Ферзь любит свой цвет

Жан-Полю Монтилье было всего восемь лет, когда его отец — граф Монтилье, владеющий всем северным Лионом, почил в пожилом возрасте. К тому моменту графиня, его мать, значилась умершей уже пять лет — Жан-Поль был последним, младшим братом, от которого старшие избавились быстро и весьма профессионально. Его старший брат, Антуан Поль Монтилье, быстро нашел способы того, как расправиться с конкурентами на земли — он нанял наёмника из Братства, чтобы тот убил среднего брата, Жуля и, как в доплату, забрал младшего, Жан-Поля, на обучение себе в подмастерья. Мальчишке было всего восемь лет — человек средних лет с легкой сединой представился наставником и увез его, Жан-Поля, прочь с родных краев в горячую, словно дно сковороды, Испанию. Он сгорал — внутри, снаружи. Кожа, белая, как снег, краснела и темнела от солнца; внутри — всё взрывалось, как дикие вулканы. Брошенный, проданный, как золотые монетки; с белыми, пшенично-нежными волосами; его бросили в канаву с дерьмом и заставили учиться. И если первые разы — лицом прямо в грязь, то после — он научился уворачиваться. Жан-Поль выживал с самого детства, юности; он страдал и учился терпеть. В нем — отчаяние, боль и сожаление. До сих пор не принятие — он ведь не заслужил этого. Являясь законным младшим сыном графа Монтилье он стал одним большим никем. И оттуда — вниз кубарем по склону без рубашки, чтобы иголки и мелкие камни втыкались в обгорелую кожу. Жан-Поль хрипит от боли. Вздох делать не получается — мышцы под ребрами сковало от удара и он надеется, что это не перелом и ребро не воткнется в его мягкое, розовое легкое. Когда он вырос, то потерял контроль над телом. Это произошло слишком быстро — всего месяца три-четыре и он словно бы выше на целую голову, шире в два раза и руки у него длинные, неповоротливые. Ноги тяжелые, тоже длинные и так сложно справиться... Шелест травы под ногами — Франциско легко спрыгивает с дерева со вздохом и садится на корточки рядом с его лицом, выливая с фляги воду тому на забитые грязью глаза. Жан-Поль знал — этому мелкому повезло. Он не вымахал больше, чем тогда, когда его привезли. Его руки не стали длиннее, а ноги — тяжелее и, уж кто и был проворней и быстрее в тот год, когда всё мальчишки созрели до мужчин — так это мелкий Эскасани. Если всех их сравнивали с могучими орлами, тиграми или волками, то этого чернявого — с богомолом. Они не были друзьями. У наёмников нет друзей — они были почти соратниками. В детстве, когда Жан-Полю пришлось учить испанский и изъясняться у него получалось через раз, Франциско говорил с ним по-французски. Откуда знал язык — не рассказывал. Они вообще никогда ничего друг другу не рассказывали и держались друг от друга подальше, как и всё. Даже в двенадцать лет они понимали, что наёмникам связи не нужны — каждый день кто-от из их команды погибал, изнуренный работой или болезнью. И связи были ни к чему. Они были жестокими детьми. Но это не была их вина. Жестокие взрослые порождают жестоких детей — и круг замыкается. Тут нет пути назад. Они выросли вместе, но знали ли друг друга? Совершенно нет. Из незнакомцев они стали напарниками, потом — союзниками. Но никогда друзьями. Немного позже, когда на город опустилась зима 1909-го года и Франциско мерз, как пес на улице, в лагерь привезли новеньких — их было трое, один парень и две девушки. Как позже он узнал эти трое — цыганские дети. Большего он не знал. И никогда не спрашивал. Злой, замерзший и голодный он сидел на выступе около спального домика и грыз кору крепкими зубами, когда Эсмеральда на него посмотрела. Она была очень красивой. Если бы ему и доводилось видеть цыганок, то всё они были старые и обрюзгшие, но она — была молодая и свежая, словно весенний ветер. Волосы её, длинные и волнистые, остригли под мальчишку, как и всех остальных и заставили тренироваться. И Франциско разбился — не сразу, но резко и одномоментно. Ему вдруг показалось, что ничего от него не осталось — вообще ничего! Он сгорел, как поленья в костре, только притронувшись к ней — и забыл о том, что связи в этом мире не нужны. Жан-Полю было всё равно. Он стал жестким, как кора дерева, и царапался больно. Он быстрее Франциско усек этот простой закон — в лагере Братства не могло быть никаких связей и, в отличие от испанца, никогда не вспыхивал, как костер. А у того получилось — он просто сошел с ума. И они ведь не были друзьями, чтобы что-то обсуждать и решать. И никогда нельзя никого винить, ведь перед лицом наставника ты не имеешь права ни соврать, ни увильнуть. Жан-Полю было жаль, но Франциско его и не винил. Он понимал. Понимал и ненавидел тот факт, что знал — на месте француза он поступил бы точно так же. Когда в лагере осталось всего дюжина молодых и почти