***
Быстрый шаг, затяжки, бодрость. Вова энергично шагал по темнеющей Кирочной, потягивал дым и выдыхал струйкой вбок, не находя времени расслабленно глядеть на него и любоваться. Сейчас у него цель одна — дойти до дома номер… Вова даже номер дома забыл. С корабля на бал, как говорится: с приятной пьяной ночи с Губановым через неспокойный сон и таблетку на шумную квартиру с Джоином и Максюшей. Отнекиваться он более не мог, понимал, что совсем отвык от всего этого и вызывает подозрения, очередной раз отказываясь. В ушах играет та же кассета, что и ночью с любимым, заслушанным до дыр альбомом Кино. Шума улицы не слышно, и Братишкин замедляет шаг под знакомые строки, точно в такт ступая на тротуарную плитку. Мышцы ног ноют, голова уже начинала болеть, и Вова пару раз думал явиться, показаться и тут же уйти отсыпаться дальше. Но и это навряд ли. Как бы сильно он не устал, сон не шёл. — Поехали, мальчик мой, Питер покажу, — на плечо неожиданно легла чужая рука, вырывая наушник из уха, и сердце пропустило удар, бросая тело в дрожь и будто в ледяную воду. Вову схватили за шкирку как котёнка перепуганного, и он согнулся пополам, поднимая руки в сдающемся жесте. Жаль, что пистолет свой забыл. Сейчас бы мог пригодиться. Хотя, судя по тому, насколько быстро дуло чужого пистолета оказалось у виска, он бы даже вспомнить о нём вовремя не смог, что уж говорить про его использование? Он лишь подметил, что салон не такой просторный, как в его BMW. От такой мысли в данной ситуации становится и смешно и грустно. Вроде надо задуматься о собственной безопасности и, скорее всего, похоронах, а он салоны сравнивает. В этом весь Вова. — Тебя же всё лето не было, — рявкает незнакомый голос. Семенюк видит только бритую макушку и опускает глаза, не зная куда их деть. Куда деть сейчас себя. — хули вернулся? Всё из-за тебя вверх дном как всегда, долбоёб. Как бы странно не звучало, Вову даже радуют эти слова. Кому-то хуёво живётся из-за него. Это хорошо подняло настроение, но улыбка так и не появилась на сером лице. — Вы под чеченом были? — он поднимает голову и вскидывает брови, но сами глаза не поднимает. Сложил тихо руки меж ног и сидел спокойно. Как бы сильно не хотелось прямо сейчас — можно даже на ходу — открыть дверь и выйти, он покорно ждал ответа на свой вопрос. — Чечен под нами, — вдруг раздаётся в салоне, и Вова вжимает затылок в подголовник. Нельзя сказать, что сейчас он чувствует страх. Он ощущает лишь приближение пиздеца, боли, а может и смерти. Такие похищения средь белого дня ничем хорошим не кончаются, Вова на личном опыте убеждался несколько раз. — Взять под себя чечена — похвально, — Братишкин закивал, поджимая губы. — но рынок мой, и мне абсолютно плевать на то, над кем или под кем был этот черножопый. Язык сдерживать Вова никогда не умел, а сейчас даже не особо хотел. Он поглядел на зеркало заднего вида, поймал на себе раздражённый взгляд и нахмурил брови, строя обиженно-злое выражение лица. — Молодой ещё, какой тебе нахуй рынок? Отдай взрослым дядям. Или продай за копейки, больше он не стоит. — Мать свою за копейки продай, уёбище, — рявкнул Семенюк и поддался вперёд, огрызаясь и чувствуя, как горячая рука ложится на его затылок, и, сжимая крепко отросшие волосы, резко давит, ударяя носом о подставленное колено. И поднять голову ему не дают, приставляют дуло четко в теменную часть. Кажется, дёрнешься, и полетят брызги твоей крови по всему чужому салону. Шевелиться страшно, и Вова упирается дрожащей рукой в обивку неудобных сидений, почти не двигаясь. Пальцы холодеют, подрагивают и сжимают грязную ткань. — Я по-хорошему хотел, — вздыхает мужчина. Его глаза без капли жалости глядят на медленно стекающую на коврики кровь, на еле открытые глаза парня. Он слышит вздохи и продолжает: — весь в отца. Куда его везли он не видел. Дышал глубоко через рот, крутя в голове все молитвы, что мог припомнить. «Весь в отца», — между строк крутил эту фразу. Покоящаяся на затылке рука снова окрепла, оттащила от ног окровавленное лицо, и только сейчас парень понял, что для него эта остановка сейчас может быть конечной. Его вытащили из машины в тёмном дворе, где не горели окна, где места было так много, что из-за пелены в глазах он не мог разглядеть даже стен домов. Сейчас Вова чувствовал себя потасканной шлюхой, не удовлетворившей своих клиентов. Отчасти так и было. Его стащили