Ферзь любит свой цвет

Что же было слаще — вкус победы или вкус собственной правоты? Лежа здесь, сейчас и сегодня под плотным одеялом Ферзь много думал — непосредственно о том, что нельзя усидеть на двух стульях одновременно. Его ладони были мокрые и холодные, а разум — растоптан окончательно. Его словно бросили под колеса кареты, словно безвольную куклу и он даже не сопротивлялся. Раньше, когда был лет на десять моложе, он думал — что было бы, сложись его судьба лишь немного иначе? А потом он думал, что его судьба иначе не могла бы сложиться. Словно важная деталь паззла он занял свое место в этой жизни, в этом круговороте беспросветного ничего и лежал, пустой и одинокий. Сколько дней прошло? Недель? Он подтягивается, упираясь локтями в колени и остервенело трет лицо. В темноте он следит за темным силуэтом коня, мирно щиплющего травку. Ему бы так. Круглыми днями пропадать в беспросветном и радостном сейчас. Он проводит языком по зубам, там сзади нескольких моляров не хватает. Поднимается на ноги, касаясь босыми ногами весенней травы. Тяжело надевает обувь. Почему все шло так быстро? Почему не важно, чтобы он делал, все всегда приводило к этому мерзлотному одиночеству? Было холодно. Всех оппозиционеров поубивали быстро, точно и без сомнений. Недели три потом вся знать шепталась, что королю дорогу переходить — гиблое дело! Кто-то даже упомянул существование потусторонних сил, которых призвал монарх, чтобы избавиться от недругов. Мало кто, правда, знал, что потусторонние силы и могущественные призраки, про которых так все болтали, на самом деле были тремя наемниками. Недавно Тоскану — третью из них, кто-то сбросил с крыши во время выполнения задания. Ферзю пришлось подчищать настолько быстро, чтобы никто даже не успел ничего выдумать. Он сочинил историю — пьяная служанка, неразделенная любовь... — Знаешь, если ты не заткнешь свою пасть прямо сейчас, я с большим удовольствием и твое имя в этот список добавлю, даже за бесплатно, — говорит Ферзь, когда они пешком идут с Жан-Полем сквозь пересеченную местность. — Кишка тонка, сопляк. — Ферзь оборачивается и приподнимает верхнюю губу, словно угрожая буквально зубами вцепиться в лицо заносчивого француза, — Да ладно, не делай такое лицо. Тебе не кажется ироничным то, что люди на бумаге все мертвы? — На то он и называется списком смертников, pendejo. Хватит болтать. Это не согревает. Весна в Нормандии была холодной. Жан-Поля искали по всем углам. У Ферзя на затылке уже блестят белые волосы, сверкают, словно драгоценное серебро. Он похудел еще сильнее, высох, словно скелет и, наверное, с трудом весил даже пятьдесят килограмм. На удивление, он не утратил ни капли утонченные аристократические черты лица. Жан-Поль спит, укрывшись шкурой с головы до ног. Сидя здесь, ночью, промерзая от весеннего мороза, Ферзь вдруг понял — оно ему не нужно. Раньше он всегда словно ждал начала войны, лишь бы ощущать себя необходимым и полезным. Война холодила его нутро, убийства возбуждали, оплата согревала в постели лучше шлюхи. И он всегда ждал этого заветного письма, словно без него его жизни не имела никакого смысла. Ферзь думает о том, что если бы хотел — давно прирезал бы французского ублюдка за все то, что случилось с ними много лет назад. Как же резало оно в груди, это блядское осознание того, что даже воткнутый в спину нож не придавал ему сил на то, чтобы даже попытаться придушить его во сне. Он делает глубокий вдох и — медленный выдох. Если бы хоть каплю силы было ему дано на то, чтобы морально продержаться еще немного! Жестоко, хладнокровно и оперативно они сняли всех, неугодных королевству. В нем ведь была свобода слова — пока твои слова не перестанут нравится монарху. В списках были вписаны все имена. И Мединассели тоже. Ровным и аккуратным почерком, прямо между двумя поляками. Ее имя было в конверте Жан-Поля. И Ферзь никогда ничего не спрашивал. Несколько дней подряд, перехватывая кинжалы острейшей наточки, веревки и яды в крохотных склянках, Ферзь работал. Года смирили его с потерями — даже когда по спине тек ледяной пот, а по лицу — жгущие, словно кислота, слезы. Ему было интересно, на сколько его хватит. Кажется, он приходил к финалу — правда, финалу чего, он не знал. Возможно, это был окончательный финал попытки почувствовать хоть что-то. Ему казалось, схвати клеймо, раскаленное в печи, и приложи к нему — ничего не почувствует, кроме покалывания. Все его нутро онемело, окоченело. Он облокотился спиной о дерево и неотрывно смотрел в то место, где спал Жан-Поль. Он буквально ощущал мурашки на пальцах от осознания того, что может взять кинжал и вогнать его в глотку по самую рукоять. И ведь даже если совет узнает, что его убил Ферзь — все равно ничего не сделает. Он слышал, что его родной брат пробрался