готовых к работе наёмников, Франциско хотел бежать с цыганкой. Война бушевала уже десять лет к тому моменту и свежие выходцы Братства нужны были как воздух — правительство ждало новых наёмников. За десяток лет войны множество из них погибло. Шанс того, что молодняк перебьют в первый год был слишком велик и Франциско любил цыганку слишком сильно, чтобы просто глупо погибнуть на задании. Они выжидали несколько дней, чтобы рвануть с лагеря. Узнали в ближайшем городе, где можно украсть лошадей, заготовили еды на несколько суток и ждали — нужного момента. Франциско, к тому времени в лагере уже прославившийся как отличный травник, без труда соорудил снотворный отвар — чтобы свалить всех в лагере. Подлил его в кувшин с водой, откуда пили всё — наставник не был исключением. План был идеальным, только Франциско совершенно не подумал о том, что он — малолетний, только готовый ученик. Когда их не нашли ночью Жан-Поль спокойно сказал, что, вероятнее всего, они бежали. Франциско его не винил. Сделал бы точно так же — соврав наставнику можно было лишиться языка. Не такая уж и необходимая часть тела для наёмника. Он знал тех, кто потерял язык таким образом. Они всё знали. Никто из них не был благородным принцем. Они были жестокими крысами в клетке. Выживали, как могли. Их поймали быстро и почти что сразу — он мало что помнит. Помнит палку, что с жестокостью опускалась на его лицо, вырисовывая шрамы; помнит удары. Помнит крики — от них хотелось спрятаться, бежать. Сделать что угодно, лишь бы они прекратились. Но они не прекращались — Эсмеральда кричала, надрывая горло, от боли; а у него даже не было сил что-либо сделать. Кровь заливала глаза. Дышать было нечем. Наставник ему тогда сказал: — У тебя есть шанс. Один шанс. Я не хочу терять твои способности. Исправь всё это. Исправь. Словно бы у него была возможность вернуться в прошлое и переписать свою историю — словно можно было бы изменить всё свои ошибки, вплоть до родословной. Тон, которым наставник сказал это, был излишне спокойным. Равнодушие и сожаление — вот что ещё там было. Только это. Ему было жалко терять такие навыки в лице испанца — он уже заранее оплакивал года работы. Весь его труд впитался в тело Франциско, словно кровь с разбитого лица в половицы тренировочного зала. А он лежал — крики Эсмеральды сменились на хриплое дыхание. Почти облегчённое. Звук шагов, с которыми наставник покидает помещение до сих пор снится ему в кошмарах и, если Франциско не пропустит стакан алкоголя, то непременно подскочит на кровати ночью. Эти шаги — лёгкие, полны невесомости... исчезают постепенно под шелест его одежды. Франциско вытирает пальцами кровь с глаз, встречаясь с полной темнотой зала. Эсмеральда лежит рядом, свернувшись калачиком и он не уверен, чья кровь вокруг — его или нет. Запах грязи, вонь гнилья, страдание, повисшее в воздухе. Сил почти не осталось. Он боится вспоминать. Запер эти моменты своей жизни где-то глубоко. Ведь бросает в пот от ужаса. Блевать тянет... Он молча сидит перед ней на коленях, а она смотрит. Ничего не говорит. Франциско хочет пальцем опустить её челюсть, чтобы проверить на месте ли язык, но не делает этого. Кровь, стекающая из её рта, засохла мелкой коркой на подбородке и шее. Она смотрит на него в ужасе. Стать палачом — вот его работа. Она — его первый заказ. А цена — его собственная жизнь. И хруст её свернутой шеи до сих пор преследует по ночам. Он блюет на пол, когда она замирает на последнем вздохе; он блюет в ночной горшок, когда просыпается ночью. Франциско сгибается над ведром, когда его полоскает от настигнувшего во сне ужаса — вместе со рвотой выступают горячие слезы. Пальцы белые от напряжения вонзаются в пол, когда скудный ужин с желчью выходит прямо в помои. Запах бьёт в нос. Он весь мокрый от пота — трясущимися руками стягивает с себя рубашку, в которой уснул и падает вспотевшей спиной на ледяной пол. Этот хруст шеи в руках, когда он её поворачивает — от него он сходит с ума. Взгляд цыганских глаз... В маленьком кувшине только вода, а хочется горького рома. Франциско умывается прямо на полу свой каморки, вытирает лицо пропахшей потом рубахой и выходит на балкон, хлопнув ставнями. Мягкий и прохладный воздух прожженной ночи опускается на мокрую кожу. Небо чёрное, как оникс; и звезды никуда не делись. Сколько времени до рассвета? Он совершенно не имеет понятия. Глубокий вдох, чтобы пропустить ночной дух сквозь себя — где-то далеко лают псы, нарушая магическую негу момента. Шаги на соседнем балконе. — Почему не спишь? Ты мне нужен в нормальном состоянии, чтобы работать. Он на Мериду даже не оборачивается. — Хочу ром. — Это безусловно трагедия. Усмехается. Да, пожалуй. Хотелось выпить куда сильнее, чем спать. Шея мокрая — он