с тротуара, поиздевались из-за его резкой фразы и выкинули. Разум Вовы прояснился, он хотел было вскочить, но рука на воротнике потянула назад, оставляя на прежнем месте — холодном и сыром асфальте. Семенюк понимал, что лицо перед ним не было ему знакомо. Может быть, это очередной посланник важной шишки, имя которой он мог знать. Но Вова еле смотрит потерянно на мужчину перед ним, и голова кругом от неожиданных ударов. Разбитый, а может и сломанный нос сейчас казался не такой великой проблемой, как больные бока и сворачивающаяся в трубочку печень. Серые глаза блеснули жалко, и Вова зажмурился, прикрываясь рукой. — Рынок — это совсем не то, за что нужно склонить голову под топором, Вов. И ебучее место на заводе тоже этому не причина, — всё утихло. Шума дороги не слышно, шуршать перестали олимпийки и куртки, и слышно только тяжёлое дыхание Вовы. Он с хрипотой вдыхал, ощущая покалывания в лёгких. Перевернулся на спину, поборов боль, и открыл тело, показывая, что ему плевать. Пусть добивают, он открыт и не сопротивляется. Больно, даже очень, но показать себя стойким нужно. — какие вы в роду тупые… — Завали ебло, пёс, — кряхтит Семенюк, видя перед собой знакомое дуло пистолета. Оно было нацелено даже не в голову, в печень, в больную и многострадальную. А перед глазами разбитые колени, грязные джинсы и чужие ноги. Фары загорелись, ослепив парня. — Это ты пёс, так ещё и в форме, — морщится мужик. Вова вскидывает жалко брови, прислоняется затылком к холодной стене и испуганно хлопает глазами. — какой из тебя мусор, если элементарно не можешь убийство шлюхи раскрыть? Куда ты лезешь вечно… Выстрел. В этот раз не поднялся, не выбрался из-под дула пистолета. Обидно. Унизительно. Больно.***
Темный коридор уже не ново для Губанова. Он приехал на работу, но с таким опозданием, что страшно подумать, что было бы, если бы в отделе был Козаков, а Бустеренко не сжалился. Рабочий день не окончен, да и обещание, что Лёша будет до последнего поезда метро тут, не забыто полковником. Голова беспокоит, виски ноют, но Губанов сидит, постукивает ручкой и меняет ноги, перекидывая их друг на друга, не жалея поверхность стола. Он задирает нос к потолку, прикрывает глаза, чуть не засыпая, улавливает спокойствие. Опьянение прошло, не оставив после себя и следа. Только усталость некая скребётся, и Губанов, подчиняясь ей, дремлет. Будь в кабинете Вова, было бы не так тоскливо и скучно. А вообще, странный этот Семенюк. Настроение его по пятьдесят раз в день скачет, весь он нервный и от этого только сильнее к себе притягивает. То пошлыми шутками не в тему, то обиженным видом. И эта смена его настроения немного выводила. Сладкий орех в твёрдой скорлупе. Но насколько он сладок никто не знает, а лейтенант тем более. Он просто верит, что это на самом деле так, вдыхает свежий воздух, резко дунувший в приоткрытое окно, и забывается в дремоте. Голова ещё пытается работать, подкидывает воспоминания, связанные с Семенюком, и улыбка, хитрая и довольная, сверкает пару секунд. Губанов поднимается, покряхтев, и выходит снова в коридор, шагая до кулера. Движения его ленивы и заторможены. Фуражка — единственное, что сейчас на нём из формы — сползла за затылок, открывая виду зачесанные назад волосы. Слипающиеся глаза пробежались по одноразовым стаканчикам, которые на самом деле никогда ими не являлись, и открывает новую упаковку, беря их оттуда. Горло обливается тёплой водой, язык проходится по искусанным губам. Высокая фигура под негорящей лампой развернулась, одарив широкий коридор взглядом. Кажется, из его кабинета сейчас выскочит раздражённый сержант и скомандует «по коням!» шутливо. Хотелось этого, а не ленивой посиделки в одиночестве. Лейтенант возвращается под трель телефона в кабинет, закрывает дверь и стягивает фуражку с головы. Он бросает её безразлично на свой стол, поднимает трубку красного цвета, не приземляясь на своё место. — Губанов? Алексей? — нервный женский голосок запищал в трубке противненько, и лейтенант оскалился, отведя глаза от своего стола куда-то вправо. Еле слышное «дайте» шуршит в трубке, Лёша хмурится и ставит каблук ботинка на самый край сидушки своего стула. Наваливается локтем на колено и нагибается немного. — Меня в паре кварталов на восток от отделения выкинули, — Вова выхватывает трубку, еле поднявшись и облокотившись на стену. Он онемевшей рукой сжимал рану, старался