любят. Грохот дверей. Эмилио отворачивается от входа, занятый украшением богатых колонн на шаткой лестнице. Баланс держать несложно, если ты всю жизнь учишься управлять своим телом, оттачивая навыки, но как только лестница даст осечку, мужчина будет падать. Ему не стоит труда удержаться или ловко спрыгнуть, словно гибкая белка, но такие способности чужды слугам. Его тело — мягкая глина, что в руках опытного мастера превратилась в произведение искусства. На востоке много лет назад таких как он называли хашишийа, и, по рассказам наставника, западные наемники — детский сад по сравнению с ассасинами, что существовали в тринадцатом веке в Персии. Тогда ассасины составляли отдельное государство исмаилитов-низаритов*. Фанатично настроенная исмаилитская ветвь шиитского ислама всегда избегала открытых конфликтов, предпочитали действовать скрытно и исподтишка, доставляя тем самым множество проблем политическим оппонентам, прежде всего — суннитской державе Сельджукидов. История хашишийа глубоко уходила своими корнями в религиозные верования Ислама, что растеряла все свои корни в нынешней Испании, когда халифат покинул её земли в конце десятого века. Наставник Ферзя, Альбукерке, не был фанатичным исмаилитом или низаритом, он имел очень малое отношение к вере и культуре востока, но отлично знал историю и передавал учение западным наемникам с малого возраста. Шаги. Герцог Мединасели шествует по открытому залу, осматривает труды слуг — лицо у него холодное и непроницаемое. Ищет, к чему бы придраться, чтобы устроить скандал. Вчера в замок прислали еще трех новых слуг и Эмилио быстро с ними сдружился, стараясь не выделяться из толпы новеньких — все были мужчинами и двое из них работали в саду. Прошло так мало времени, но Ферзь стал полноправным членом замка в обход экономки — до того, как она получила бумаги о новых слугах, мужчина перехватил посыльного и вскрыл конверт, осторожно меняя "три" на "четыре" и выписывая внизу еще одно имя четвертого слуги, Эмилио Баресса — идеально подделанный почерк, как и печать. Острыми ножами он легко снимал засохший воск герцогских печатей, а потом так же осторожно ставил на место, расплавив нижнюю часть. У Ферзя идеальная шахматная доска — каждая фигура на своей клетке. Если все пойдет не по плану, ему придется быстро адаптироваться и менять стратегию. Этому его тоже учили. Редко все шло не так, как он планировал, но такое случалось. Ферзь не любил лишнюю кровь. Она была бесполезна и совершенно его не удовлетворяла. Возможно, когда девица войдет в свою комнату, он пережмет ей шею — недостаточно сильно, чтобы убить, но достаточно для того, чтобы она отключилась на несколько минут. Ферзь раздвинет ей ноги и воспользуется рукоятью клинка, а после возьмет канделябр потяжелее и хорошенько приложится им по её хрупкому, но достаточно длинному телу — несколько ударов будет достаточно для того, чтобы проявились кровавые подтеки на открытых участках тела. Важно это делать до того, как она умрет — тогда синяки будут свежими и яркими. Королевские лекари уже научились предполагать, что синяки после и до смерти отличаются по внешнему виду. Он специально пустит ей кровь и вымажет в ней канделябр — и, до того, как Мера придет в себя, быстро и даже ласково повернет её шею в сторону до хруста. Потом уложит на мягкую кровать, как самый нежный любовник, чтобы сделать иллюзию того, что после избиения она лежала в покоях и умирала молча. А после он поставит канделябр в покои её отца и будет терпеливо ждать. Главное правило наемника — не быть подозрительным. Когда кто-то из слуг в замке найдет окровавленную улику и умерщвленную госпожу, Эмилио будет в замке вместе в остальной сотней слуг убирать замок после празднества и пира. А потом, когда его недельный контракт подойдет к концу, исчезнет и растворится. До празднества осталось недолго — как только по помещениям пойдет сладкий аромат жаренного мяса начнут прибывать первые кареты с гостями, а Мигель, величаво расправив худые плечи, пойдет открывать двери и приветствовать посетителей. Занятость слуг во время праздника, привычка герцога