в этот крысятник, который называют управлением. И просто жаждал его увидеть. Наверняка, чтобы пустить ему пороховой заряд прямо между глаз за то, что Ферзь без сожаления сотворил с его матерью. Сотворил и не имел жалости убить и ее сына — ведь тогда тому не пришлось бы жить с кровавым ужасом воспоминаний. Ну, тут как говорится — око за око и мир ослепнет. Но не Ферзю за мир переживать. Его собственный уже слишком много раз сожжен дотла и выстроен заново. А когда своего мир нет — чужой тебя не волнует. Разбитый в своем отчаянии он думал лишь о том, что просто устал тут находиться. Грустная, одинокая половинка луны светила на черном полотне тяжелого, сырого неба, ожидая, когда же отрастет ее вторая частичка. Она казалось такой тоскливой, такой брошенной, преданной и отрезанной от самой себя — Ферзь протянул к ней руку, словно желая прикоснуться к половинчатому лику... Он устал. Боже, как же он устал! Ведь если вонзить нож в него или в себя — да какая, в прочем, разница? Лишь бы перестать быть просто чем-то чуть более пластичным, чем марионетка. И луна будет им и судьей, и свидетелем. — Я отсюда слышу, как ты думаешь, — раздается голос Жан-Поля приглушенно из-под шубы, — Ты можешь просто спать? Ферзь не отвечает. Он знает — Жан-Поль мог всегда повернуться к нему спиной. И, даже ненавидя его до треска зубов, Ферзь тоже знал — убить француза он никогда не осмелится. Это как будто отрезать часть себя — к сожалению, не лучшую, но ты же не будешь отрезать тебе руку только потому что она, скажем, позеленела или на ней уродливые твердые наросты? Вот и Ферзь никогда бы не стал. Или, возможно, он не стал бы это делать потому что Жан-Поль — единственное напоминание о том, что и он когда-то был нормальным? Смотря на белые волосы, неопрятно собранные на затылке, Ферзь всегда помнил о том, что он — Франциско. Он помнил о том, каким был и что имел и, даже если он это потерял по вине ублюдочного отброса, Жан-Поль был тем последним и единственным, что напоминало ему о то, что это было когда-то реальным. И — Жан-Поль был тем самым, кто напоминал ему и о Мере. Мера. Ферзь провел языком по небу, словно размазывая там ее имя снова и снова, будто бы это могло помочь. Насколько связаны они с Жан-Полем, что ему всю жизнь проклятие убивать тех, кто Ферзю хоть каплю дорог? Эсмеральда бы плюнула Франциско в лицо за такое покорное смирение. Три с половиной месяца прошло — они так и не добрались с Польши до Испании, застряв в Нормандии. Ферзь попытался залезть в шкуры снова, но сон не шел. Засыпая почти на рассвете его воспаленный страданиями мозг думал лишь о том, чтобы добраться в Испанию и куда-нибудь исчезнуть, просто испариться — никогда не появляться на людях и даже не думать, что он когда-то существовал. Они собираются после того, как он поспит сорок минут с красными глазами, а после затянет подпругу на лошади. Пару стаканов красного сухого вина расслабляют и немного сбивают сонливость. — Чисто теоретически, — вдруг говорит Жан-Поль, сворачивая их маленьких походный лагерь в одну сумку, не поднимая взгляда, — Ты бы был готов к тому, чтобы бежать за ней? Ферзь хмурится. Да, он думал об этом — в прочем и о том, что с ее смертью не все так чисто. Старался себя не обнадеживать, на самом деле. Больнее ножевого только ложная надежда. Он сглатывает резко скопившуюся во рту слюну и оборачивается. Сердце колотится где-то в глотке и Ферзь чувствует, что его собственные надежды вырываются, словно дикая лошадь: — А есть такая возможность? — спрашивает наемник, стараясь спрятаться свое возбуждение, но впервые за долгое время проигрывая в этом театре эмоций. Жан-Поль молчит, и Ферзь оборачивается, хмурясь — его взгляд просто горит пламенем. — Я спросил. Тебя. Отвечай. — Его слова идут медленно, словно через силу или словно он пытается контролировать скорость своей речи чтобы спрятать хоть каплю чего-то объективно хорошего, что в нем есть. Француз тихо смеется и морщинки вокруг глаз складываются в крохотные гусиные лапки: — Давно я такого в тебе не видел. Думал, все — пиши пропало. — Пропадет твоя возможность говорить, если ты продолжишь тянуть эту тему. У меня в последнее время плохо с терпением, — говорит, почти шипит, резко делая пару шагов навстречу. Жан-Поль отскакивает в сторону — он улыбается в предвкушении чего-то широко-широко, оголяя щербатые зубы. Он немного приседает и наклоняется, ощущая то, что давно они с ним не устраивали. Целые года минули с того момента, как они вдвоем действительно вступали в схватку, словно два озверевших тигра. Франциско, кажется, ослаб — его удары легкие, слабые, не с целью ранить. Он устал. Господи, как же он устал и постарел! Жан-Поль итак был моложе его по возрасту, а по эмоциональному состоянию тем более. Он до сих пор остался