дышать глубже, но боль так перехватывала иногда, что Вова стонал неосознанно и бесконтрольно. Как сейчас, не успев отвести трубку от уха. Он ладонью, чистой от крови упёрся в стену, дрожа всем телом и от холода, и от страха, и тут же склонил голову к ней. — подстрелили. Почему не Даше или другим на крайняк? Не хочется. Не хочется объяснять кто это был, кому нужно разбить ебальник или чего похуже. Этот человек им не важен, он важен Губанову и, что самое главное, Семенюку. Лейтенант, скорее всего, поможет, раз он не дома, в отделении. Вова, не слыша ничего кроме тяжёлого дыхания неизвестной девушки, у которой он попросил помощи, сполз как можно аккуратнее вниз, натягивая плотный телефонный провод. Ему страшно прямо сейчас не суметь сдержать себя в сознании. Ему страшно, что пуля, может быть, вошла куда глубже, чем хотелось бы. Хотя, Вове совсем не хотелось бы иметь её где-то в тканях. Ему повезло, что пуля сначала расправилась не с ним, а с плеером, разбив прозрачную пластмассу кассеты и механизм, и только потом вошла в тело. Плеер так и остался на том месте. — Лейтенант? — шепчет Вова, прикрывая глаза и прижимая трубку к уху так крепко, что руку сводило. — Вызови скорую и жди, сейчас приду. В нескольких метрах на восток от отделения есть только один телефон, и, скорее всего, к нему Вова и припал с незнакомкой. Губанов, выскочив из кабинета и миновав лестницу с приёмной, выскочил без рабочей ветровки на улицу, уловив краем уха шум разбушевавшихся волн. Сейчас не до этого, сердце бьется как ёбнутое, лейтенант смотрит налево, делает несмело пару шагов, хмурясь. Он с каждым шагом ускоряется, переходя чуть ли не на бег. — Как всегда копуша, — даже с дыркой, судя по всему, в боку, Вова умудряется пропустить какие-то шутки. — Я бы в твоём положении не выёбывался, — рявкает Губанов, опускается на корточки под удивлённый взгляд позади. Хватает подбородок сержанта, вертит головой, видя пьяный взгляд и бледную кожу. Но взгляд его такой не из-за алкоголя совсем. Вова начал теряться в пространстве, Губанова он видел уже смутно. Сжимал посильнее бок, чувствуя липкую кровь на пальцах. — ты звонил в ноль три? Вова мотает головой, мол, нельзя, не нужно, и, когда лейтенант упрямо поднимается к трубке и рыщет мелочь в кармане, крепко берётся свободной рукой за подрагивающую ладонь Лёши. — Не звони, — рыкает. Оглядывает улицу растерянно и не обнаруживает рядом девушки. Жалко, красивая была. Боялась стать свидетелем смерти и участницей несправедливого суда. Снова голова его забита совсем не тем, чем надо было сейчас. Но он наотрез отказывается опускать глаза на своё тело. Думать о ране и шевелить рукой страшно. Лучше посмотреть на лейтенанта, подумать о чём-то хорошем, ощутить его дрожащую руку на подбородке, когда Губанов волнительно проверяет зрачки и сознание. Лучше. Лучше, когда лейтенант рядом. — Почему не звонить? — спросил он, заикаясь и снова опускаясь на корточки. И ему страшно. Никогда он не находился рядом с живым человеком, у которого дырка в боку. Как помочь? — А что они сделают? — Вова, до этого старающийся держать лицо, запрокинул голову, зажмурившись. Ещё чуть-чуть и он взвоет от нарастающей боли. Шок отходит, органы сильнее ноют, а тело мёрзнет. — Помогут тебе хотя бы. — А ты мне не поможешь? — серые глаза еле видны были в темноте, Вова спрятался от света фонарного столба за прочной конструкцией телефона. — Они — люди с образованием, — Хесус сам на взводе. Пробегается глазами по согнутому телу, по драному лицу, и Вова замечает что-то. То, чего раньше точно не было. Странно, конечно, что он вообще смотрел в глаза лейтенанта и запомнил их, но они потеряли тёмный оттенок. Может, это у Вовы в глазах уже настолько плывёт? Да нет вроде… Вова хмурится, когда руку его убирают от раны и касаются осторожно кожи вокруг, разрывая футболку немного. — чем я тебе помогу? — бурчит он, будучи сосредоточенным. — Тебе хотя бы не похуй, — Вова устремляет взгляд поверх головы Лёши, выдыхает с хрипом и продолжает: — ты за считанные минуты сюда примчал. — Как это влияет на твою дырень в боку и мои навыки медицины? — агрессивно пыхтит Губанов, стаскивая с плеч Семенюка новую олимпийку. Жаль, придётся выкинуть чуть позже. Тем более в некоторых местах она порвана. Что такого случилось с сержантом — подумать страшно. Он откинул подальше остатки плеера, постоянно отмахиваясь