Мединасели рано уходить спать до того как гости покинут дворец — все это играет ему на руку. На тонких губах даже легкая улыбка. Хозяин замка проходит мимо. Проходит мимо, совершенно не осознавая, что мелкий по росту слуга с густыми, рвано обрезанными черными волосами — клинок правосудия, что возвышается для того, чтобы с грохотом опуститься и уничтожить все, что было ему так нужно. Лёгкие шаги — аромат цветов в саду, что вплетены в тонкие волнистые волосы цвета пшена, рассыпающегося в пальцах. Звук глубокого вдоха, выдоха; ароматические травы с мешочках в одежде горько перебивают вкус её пота — Ферзь следит за молодой хозяйкой, что проходит следом за папенькой. Только в отличие от последнего, смотрит на него. Слишком внимательно для госпожи, которую интересуют только шелка своего гардероба и меха, привезенные из Российской Империи. В почтении слуга опускает голову, не смея смотреть в ответ. И она проходит, так же не осознавая, что Ферзь — острейшее оружие. Она расфуфырена до неузнаваемости и, проведя пальцам по её запудренному до безобразия лицу мужчина уверен — остается полоска, показывающая кожу немного темнее, чем белая, словно снег, косметика. Идеально завязанные волосы, платье тугое под талию, маленькая грудь поднята вверх, чашечками вздрагивая над вырезом от резких вздохов. С кухни — жаренная свинина, варенные овощи, голоса кухарок. Перед тем, как удалиться, Мерида Мединасели останавливается и оборачивается. Светские леди такого себе не позволяют, но в её взгляде — осторожность и подозрительность, что мелькают лишь на пару секунд, что она разглядывает склонившегося худого слугу. А перед тем, как отвернуться — благосклонное равнодушие и эгоизм в любви к себе и шелкам своих нарядов. Когда бал с грохотом басов музыкантов и хохотом светских барышень опускается на замок, Ферзь моет руки в ведре. В подвале, примыкающем к комнатке для слуг, где хранили тряпки, швабры и щетки, он сделал тайник поздней ночью — отодвинул тонкую створку деревянного пола, под которую сунул сверток ткани. Яд, леска и два клинка с блестящими лезвиями — ему больше не нужно. Он планировал использовать только один кинжал, но всегда был готов к отступлениям. Опасный враг — хитрый враг. Стучат за окном кареты, женские каблучки, мужские трости — смех, приветствия, улыбки. Ароматы трав, которыми заглушают запахи тел; приказы слугам, льющиеся с разных ртов. Какофония звуков и он уже давно привык... Ферзь считает часы. Один. Два. Три. Стрелки часов переваливают за полночь, когда герцог Мединасели, выпив достаточно для того, чтобы его ноги начали плутать, попросил слуг сопроводить его в свои покои, роскошно обставленные в стиле барокко. И стоило лацканам его расшитого одеяния мелькнуть за дверьми, Ферзь обернулся на голоса барышень. Вот она — вся невесомо-воздушная в этом дурацком платье и накидке из меха. Он считает минуты, что уходят на дорогу от холла до покоев господина — ровно десять, а потом еще раз по кругу; и крепкой походкой слуги подходит к барышням. Мерида оборачивается: — Что тебе нужно, Эмилио? Он опускает голову: — Госпожа, ваш отец приказал передать вам о том, что он ждет вас в своих покоях. Её кожа, итак белая под слоем пудры, бледнеет; а глаза, густо накрашенные, раскрываются. Она старается не выдать своего ужаса и секундного потрясения перед сплетницами королевского дворца, но отмахивается рукой, говоря о том, что слуга свободен. Она клюнула на его вранье, несмотря на то, что герцог был так пьян, что, скорее всего, упал прям у порога своей комнаты. Но страх и доминирование отца были такими сильными рычагами в её голове, что она позеленела от его слов, не сомневаясь в их правдивости. Эмилио делает вид, что убирает чью-то рвоту с пола, когда замечает, как пышные юбки Мединасели покинули бал. Десять минут, но с учетом того, что у неё дрожат руки и пальцы; с учетом того, что её всю трясет от страха, как флаг на ветру — она будет идти медленнее, не готовая к ударам. У него есть время и, не вызывая никаких подозрений, мужчина заканчивает с уборкой, а потом удаляется из зала. Его отсутствия никто не