июнь (поделить на два)

Утром Эдик просыпается один. Вылезает из спальника, натягивает одежду, пьет воду из любимой походной бутылки, выглядывает из палатки, щурясь от солнца, отражающегося в каплях росы. Ефима нигде нет. Эдик смотрит на часы, оглядывает палаточный городок: он встал слишком рано, но Ефим, по всей видимости, встал ещё раньше, и смог уйти, не разбудив его. Эдик не предполагает даже, что Ефима тут не было и вся вчерашняя ночь оказалась его странной фантазией, закончившейся с рассветом - слишком реальным было ощущение, что он разделился на два человека, что его - их теперь двое, и, оказавшись один, он испугался. Соседняя палатка зашаталась и из неё выполз Валик. Эдик испугался ещё больше. Валик, смятый и скомканный, и какой-то безнадежно теплый завязывает шнурки кроссовок и пытается разглядеть хоть что-то перед собой, но глаза упорно отказываются открываться, и он вслепую натыкается на Эдика, и глухо ворчит: - Ты бы хоть постеснялся тут стоять. Эдик почему-то бледнеет, пытаясь вспомнить причину, по которой ему следует постесняться, но Валик договаривает сам, пытаясь умыться с помощью бутылки, рук и здравого смысла: - А, дядя, это ты, - Эдик выдыхает, но не теряет бдительности. - Вчера тут какие-то ребята голубята... Ну то есть, не то чтобы я... В общем, ты чего, сам не слышал как шумели? Хорошо хоть, дождь пошел под утро... - Ну, с Сашкой под боком-то не холодно спать, - Эдик будто пальцем тыкает в то, что тянется и жжется, но Валик делает вид, что не замечает. - Нормально. А тебе - одному - не тесно зато. Городок начинает оживать, вдыхая в лесное утро музыку цивилизации. По одному из палаток и фургончиков начинают появляться свободные люди, откуда-то слева уже пахнет дымом, потрескивает костер, от реки несётся детвора с чайником, по пути расплескивая воду, кто-то чешет затылок и говорит про фильтры и инфекции, кто-то заряжает сигаретами внутреннюю батарею. Оживление у соседей будит Сашу, и он высовывает из палатки одну ногу, пробуя землю на ощупь. Валик тыкает в неё палкой, слышится странный звук, нога немедленно возвращается в укрытие, Эдик смеётся, Валик ищет в рюкзаке горелку для костра, дети бегут обратно за водой. Ефима нигде нет. Когда солнце поднимается над огромными тополями, Саша выносит гитару и вручает её Эдику. Он отбивает ритм на крошечном бонго, ужасно похожий на хиппи, и Валик исчезает на несколько минут, вернувшись с венком - ещё одним из многих (будущих, надеется он) - и убирает волосы с Сашиного лба, чтобы возложить на него цветы. Лютики светятся чем-то язычницким, и их глаза - глаза каждого - светятся тоже. "Ты похож на речного бога", - думает Валик, сметая с его плечей осыпавшиеся васильки. Эдик поёт что-то доисторическое, не похожее на музыку, звучащую из радио на кухне его мамы, но похожее на то, что доносится из приемников на бесконечных дорогах, тянущихся вдоль розовых озёр и безжизненной пустыни. Там шипение и щелчки переключения станций внезапно прекращаются, когда звук оказывается внезапно чистым, и человеку, ведущему на запад огромный грузовик, внезапно хочется плакать. Высокий мужчина в очках и светло бежевых бриджах говорит: "ну, это музыка не для детей", кто-то прерывает его: "это праздник для взрослых вообще-то", кто-то не вслушивается, превратив зарождение чего-то прекрасного в белый шум. Валик поёт с закрытыми глазами, потому что боится, что его вселенная схлопнется, и Эдик согласен с ним, потому что он отрывает взгляд от земли и видит Ефима, сидящего на траве, и его вселенная схлопывается. *** - Смотри, Эдик, это Фима, тот невероятный кондитер, о котором я рассказывал тебе всё лето... - Лето только началось, - ворчит Эдик себе под нос, бросая на Ефима косые взгляды. - Ефим не очень умный, - продолжает Саша, и Валик усмехается, - поэтому он приехал один, без палатки, зато с едой и билетом, конечно же, иначе его