запускает пальцы в отросшие волосы и понимает, что от них только жарче. И побриться стоит — колючая щетина на лице смотрится немного криво и делает его лицо более запоминающимся. Черные волосы с сединой не растут там, где разбили кожу старые шрамы. Вздох. Он смотрит — в ночной сорочке Мерида приваливается локтями к перилам балкона и только сейчас он замечает черные капли на её одеждах. Ему вдруг — озарение. На её лице тупая боль, что бьет по телу с каждым движением. Она хорохорится перед ним, словно породистая кобыла, ведь не признает ни разу — ей действительно больно. Но хочется свежего воздуха, ведь от пота графа, что посещал её ночью, она задыхается. А тут — он. И Ферзь впервые за долго время чувствует себя обязанным уйти. И оставить её одну. Вот так просто — без его львиного характера, без сарказма, без злых усмешек и озлобленного взгляда. Просто дать ей быть одной ночью в балдахинах балкона. Уступить ей, позволить воспользоваться его секундным порывом благородством. Босой он делает шаг назад, намереваясь просто исчезнуть. Тишина сейчас ей куда нужнее, чем ему. — Ты куда? — её голос разрезает ночной воздух тесаком и Ферзь замирает. Молчит какое-то время, стараясь не оборачиваться на звук. Смотрит только вперед, в густое, словно засохшая краска, небо. — Буду пытаться уснуть. Ты же сказала, что я нужен тебе в нормальном состоянии. — Это верно... И казалось бы — диалог закончен. Ферзь делает ещё шаг назад, отступает спиной, словно от хищницы с прижатыми ушами. Ему вдруг — холодно в горячей августовской синеве ночи... Он ведь кусается до мяса и избивает до последнего, даже если боль невыносима. Это его отличительна черта крайности, когда ты не остановишься, пока не дойдешь до грани; или, просто, он не умеет тормозить вовремя или не умеет тормозить вообще. — Эмилио. — Да, Мерида? — Мне больно. В этих словах — тяжесть. На лбу её испарина крупными каплями стекает по белому лбу, рубашка мокрая от пота и движения — боль. Она бьет раз за разом себя саму, словно врага. Она уверена, он знает, каково это. В их жизнях порез от бумаги лишь самое меньшее, что может произойти. Ей становится тяжело дышать и вдохи они делает медленные, осторожные. Движения плавные, болезненные и... — Открой мне дверь. Он бросает это от чего-то ни капли не сомневаясь в своих решениях. Его взгляд — черный, словно оникс, прямо на её мокрую кожу в испарине. Всё, что освещает её — одинокая свеча в комнате и свет падает осторожно, лениво, боязливо. Мерида оборачивается с шорохом длинной сорочки и медленно, превозмогая боль, но держа спину ровно, уходит с балкона. Она полна сиюсекундного презрения и оно скользит в её насмешливой улыбке. Оно скользит в движении, которым она смело дергает ручку двери на себя, впуская в покои сквозняк коридоров. Всё было просто. Его восприятие разнится с её. Она это знает, поэтому не давит. Ферзь ей легко даётся; открывается податливой книжкой с мягкими листами и ей даже вдумываться не стоит. Она знает прекрасно, что он чувствует; просто она проницательна. И пусть он сжимает губы до усрачки, пусть упирается. Она уже прекрасно всё поняла. Ферзь входит в покои бесшумно и она замечает в его руках мешок из грубой ткани. Мерида сидит на краю своей роскошной кровати с шелком и даже вставать не хочет. Проходя мимо Ферзь не осматривается — феноменальная память позволяла ему запоминать всё углы и предметы обхода с первого раза. Вот ширма из резного дерева, за ней — аккуратный туалетный столик с ящиками и Ферзь заходит туда, опуская принесенный мешок. Она смотрит внимательно, но из-за ширмы в темноте скользят только резкие силуэты и прыгучие тени от его рук. — Что это? В ответ ей — тишина. Мерида пытается подняться с насиженного места и замечает, что кровь мелкими разводами отпечаталась на шелковой простыни. От мужчины пахнет потом и сладким дурманом трав, от пальцев, от рук, от тела — она напрягает всё свои мышцы, стараясь двигаться без боли внутри. Её буквально режет. — Ты не ответишь? — она осторожно обходит ширму, ступая влажными ступнями по ледяному полу. Он ей в ответ — тяжкий вздох, каким обычно отвечают матери надоедливым детям. Она к нему несколько шагов навстречу, обходя ширму — в ночи и дрожащем свете ночника его руки вынимают из мешка сочные зеленые травы, чашку, тонкую ткань, узкий сосуд с ситом. Мерида стоит без единого движения, завороженная, словно ребенок и смотрит, как рукоятью вынутого из рукава кинжала он дробит травы в тяжелой, крепкой чаше, и как зеленый сок брызгает на стенки. Есть в этом моменте что-то магическое — словно темный колдун он варит какие-то зелья, бросает ингредиенты в котел и он вспыхивает яркими цветами вверх, к потолку... — Ты травник? — осторожно издалека. Она давно это поняла — не