хватается — у прислуги итак дел невпроворот. С какой легкостью он меняет маски! Ступив на ворс ковра пустого и одинокого коридора, залитого лишь светом из окон и редкими свечами, он изменился — маска слуги треснула и упала к ногам, освобождая лик того, что ходит бесшумно и передвигается без телесно. Ферзь был молод, когда его сломали и собрали снова. Он стоит несколько секунд, поднимая взор в сторону широкого окна — неполная луна бросает свет на его равнодушное лицо. Шаг вперед. Потом ещё один и еще. Он идет быстро, но не бежит, чтобы не издавать лишних вздохов и ненужных скрипов пола. Когда впереди — голоса слуг, он прячется в тени и ждет, пока они пройдут. Маленький рост и вес — ключ к тому, чтобы быть незаметнее ветра. Её юбки из шелка скользят по ворсу ковра, луна меняет их цвет со светло-розового на нежно-серый. Ферзь никогда не хотел быть палачом, но его никто не спрашивал — жизнь расставила все фигурки так, как нужно было ей. Ему нужно лишь подойти к ней близко-близко. И как только между ними будет расстояние в ширину плеч взрослого мужчины, он возьмет её шею в захват, лишая воздуха. — Госпожа Мединасели! — он говорит это немного встревоженным голосом и девушка оборачивается, всматриваясь в его возбужденное лицо, — Это я. Госпожа, простите. Шаг вперед. — Эмилио? — она презренно изгибает тонкую, подкрашенную бровь и не двигается с места. — О, госпожа, — он говорит со страстью в голосе, что присуща молодым юнцам, упавшим в чан жгущей любви, — мне так жаль признаваться в этом, но вы так прекрасны! Ещё несколько шагов. Она поднимает брови и выражение её лица — полнейшее презрение. — Эмилио, ты с головой перестал вести дружбу? — Госпожа, я понимаю, что мои чувства для вас — шутка! Сколько страсти в его голосе, он сам удивляется себе. — Эмил... Она что-то хрюкает, когда он зажимает её шею между локтем и своей грудью — он слышит, как она что-то хрипит и хочет сказать, как она пытается выбиться из его захвата и знает, что её лицо краснеет от усердия, а из вены на лбу вылезает уродливой змеей. Она хватается ладонью в перчатке за его руку, пытаясь хоть немного отпустить её, чтобы сделать желанный глоток воздуха; но руки Ферзя стали крепче и он равнодушно сжимает её тонкую шею ночью в коридоре. Она к нему прижимается спиной и запах её волос, омытых ароматическим маслом, щекотит нос. Ферзю жаль. Но он убивает, не причиняя боли. Она должна быть благодарна, что избивать он её будет без её ведома и она ничего не ощутит. Ему бы хотелось умереть так — чтобы без боли и страданий, чтобы лишили воздуха. Она сопротивляется как дикая гарпия — мужчина вспоминает, что так же, словно взбесившийся попугай в клетке, билась королевская дочка, что он жестоко задушил во время англо-испанской войны. Она сопротивлялась и кусалась, изворачивалась как глиста. Он не ослабляет хватку, делая шаг в сторону — выше него по росту Мерида поскальзывается и теряет баланс, находя опору только в его руке, удушающей её с огромной силой. Она хрипит и чувствует, что трещит что-то в горле — одной рукой в перчатке, вниз, под юбки, туда, пока еще есть сознание. Пока она не закатила глаза и не обмякла в руках. Ведь если она закроет глаза сейчас — никогда больше не откроет. А она хотела жить и не хотела умирать. Ещё немного бы — запахов цветов в саду, пения птиц по утрам; еще совсем чуть-чуть — ласковых ванн, тонких струн контрабаса, речей воздыхателей под резным балконом. Лишь бы не терять это все, не расставаться, остаться здесь — в чужих руках, холодных и жестоких. Ещё немного — ей бы жить да жить. Сердце пробьет грудную клетку, она взорвётся на тысячи крохотных кусочков. Юбка поднимается выше колена, когда её рука в перчатке выхватывает нож и, перехватив его лезвием к запястью, наугад бьет за спину до упора, пока она не ощутит как оружие вошло в мягкий живот, а кровь согрела пальцы. Ферзь резко выдыхает под ухом, но рук не разжимает — только дергается в сторону, упираясь спиной в стену. Он вспыхивает, словно тысячи фейерверков и, кажется, сейчас разлетится на крохотные искры от боли. Его на секунду — в смятение и панику; ведь