прытким, дерзким, бойким, а Ферзь — он словно выцвел на солнце. Просох, умаялся, устал до недра своих костей и просто мечтал, чтобы все скорее закончилось. Француз перехватывает кулак испанца, и Франциско бьет ногой по тяжелой щиколотке, хватаясь за бледную руку и бросая ее обладателя прямо на траву под ноги. — Все так же подставляешься. — Констатирует мужчина, короткой тенью закрывая белое лицо Жан-Поля. — А ты все так же бесишь меня. Они молчат. Француз лежит, раскинувшись на траве. Да, пожалуй, жизнь у них была не сахар. Одинокие. Брошенные. Порванные на куски, отравленные изнутри, сосуды без имени. Они просто искали из года в год спасения хоть в чем-то, лишь бы не спиться, не застрелиться. Тяжело. Им было тяжело. Просто вот так вот жить, работать, казалось бы, для ничего. Быть для всех и никого одновременно, быть пустышками, быть тенью. Жан-Поль протягивает руку и Ферзь игнорирует его — смотрит на длинные белые пальцы, взвешивает за и против. Жан-Полю и отвечать не хотелось, не то, что протягивать руку. Этот жест — такой дурацкий, такой простой. Он много значил. И Франциско рискнул — в конце концов, он уже окончательно решил, что терять ему нечего. Он смыкает пальцы на ладони белокурого француза и рывком поднимает его на ноги, используя импульс толчка. — Ты ведь знаешь... — говорит Монтилье, вдруг оказываясь слишком близко, — что в моем конверте была только ее фамилия? Фамилия. Да, фамилия. У всех наемников только фамилии и маленькими буквами указаны первые буквы имен. Ферзь делает резкий, излишне непривычный для него шаг в сторону — какой-то истеричный, болезненно-необходимый. Он стискивает зубы, но не может себя контролировать: сердце бьется так сильно, что он ощущает пульсацию в горле. Его морозит. Холодно на душе. Озноб по белым пальцам! Имя отца Меры тоже начиналось на М. Франциско разжимает челюсти, облизывает сухие губы. В груди разжигается пламя, разжигается огонь — он жжет, холодит и кидает в пот. Он думает вдруг о том, какого это — искать кого-то всю жизнь, чтобы потом любить всю ночь. Без остатка. Он полон ошибок. Изрисован шрамами, расписан болью, но сейчас он ощущает себя снова ребенком — словно бы проживает жестоко отобранное детство. Его морозит, кажется, сейчас изо рта с голосом выйдет облачко полупрозрачного пара, но этого не случается. Трава под ногами влажная, а шкура на теле становится невыносимо-тяжелое. Франциско всегда думал, что его либо убьют на задании, либо он сгниет где-нибудь в борделе, спившийся и больной. Другого дано не было. Но сейчас — эта возможно, эта призрачная мечта! Такая недосягаемая и от того такая желаемая. Оппозиционеров скинули с шахматной доски. Но, вероятно, все-таки стоило учитывать человеческий фактор. Бесконечно виноватый француз, бесконечно отчаянный испанец — что же изменилось, что он предал свою профессию? Многолетний труд и доверие коту под хвост. Монархия это узнает — в таком случае Жан-Полю стоило бежать как можно дальше. Ферзь все понимает. Не даром он — самая важная фигура на доске. Его два шага — смерть королю. — Ты должен бежать. — Вдруг говорит испанец, неотрывно смотря в глаза светлые и такие ироничные, — Бежать без оглядки, пока никто не узнал. Я не буду хоронить тебя. У него внутри странное ощущение — по цвету оно нежно-розовое, а по текстуре мягкое, наверное, оно светится и ластится. Ощущение бесконечной благодарности, оно растекается по телу и Франциско почти забыл, какое прошлое их связывает. Он делает пару нетвердых шагов вперед, он кладет ему руку на плечо... Руку на плечо. Как давно он его не касался! Как близки они были душой, но как черная и безгранична была их ненависть за ошибки и поступки. Ферзь знал — француз ни о чем не жалеет. Ни о прошлом. Ни о настоящем. Жан-Поль кладет белую ладонь поверх ладони испанца: — Ты и не будешь меня хоронить. Франциско страшно. Впервые за столько лет — он не испытывал такого ужаса еще со времен войны. И это чувство! Оно такое живое, настоящее, оно словно ароматные лотосы на озере... Поглощает его с ног до головы, топит, душит. У него пальцы дрожат. Он ощущает себя так, словно его волной накрыло... Конь тревожно поднимает уши вверх, когда с одного движения мужчина запрыгивает в свое седло с легким скрипом кожи и берет поводья. Руки вспотели, запах призрачной надежды окружил его. — Санкт-Петербург, — отвечает Жан-Поль, забрасывая рюкзак на спину своей английской верховой. Они разъезжаются в полнейшей тишине, лишь лошади храпят и ступают по влажной земле. Они расстаются навсегда и больше никогда не увидятся. Франциско тяжело сглатывает. Он осознает, что перестал его ненавидеть. Чувство ненависти выжгло само себя, оставив только холодный пепел. Они расстаются ни друзьями, ни врагами. И впервые Франциско оборачивается ему в след.