то, что он травник, иначе не спрашивала бы. А то, что он словно дикая лошадь, и подходить надо осторожно, останавливаясь после каждого шага и возвращаясь обратно, если ему не нравится. Это в его духе — он взмыленный и яростный конь, ничего ему не стоит встать на дыбы и попытаться откусить ей пол лица. Поэтому Мерида действует осторожно. Издалека. Подходит шаг за шагом. — Можно сказать и так. Его ответ не дает ей ровным счетом ничего, но она никуда не уходит, наблюдая за тем, как он выливает ярко-зеленый сок в небольшой кувшин через тонкую марлю, и разбавляет получившийся раствор теплой водой. — Где ты научился этому? — его восхищает её упорство. В какой-то момент он даже оборачивается проверить, не ушла ли она ещё. Но её длинная тень так и стоит рядом с его плечом. А глаза светлые, зеленые, словно соки белладонны, блестят в слабом свете. Эфемерная, словно табачный дым, она стоит рядом с ним в белоснежной сорочке. Кровь на ней — вспышками дурманящих маков. И Ферзю страшно. Впервые за несколько лет его накрывает такой ужас — он вдруг боится женщину. Она смотрит на него и он осознает, что замер на слишком долгий период времени. Если она заплатит за его помощь сейчас, это его отрезвит. Но Ферзь итак трезв. Ночь душная. На нем грязная и немного влажная рубаха. Он её опасается и делает это правильно. Но Ферзь — фигура отчаянная и в игре к нему приближаться себе дороже. Его ломает, рвёт на куски — у него от прилива чувств пальцы немеют. — Почему ты не хочешь мне отвечать? — По крайней мере на этот вопрос у тебя есть ответ. Зачем же ты его задаёшь? — он прямолинейный, когда это требуется. И она этого не ожидала. Привыкла к его играм даже в диалоге, где они лихо скрещивают острые языки в дуэли, но не сейчас. В её глазах — мельком удивлённый блеск. Она приподнимает ладонь и Ферзь с трудом не дёргается с места, словно от огня. Мерида пытается держать себя в руках. Она устала. Просто устала. По-человечески. Из неё выпустили весь дух и силы; оставив только оболочку. По крайней мере сейчас, в эту секунду. Она ощущает, что присутствует здесь только телом, а душа её... исчезла. Тяжесть в руках и ногах. И почему она не рухнула ему под ноги? Ей вдруг хочется расплакаться. Просто потому что так вышло. Ты один за себя и никто не поможет. И сейчас из неё выбили всё силы. И какой бы сильной она не старалась быть... Это не поможет ей стать лучше. Её лицо тускнеет. И Ферзь вдруг чувствует страх от того, что она прячет свой игривый блеск глаз. И пытается его вернуть: — Там, где я вырос, часто наносили травмы. Это было больно. Оставалось два варианта: либо терпеть, либо искать способы избавиться, — он осторожно мешает жидкость в кувшине. Сейчас, с вершины его опыта, всё эти воспоминания кажутся глупостью. И вообще будто они не с ним происходили. Словно бы с кем-то другим, а он как обычно немой зритель. Мерида внимательно смотрит на то, как дальний свет почти потухшей свечи очерчивает шрамы на его лице. Было что-то в этом человеке, что её к себе манило — словно огонь мотылька. Он был невзрачным, невысокого роста, худым и почти ничего не употребляющим в пищу; он был бледноват для испанца, но кожа его лица краснела под прямыми лучами солнца и губы, разбитые старым шрамом, были ровные и слишком розовые, налитые соками, для бедняка. Кем он был когда-то? Из того, что она знала был один вывод — вряд ли по своей воле он стал тем, кем является сейчас. — Шрамы на лице — тоже от тех людей? — ей кажется, что терять уже нечего. — А синяки на твоем теле — от нового мужа или отца? Он обрывает весь её интерес — рубит тесаком и она не оскорбляется. Лезть кому-то под кожу неприятно, больно и кроваво. Он просто отвечает ей тем же, чтобы она знала, какого это. Она потерпит — в конце концов диких лошадей приручают только ценой травмы и терпением. — От отца уже зажили. А мой муж меня не бьет. Ферзь кивает — понятно. Журчит вода, выливаясь из одного кувшина в другой и Ферзь протягивает небольшую чашу Мериде: — Пей. Она не сопротивляется. И, возможно, себя она будет убеждать в том, что следила за его действиями просто для того, чтобы проконтролировать — отравит он её или нет; но в этом не было никакой логики. Ферзь зависит от её денег и в его интересах было, чтобы она оставалась в здравии. Вот, почему она это делает — пьет всё залпом под цепкий его взгляд и отдает чашу, когда сладкий дурман белладонны затмевает ей разум... Свеча тухнет. И в глаза, разрезая — густая тьма, словно грязь под ногами. От неё хочется плакать. Мериде хочется придушить себя, но лучше бы в темноте она слышала его дыхание — тихое, ровное, немного с нахрапом; чем дыхание её мужа. Почему Ферзь так странно дышит? Почему между его губ тонкая щель, через которую он вдыхает воздух