он так отвык от того, что жертва может дать отпор. Но боль никогда не была чем-то, что могло его остановить — всю жизнь он пешком по раскаленным углям, тонким иглам, мелкому стеклу. И больно ужасно с каждым шагом, но он за всю жизнь не останавливался ни разу. А девка в руках сопротивляться начала активнее и Ферзь ощущает, как от боли сжимает челюсти — она вынимает резко нож из его живота и края раны расходятся, обильно выпуская кровь. Несколько секунд — он разжимает захват, перехватывая её руку с ножом и выворачивает запястье до сладкого и желанного хруста. Мера вскрикивает от треска в руке, на глаза брызгают слезы, смазывая черную тушь на ресницах. Нож с лязгом отлетает в сторону, брызнув кровью на ковер. Почему она носит с собой оружие? Знала, что её закажут? Она продолжает пыхтеть, даже когда Ферзь возвращает вторую руку на место и пытается снова её задушить. Какая сила воли! Она быркается уже больше минуты и не растеряла ни запала, ни сил! Он готов отдать ей дань своего уважение — кровь из открытой раны льется по его животу вниз к паху и колену, а она все время изворачивается, постоянно спиной толкая его в брюхо. Больно — ведь каждое её движение словно новый удар и Ферзь вспыхивает злостью. — Хватит быркаться! — шипит ей на ухо и её волоски, тонкие и влажные от усердия, прилипают к его сухим обветренным губам. Держать тело всё тяжелее. Надо закрыть рану, пока он не истек кровью и не потерял сознание, но отпусти он девицу, она начнет голосить как бешеная и весь его план пойдет в тартарары! Она хрипит в его руках и мужчина понимает — не будет сдаваться пока он не свернет ей шею. Но тогда есть шанс того, что заподозрят увечья после смерти. — Тебя... — она шипит, красная и вздувшаяся от усердия и лицо ее искажается отвратно, — Тебя... При... Тебя... Ферзь не ослабляет хватку, хотя чувствует, как его покидают силы. — При... слал... — она хрипит и начинает дергаться меньше, — дель... Инфан...та. Что же, теперь понятно — она прекрасно осознавала то, что её закажут. Сама лучше всех знала, что мешается в политической игре между саксонскими оппозиционерами и франко-английской армией; потому и смотрела на всех волком. Знала, что за ней рано или поздно придут — была готова к этому. От этого — подозрительные взгляды на каждого слугу и нож под юбкой. Ферзь вдруг ощущает непроизвольное уважение к этой барышне. Только мужчины на его памяти ощущали подобные угрозы, вылезая на рожон. Но его хватка — сталь на её горле и Мера вдруг понимает, что сил сопротивляться совсем не осталось. Возможно, сделав вид, что сдалась, он ослабит захват и она выдернется из него. Облизывает губы. Он долго не продержится — спиной Мерида ощущает мокрое пятно на его животе. Уловка срабатывает. Она чувствует, что он так же взмок, как и она — так и ослабел от ранения. Поэтому, постепенно перестав сопротивляться, она ощущает, как и его хватка ослабевает и осторожно говорит, чувствуя, как першит глотка: — Тебе не заплатят за меня. Он замирает на мгновение. Всего лишь мгновение — она чувствует какое-то движение, когда ощущает, как наемник достает из-за пояса длинный клинок и его конец с щедрой силой упирается ей в скулу. Дернется — останется без глаза. — Повтори ещё раз, — он говорит негромко, уже не пытаясь задушить её. Мера с жадностью делает пару глотков желанного воздуха и ощущает, как капелька пота течет по виску: — Тебе не заплатят за меня. Я сделала заказ на Инфантадо. Сегодня его должны убить. — Врешь, как дышишь. — Не вру. Я заплатила наёмнику сорок золотых. — Как выглядел наёмник? — острый конец оружия упирается ещё сильнее и Мера буквально ощущает треск своей кожи. — Не знаю. Я дала ему деньги через окно кареты. Глубокий вдох под ухом — если ему и правда не заплатят, то смерть девушки будет совершенно бесполезной и бессмысленной. А Ферзь избегал ненужных смертей — простое правило, которому он следовал, жаждя сохранить в себе остатки человечности. Сглатывает. Сил действительно пойти не осталось. Он чувствует, как дрожат руки и плывет в глазах — давление падает. — Отпусти меня. Тебе не заплатят, я уверена в