бы не пустили, - на этом месте Ефим начинает оживлённо кивать. - Так вот, дядь... - Я понял, - он пытается скрыть волнение за напускным раздражением, но ему кажется тоже, что каждый в этом городке знает, какая палатка издавала ночью столько шума, - я понял, у меня двухместная, а Ефим, конечно, твой друг. - Ты можешь поспать с Валиком, если тебе неудобно, а я... Все, кроме Саши, естественно, замечают панику в глазах Валика, и Эдик с Ефимом в один голос начинают утверждать, что им это будет удобно. Валик выдыхает ужасно нервно и совершенно не по-шпионски. Чайник закипает, в чашках рассыпаны листья смородины и ежевики, фестивальное лето кричит со сцены и Ефим смотрит на мир с таким удивлением, будто сегодняшний утренний побег был его побегом из старой жизни. Дальше всё будет пахнуть горячими ягодами, светить и переливаться на солнце, как роса после ночного дождя. Позже днём они сидят в ивовой тени, и её листья гладят Эдика по голове. - Я слышал вашу музыку, - молчит Ефим. Они сидят рядом, не прикасаясь друг к другу, но Ефим молчит слишком громко, и рыба плещется в воде, пытаясь его заглушить. Поотдаль слышится пение, но никто не разбирает слов. - Знаешь, я приехал сюда ради тебя, даже если не знал, что ты приедешь сюда ради меня. Оказывается, столько вещей можно сделать друг для друга случайно. - Эдик молчит, рисуя палкой круги на песке. Ефим повторяет за ним пальцем. В нескольких метрах от них проплывает утиное семейство, беззаботное и большое, крохотные утята выпрыгивают из воды, и их крылья дрожат в попытке взлететь. Ефим, наконец, говорит: - Похожи на твоих мелких. - Саша постарше тебя будет. Эдик всё ещё на него не смотрит, но чувствуется на пару световых лет ближе. - Круто вышло. Я про то, как нас определили в одну палатку. Теперь не надо объяснять, почему мы не прыгаем там под топ хиты восьмидесятых. - Почему? - переспрашивает Эдик, оставляя последний круг не соединённым так, что он напоминает рогалик. - Потому что мы пытаемся узнать друг друга поближе. Они правда пытаются, потому что так называются эти танцы под музыку первых поселенцев: сложно узнать кого-то, с кем не умеешь говорить. Сложно, но нет ничего, что нельзя понять языком простых жестов. Ефим покупает билет на автобус, Эдик рисует круги на песке. Ефим рвёт травинки под ногами, Эдик берет его руку, переворачивает ладонью вверх и кладет на неё шелковицу. Ефим сжимает кулак. На его руке остаётся темно фиолетовое пятно, совершенно не похожее на татуировки, покрывающие тела их обоих, и это пятно принадлежит им в большей степени, чем они принадлежат миру. *** Вечером зажигаются костры, и эти костры совсем не похожи на утренние. "Вечерний огонь", - говорит иногда Валик, - "наше маленькое послание в космос. Наши собственные звёзды на Земле". Эдик говорит, что он гиперфикстрован на космосе, Саша не говорит ничего, заваривая свой ночной чай. Ефим просит положить больше мяты, и воспоминания уносят Эдика на несколько месяцев назад в электричество кондитерской, звон колокольчика и пластиковый бейдж на фартуке. Саша трясет его за плечо и говорит, что чай готов. Вечер в городке громкий и музыкальный, с разных сторон гитары сбивают друг друга, дети всё ещё не спят, огни медленно догорают, и когда наконец наступает время цикад, Валик становится позади Саши, позади костра, в почти-уединении, и распутывает его волосы, смешавшиеся с зеленью. Саша закрывает глаза и трётся об него головой как рыжий кот, неосознанным жестом, и Валик вздыхает, чувствуя, как теплый летний воздух стоит между ними одной из многих преград, которые он не может переступить. Саша смотрит на него снизу, прямо как на прошлой неделе смотрел он сам. Валик улыбается. Угли тихо трещат, и чай, ещё горячий, выходит паром из чашек в прозрачный воздух. Эдик смотрит на Ефима, зная, что никто его не заметит. У Ефима в глазах молчат оранжевые светлячки.