и почему она это запомнила и видит это даже тогда, когда ночной август душит их в одном помещении? Ей вдруг — легче. Боль ниже пояса затупляется, руки легкие, словно бы и не весят ничего. А по телу — горячая эйфория, на губах — глупейшая улыбка и как хорошо, что в темноте даже такой, как он видит не всё. Стук — он опускает кувшин на столик до того, как он выскользнет из её ослабленных рук. Мериде вдруг кажется, что она не ощущает своего лица. Резко дергает пальцами, проводя по белой коже и, вроде бы, вот оно — её лицо, но оно как будто бы далеко. Это же лицо онемело и исчезло, не спрашивая разрешения. — Вернись в кровать. Он берет её под локоть. Гарантия того, что опьяневшая от трав она не разобьет свой нос о ширму или стену; и Мерида понимает, что у неё заплетаются ноги. Засохшая кровь на ночнушке кажется размытыми, скачущими пятнами и ей даже немного смешно. Хочется улыбаться. Её уголки рта — мечтательно вверх, к небу за плотной крышей и она даже не замечает, когда мужчина садит её на кровать и пытается поднять следом окоченевшие ноги. Ей бы вызвать служанку, чтобы оттереть это безумие. Но у неё самый приближенный слуга — он. Ферзь хочет уйти и испариться. Мерида сжимает плотно ноги и пытается прижать их к груди: — Голова кружится. Что ты мне дал? Он видит этот страх — он блестит на дне её черных в ночи глаз. Тонкий лик луны и редкие звезды светят в окно, трусливо заглядывая в спальню. Их разводы — голубой акварелью по полу... Разжимает руку с её локтя и следит за тем, чтобы голова с густыми, золотистыми волосами, легла ровно на богатые подушки. Ему не хочется слишком много думать — он уже устал от этого. Просто сидит и смотрит на неё. — Это сок белладонны. Лучше не вставай с кровати. Тяжкий вздох. Неуклюже — совсем не как герцогиня, она переворачивается на бок и смотрит на него. Его тень падает ей на лицо. — Как тебя зовут? — ей хочется знать ответ хоть на этот вопрос. Хотя бы на него — чтобы знать, чьи холодные глаза сейчас напротив. Ферзь вздыхает: — Ты же знаешь. Меня зовут Эмилио. — Лжец. Он хочет сбежать от её осуждающего взгляда и подает тугой, исхудавший корпус вперед. Шелка под ним прогибаются, но цепкая ладонь девушки хватает его за мягкую ткань рубашки. Вот так вот просто. — Скажи мне. — Разве это что-нибудь изменит? — он не хочет оборачиваться, избегая её взгляда. Мерида пытается подняться на локтях, упирается, словно капризная девчонка — откуда в ней эти силы, которыми она тянет его к себе? Ферзь хмурится. Она вынуждает смотреть в лицо, пальцами цепляясь за ткань на плече. Ему вдруг четкое осознание — она его ломает. — Скажи. — Я не... — Если ты мне не скажешь, я тебя не выпущу из покоев. Он усмехается: — Угроза. Я прям дрожу. Она замирает: — Я ведь знаю, что дрожишь. Ферзь понимает — это конец. Просто хотел он того или нет, но дошел до этой линии, которую пересек с завязанными шелковой лентой глазами. И не важно, что это была за лента — лента её белья или чулочные подвязки. Она была — вот всё, что имело значение. И Мерида была права, истина вышла из её уст легко и без капризов — Ферзь действительно дрожал. — Франциско. Острые черты её лица разглаживаются и она, опьяневшая, кажется ошарашенной — не верит пару секунд. Даже думает, что придумал первое попавшееся имя, но наёмник молча ждет реакции. Он пожалеет — определенно. И это принесет ему проблем куда больше, чем он может себе представить. Просто сейчас — она тут, на кровати. Пытливо на него смотрит и Ферзь сдается, словно и не сопротивлялся ни капли. — Я... не ожидала, — отпускает ткань его рубашки. Ферзь хочет встать — уйти и закрыть за собой плотно дверь, оставив всё секреты внутри этой чертовой спальни, но сегодня ужасная ночь. Он забывает всё правила, как забыл их много лет назад, и, наверное, будь рядом Жан-Поль, то тот бы укоризненно посмотрел на него. Да, этот взгляд неодобрения — вот, чего ему не хватает. Ферзь поднимается с кровати, возвращаясь к туалетному столику — ищет большой таз, теплую воду, свежие тряпки и марли. Ей кажется, что он умеет делать что угодно — скажи ему быть поваром, конюхом, слугой или аристократом. Он будет всем... Так странно. Она знала его больше полугода, виделись они редко и сухо, а ощущение появилось — словно он рядом с ней уже очень давно. Его силуэт смазанный. Спать хочется... — Ты что делаешь? — она смотрит на то, как он зажигает фитиль свечи и приближается к ней с тазом в руках. Рукава рубашки закатаны до локтей. Ей, кажется, впервые открывается вид на шрамы выше кистей — он всегда в закрытой одежде. Есть ли хоть одно место, где кожа срослась не так уродливо? Ферзь отвечает на вопрос чуть погодя, когда кровать прогибается под его небольшим весом и таз осторожно опускается на мягкие простыни. — Ну, я