этом. К тому же ты ранен. — Заткнись, — он шипит, ощущая, как его начинает качать. Но вот что удивительно — хватки своей он не разжимает на её горле. Здоровую руку она опускает поверх его ладони, сжатой в кулак рядом с её ухом. Она не прогадала — человек, которого наняли был самым обычным наемником, что не страдал безграничным садизмом. Если она убедит его, то не уйдет к Богу сегодня. — Я заплачу тебе куда больше, если ты отпустишь меня и будешь принимать заказы. Он замирает, вслушиваясь и Мера, поняв, что нащупала нужную жилу, продолжает, словно змей-искуситель: — Я дам тебе лекарства от раны, ты вылечишься и будешь работать на меня. Над ухом — резкий выдох: — А дальше что? — Ничего. Захочешь — уйдешь. Он прекрасно понимает, что и она хочет иметь пользу. Если эта девица затянута в такие глубокие игры, что сама заказала противника, то, возможно, ему стоит прислушаться — остановиться на мгновение, опустить руку с кинжалом, разжать захват и толкнуть её ступней в задницу. Мера, неуклюже взмахнув руками, падает на колени, запутываясь в юбках. Она падает на локти и прижимает вывернутую руку к груди, резко переворачиваясь на спину и быстро отползая назад — чертово платье! Всё цветы выбились из прически, волоски на лбу намокли и прилипли. Её нож! Он блестит в свете луны, пробивающем из окна и, едва ли подумав о том, чтобы дернуться и схватить его, наемник её опережает — ловким движением ноги наступает на лезвие оружия. Не в его правилах было покупаться на подобные предложение, особенно, если они поступали от богатых аристократок. Все они хотели иметь выгоду и верили в то, что их деньги заставят тебя совокупляться с ослом. Выросшие в роскоши они понятия не имели, почему наёмники не работают на кого-то одного. Просто сложно понимать, что ты оружие и правосудие кого-то, кто возомнил себя богом. А так богов было много. И все они были маленькие, недалекие. Ферзь осторожно кладет руку на рану — больно так, что челюсть сводит. Медленно, словно в клетке с разъяренным и голодным тигром Мера поднимается на ноги, привычным движением поправляя волосы и декольте, мокрое от пота. В любом случае он её уже не убьет. Все пошло не по плану. И если он умел постоянно контролировать боль, то ярость от просранного плана — крайне редко. Но он был уверен в том, что эта барышня заказала герцога и завтра денег ему не видать как своего носа. Он не сомневался в этом. С годами учишься отличать даже искусное вранье от правды. Она была бы бесполезной смертью. А их он избегает. О том, что она начнет трещать по всему дворцу Ферзь не думал. Эта девица не была из числа сплетниц. Нет, определенно нет — эта её улыбка, холодная и коварная; лихорадочный блеск глаз. Определенно нет. Она была хорошей фигурой на шахматной доске и заиметь ферзя для неё было бы отличным достижением. Какую игру она вела? Что это, в её взгляде? Не желание его убить, нет. Секундное удовлетворение своей партией. Всё идет так, как нужно ей. И Ферзь готов снять шляпу. — Одно условие — я буду работать не только на тебя. Мера поднимает брови и кивает, пожимая плечами: — Наплевать. Делай что хочешь. Сможешь работать ещё и на меня — и твой карман и бокал будут полны. Сердце бьется как бешеное. Она с трудом может осознать, что натворила — вывернулась из липких рук наемника со взглядом мокрого ворона. Ладони дрожат, стоять так сложно, что вот-вот рухнет. Мужчина пинком откидывает нож в её сторону и равнодушно разворачивается к ней боком, уходя по коридорам. За ним нет пятен крови, что так похожи на вино, плеснувшее на ковер — он плотно сжимает рану и, стиснув зубы, уходит, даже не горбится. Он не сомневается, что она найдет ему врача. И пришлет его в комнату слуг. Ферзь не чувствует вкус провала. Наоборот, с вздохом сквозь зубы спускаясь по лестнице он чувствует триумф — никогда у него не было постоянного заказчика, что мог принести так много золота. Рухнув в постель бледный и вспотевший он понимает, что сегодня, как и всё дни до этого, не убил без нужды. Кто-то готовил для господ, чтобы были деньги. Кто-то убирал стойла. А он убивал. И иной работы не знал.