же твой слуга. В этом доме у тебя нет никого из личных слуг для ухода, кроме меня. Твои девушки остались в замке отца. Это было правдой. С ней поехало всего трое слуг — он, Ферзь, девушка Марта и ещё другая, Габи, но они не были в таком близком статусе как он. Марта в основном занималась уходом её убранства и помещения, а Габи скорее играла роль официантки. Личным слугой был Ферзь. Она знала это, делала осознанно. Иначе возникло бы много вопросов, но ни в одном из сценариев у неё не было в планах использовать его помощь. Она была достаточно научена наблюдениями своих служанок, чтобы самой натянуть корсет, убрать волосы и даже принять ванну. Но нет — Ферзь сжимает пальцы на подоле её ночнушки и хладнокровно поднимает вверх. Мерида вдруг понимает страшную вещь — он смотрит ей в глаза. Если мужчина, вытирая мокрой, чистой тряпкой её ноги и тело от мужа, смотрит в глаза и не опускает взгляд ниже — это, определенно, повод его бояться. Странно, что шрамы не смотрятся такими уродливыми. Или, наверное, она просто хочет отвлечься, разглядывая его лицо. Тряпка холодная, вода кристально-чистая, ладони у него мокрые и тяжелые. Но он моет её легко и осторожно — даже не смотря. — Откуда ты? — Мне кажется, что ты итак много обо мне знаешь, — он выжимает тряпку над тазом, сжимая до побеления пальцев. — Ну... не много. Только имя. И то, что ты умеешь. А умеешь ты всё. Как будто ты — самый настоящий человек. — Что? — она видит усмешку, скользнувшую по его острым губам, — Человек? Думаю я — человек в последнюю очередь. Он принимает беседу. В конце концов ей надо отвлечься — непринужденный разговор спасёт её от краха и позора. — Ты — самый настоящий человек. Ты умеешь всё, что нужно уметь для выживания. Ты адаптируешься к любым условиям, наверняка ты образован и говоришь на нескольких языках. А уж о том, что ты владеешь несколькими видами оружия... — Но это не делает меня человеком. — Делает. Потому что ты никогда не убиваешь по собственному хотению. Хотя мог бы. Кем бы ты стал, если бы судьба не сделала тебя наёмником? Он молчит какое-то время. Отводит взгляд, словно выжимание тряпок в ведре — самое занимательное действие. — Не знаю, Мерида, — ответ тонет в шуме льющейся с тряпки воды. — А кем бы ты хотел стать? Кем бы он хотел быть? Ферзь замирает на секунду и она чувствует, что его руки отстраняются от её ног. Кем? Это так не обычно — слышать такое. В их мире никто не становится тем, кем хочет. При рождении у тебя уже имеется четкий план, составленный какими-то другими людьми. Было ли это справедливо? — Я лошадей люблю. Хотелось бы иметь свою конюшню, разводить их и дрессировать. И, возможно, завести много собак. Чтобы они охраняли конюшню. И быть... не знаю. Никем? — он проводит мокрой тряпкой по её голени, оттирая разводы, — Чтобы на меня никто не обращал внимания из соседей, чтобы я был самым обычным — тем, кто умрёт, а про меня и не вспомнят. Чтобы если я исчез, то от меня ничего не зависело — кроме табуна лошадей, конечно. Эсмеральда тоже об этом мечтала. Наверное, он заболел её мечтой — мечтой о табуне коней, что взбивают сухую испанскую землю так яростно, что дым по полю столбом вверх. И ничего больше не нужно — свобода в гриве того, кому доверяешь. Ведь неудачное падение в острые скалы и от тебя не останется ничего. — Ты поэтому просил у меня коня? Он кивает на её ответ. А Мериде кажется — вот оно. Вот он — тот человек, которого загнали. И не виноват он, что так вышло. От этого его вины меньше не становится, жестокость остается на месте — просто она узнает, какими бы он был. Она прекрасно понимает всё его возможность и правильно делает, что всегда осторожничает. Ведь они — не герои романтизированных рассказов. Хорошим это не кончится. Он убьет её по приказу? Определенно. Особенно, если это будет заказ государства — если, конечно, он уже не принял этот заказ. В таком случае Мериде осталось жить столько, сколько захочет он сам. И это он-то — не жестокий? — Франциско. Ферзь замирает не на долго. Удар имени бьет хлестко по лицу — его так называет только наставник. — Я назвал тебе имя не для того, чтобы ты постоянно его произносила. Снова — выжимает тряпку. Вода льется по рукам... Мерида вдруг понимает, что опьянела не хуже, чем от молодого красного вина. Эйфория протекает сквозь её нутро и от чего-то внутри это желание делать то, что хочется, а не то, что правильно. Какая ирония, что обычно она выбирает второе. Она толкает дерзко ногой таз — и тот летит с грохотом на пол, разбрызгивая воду на половицы. Ферзь даже не вздрагивает от таких внезапных действий. Просто он всё понимает. Он перехватывает её лодыжку холодными, влажными пальцами и Мериду накрывает паника. Словно взбесившаяся лошадь, она начинает дергать ногой в попытке вырваться, но хватка у худого наёмника куда крепче, чем хотелось ожидать. Ферзь больше ничего не делает — просто держит её белую ногу в воздухе. — Ты могла заехать мне по лицу. — Тебе заедешь... Ферзь разжимает пальцы и она признает — лучше бы он так и оставил руку на её лодыжке. Между ними — пустота и пропасть, но когда это останавливало таких, как она? Мерида не остановится ни за что. Сейчас, в эту секунду — ей чертовски хорошо. Если он уйдет — она уверена, эйфория исчезнет. Она умеет преследовать свои желания. Силы на то, чтобы сесть на кровать находятся. — Перестань, Мерида. Её рука тянется вперед, хватая его за ворот грубой рубахи. Она немного влажная от пота и капель воды, брызнувших на него из таза. Как же ей плевать! Ферзь пытается перехватить её ладонь — трусливая попытка к бегству, хватается и тянет в сторону. Лишь бы она ушла и прекратила это безумие, но Мерида уж точно не остановится. Безумие для неё лишь иллюзия. Она встает на колени и, путаясь в подоле ночнушки, делает пару шагов по мягким простыням. Её руки пьяно упираются ему в плечи — сухие, тонкие, но она знает, что в них и силы достаточно. Ферзь отворачивает лицо, когда Мерида садится ему на колени, упираясь ногами по обе стороны. — Вернись обратно в кровать, — он говорит в сторону. Темно, тень свечи иронично скачет по его острому носу и плотно сжатым губам. Сколько тайн в тебе? Мерида злится. Ей хочется его уничтожить. Растоптать. Чтобы от него ничего не осталось, лишь бы не видеть то, как он отворачивается. Что, неужели она хуже и мерзотней бордельных шлюх, у которых он живет? — Посмотри на меня, — командовать она умеет. Всё её прошлое — кровь убитой служанки да побои отца. А Ферзь всё равно боится смотреть — он ведь трусливая псина с прижатым к паху хвостом. Он боится — просто того, что и она умрет от его руки. — Мерида, перестань, — не поворачивается. Если цель поставил — будет добиваться. Разобьется к чертовой матери, но выполнит задачу. И Мериду это злит. — Посмотри на меня, — она холодной, белой ладонью касается его лица и пытается повернуть, но мышцы его шеи стянуты туго, словно витиеватые узоры фамильных ворот. Ферзь не двигается. Его руки упираются в кровать. Ему страшно. Давно не было такого ужаса. А ведь она — не занесенный тесак палача над его головой. — Посмотри. Её рука опускается, сжимая воротник, немного встряхивая — проверяет, не уснул ли он в таком положении. — Мерида... — он пытается её образумить. Но она устала — всё сложилось, словно карточный домик. В конце концов до рассвета осталось всего ничего, а она аристократка и может купить что угодно — даже внимание такого, как он. Мериде плевать — она растворилась, словно капли краски в ведре с водой. У неё только один путь, до конца. И она не против, если по дороге он уделит ей немного внимания. Просто — иногда сложнее, чем хотелось бы. Она знает, что его не свалить, но будет пытаться. Просто чтобы что-то почувствовать — кроме отвращения к мужу, отцу и всей этой земле под ногами. Она наваливается на него всем телом, но Ферзь даже не шелохнётся — её мокрые губы касаются острой, слегка щетинистой щеки. Языком — вниз по шее. Он дергается назад. Она чувствует, как его руки хватают её за плечи. И она добилась своего — взгляд глаза в глаза. — Остановись. Просто остановись, это ничем хорошим не закончится. Удивительно, что она слышит его, но не слушает. — Почему? Чего ты боишься? — снова хватает его за ворот. — Я не боюсь. — Но тебя аж лихорадит от ужаса. Чего боится лучший наёмник Испании? Гнева моего мужа? — она старается бить на угад. — Мерида, просто перестань. — Но ты ведь хочешь меня! — она бросает эти слова ему в лицо. И — тишина. Он замирает, оставляя свои попытки к бегству. Прямо так, на мгновение, с осторожно приподнятыми руками, словно бы сдается. Его корпус немного назад и она знает — толкни его, не упадёт на спину. Ферзь сжимает сухие губы. Что же, она была права. Но зачем же это усложнять? Пусть он уйдет сейчас. Пожалуйста, позволь мне уйти. Если ты ничего не будешь чувствовать, я только буду счастлив. Но тебе ведь плевать на то, что почувствую я. Потому что тебе вообще на всех всё равно. — Поцелуй меня. — Мерида, я не изменю своего... — Да заткнись ты наконец! — она не выдерживает, повышает на него голос, — Просто заткнись! И сделай то, что хочешь. А не то что будет правильно. Пожалуйста... Он замирает. Удивительно — одно слово и сил в нем сопротивляться больше нет. Она его не манила никогда, но сейчас — почему он не хочет больше останавливаться? Его поцелуй — сначала мягко и осторожно, но Мериде никогда не хватало терпения. Она трогает руками ровно подстриженные волосы цвета ночи, обвивает его белыми ногами, ощущает животом то, что всё-таки — он человек. Его ладонь осторожно опускается ей на спину. И она валит его спиной на шелка, нависая сверху. Губы у него мокрые. Да, пожалуй — она знала, чего он боялся. Травмы, острыми хлыстами нанесенные на него в детстве — их никогда не исправить. Но она и не собиралась его менять — не нужно было, ведь она и быть с ним дольше, чем сейчас, не планировала. Ферзь шуршит руками у неё за спиной — ощущает, как распускаются развязки ночнушки, оголяя белые плечи. И — никаких ненужных взглядов. Ей вообще всё равно — просто безумно. Она пустая. Она устала. Ничего от неё не осталось — разбитая ваза на полу и та целее будет. Мериде плевать. Что будет дальше? Ничего. Она будет пытаться переманить его к себе, а он — упираться изо всех сил, что строптивый испанский конь отца. И ей плевать, какие у него мотивы. Ведь её интересует только собственное эго. Ночнушка из испачканного шелка летит куда-то на пол, в лужу перевернутого таза. Мериде глубоко все равно, ведь даже боли не ощущается — только острая щетина и усмешка, в которой белые, острые зубы. Он холодный даже там, где кипят тела — ей вспоминается выловленная из речки рыба. У него равнодушие по всему периметру кожи. Безумие. Оно — повсюду. Роняет ленту для волос из рук. Птицы щебечут за окном. Дневной свет нежно греет пол покоев, опускаясь по всему помещению — отражается от зеркала, блестя каплями бликов на стенах. Рыжая кошка, привезенная мужем в подарок, лениво греется у окна, даже не двигаясь. Пыль блестит в воздухе, мерцает в лучах родного испанского солнца. Ферзь стоит у дверей, безынициативно смотря на то, как граф Померанский поднимает ленту, обхаживая жену. Служанка берет из рук господина шелк и, смущенная, продолжает заплетать косу. Ферзь бросает взгляд на принесенное им же платье для бала. Всё, как она заказывала — осенний тренд, дорогие шелка из Кадиса, привезенные лучшим портным с помощью её тираничного отца. Какая мерзость. — Эмилио, принесите платье, — граф обращается к нему на чистом польском. Он даже не отвечает. И вообще — дурная у него появилась привычка курить табак. Лучше бы к рому приноровился поплотнее. Его пальцы всем этим табаком пропахли насквозь, а от одежды вкус уже не отстирывается. Мерида смотрит недовольно. Три дня назад он перерыл всё её шкафы, сломал половицы её комнаты — искал всё письма, которые она получила за день до этого — без адреса и отправителя. Знал, что это — золотая жила. За три месяца он узнал как минимум о шестерых её подельниках — имена записал у себя в голове, готовый передать наставнику. Она знала, что он всё равно на своей стороне играет. И будет играть. Пока не подохнет. Он со служанкой затягивает корсет на талии Мериды — она молча из зеркала смотрит в его холодное лицо. Кто ещё? Он знал господ, что поедут с ней в Польшу — и не сомневался в том, что это люди из оппозиции. Но вряд ли это были всё. Ему нужно было больше информации. Она шла к нему, но неохотно — хотя бы потому что Мерида понимала, что играть вместе они не смогут. Только раздельно. Он был готов высылать письмо наставнику хоть сейчас, но хотелось иметь как можно больше информации — он провел с ней всё балы, слушая и рассматривая. Спроси Ферзя и он бы не путаясь в именах и статусах ответил, кто из господ с кем спит, кто употребляет наркотические вещества, а кто бьет своих детей и жену. А кто — копает под государство. Когда наступает зима у него есть двенадцать имен. Граф отправляется первым караваном с сопровождением своих солдат для пересечения границы, а Мерида собирает слуг несколькими днями позже. Он заходит, по-хозяйски закрывая дверь. Она даже не оборачивается — сколько можно делать вид, что всё нормально? Они спали — и не раз. Ей, казалось, было глубоко плевать, от кого нести ребенка — от законного мужа или наёмника. Её постель была открыта для обоих, однако регулярный цикл говорил о том, что до беременности ей далеко. Лениво откладывает рукопись на тумбочку: — Не до тебя. — Я пришел сказать, что присоединюсь к каравану в дороге. Мне нужно уехать. Мерида всё таки оборачивается — Ферзь равнодушно смотрит куда-то в окно. Что же, это его выбор. Пусть делает то, что считает нужным. Она не собирается проигрывать. А её минутные слабости — пусть будут ему усладой. Когда он уходит, то в комнате всё ещё царит запах табака и рома. Хлопок двери её покоев. Только сейчас замечает, с какой яростью сжаты её ладони. Она скрипит зубами от недовольства — рано или поздно он бы узнал о тех, кто её представляет в оппозиции — и не важно, как близки они стали бы. Но у Мериды есть и другие цели. Когда она укрывается одеялом в густой ночи, Ферзь спешивается с коня и передает Жан-Полю конверт с тремя полосками. Там — имена. Француз иронично улыбается. Ферзь молчит.