от перепачканной в крови руки. — как ты вообще понял, что я в отделении? — В квартире у тебя никого не было потому что, никто не брал, вот я и подумал, — ткань крепко обвязала талию, дышать тяжелее, но спокойнее от того, что Губанов наконец выдохнул. — В комнате, — поправляет его лейтенант, глядит испуганно и устало на Вову, уперевшись перепачканными ладонями в свои колени. Ноги сержанта под ним выпрямились наконец, и Семенюк смог вдохнуть, не полной грудью и свободно, но смог. — Я в комнате живу. Вова хмурится, следит за поднявшимся с колен лейтенантом и приоткрывает рот. Нос побаливал, покалывал, поэтому через него дышать было просто опасно. Братишкин вскинул брови, глядел снизу вверх на высокую фигуру и вздыхал тяжко. Такси, за которое лейтенант оставил последние деньги, уехало со двора, и меж сырых стен остались они вдвоём: сонный Губанов с бутылкой водки, дабы обработать, и практически нулевой Вова. Страх, что секунда — и Вова отключится, преследовал его всю недолгую поездку. Никогда Губанов не был свидетелем стольких нарушений дорожного движения. Таксист, то ли из нежелания пачкать салон, то ли из-за нескончаемых хрипов и стонов мчал запредельно быстро. За это Лёша бы поклонился в пол. Из последних сил парень моргал, передвигал ноги, но, коснувшись собственного дивана, ослабел в край. Ещё у той телефонной будки Вова хлебнул водки, купленной за углом в ларьке, да так много, что себя он уже смутно помнил. Остатки вылились на его же футболку, которая нежно касалась нечувствительных участков и стирала кровь. Лейтенанту было, не сказать что противно, было неприятно. Такого он никогда не касался, никогда не выливал треть бутылки водки на чью-то оголённую, разодранную в клочья кожу с целью обработать пулевое и спасти жизнь близкому человеку. Да, близкому. Выше степени доверия уже быть не может, как Семенюк считал. Если ты обрабатываешь кому-то раны без лишних слов, значит между вами настолько крепкая дружба, что её можно заменить двумя простыми и понятными словами: братское доверие. Но кому врёт Вова, называя Лёшу «братом»? Он даже не знает, как представить лейтенанта самому себе. — Пинцет в ванной, — меж коротких вскриков шипит темноволосый, опуская голову и наконец осматривая свой будущий огромный шрам, если, конечно, эта штука не загноится. Но парень уверен, что золотые руки лейтенанта ни одного миллиметра не оставят. Он надеется на это, набирает побольше воздуха в лёгкие и задерживает дыхание и сильнее сжимает в пальцах подушку. — Только хотел спросить, — Губанов убирает волосы назад запястьем, глядит на сморщенную кожу на пальцах и поднимается с края дивана. — Вы лучший врач, которого я встречал, Алексей Александрович, — улыбается сквозь невольно проступающие слёзы Вова. Эти слова немного ободряют лейтенанта, и он сверкает своими светлыми глазами, возвращаясь на своё место с облитым водкой пинцетом. Улыбка проскакивает, но Вова наблюдает её только с секунду и теряет тут же, ощущая ледяной металл. Снова становилось страшно, мышцы сжимались, и от этого Губанов сильнее хмурился, бурча «расслабься, я тебя не убивать собрался». — Твои шутки сейчас неуместны, — после недолгого молчания шепчет Лёша, будто боясь кого-то разбудить. — Это признак того, что я вообще живой, — шмыгает носом сержант, жмурится, сдерживая стон боли, затем открывает их широко. — Я всё вижу по глазам, — Лёша зацепляет гильзу, совсем не глубоко, достаёт и тут же накрывает рану футболкой, впитывая ею кровь. — и насколько тебе больно, и что я «врач хороший», — он суёт в протянутую руку вытертую гильзу, и Вова сжимает её в кулаке. — и сколько тебе осталось до полного отключения. Вова захлопал растерянно глазами, опустил руку, прижав насквозь пропитавшуюся кровью футболку к боку и прикрыл глаза, задирая голову как можно удобнее. Слёзы противно стоят в глазах, и Вова пару раз моргает, чтобы разглядеть лейтенанта. — Даже если они закрыты? — усмехается более бодро он. Кудрявые от чего-то волосы распластались на подлокотнике, пуля в руке, а вторая рука на ране, прижимает покрепче ткань, чтобы прекратить бесконечное течение крови. Ноги согнуты в коленях, носочками упираются в другой край маленького дивана. — Тогда по твоей дебильной улыбочке всё понятно. «А по твоей нихуя не понятно, и хули меня вообще это интересует?» — замирает в голове, но не идёт на язык. Вова махнул рукой на всё, буркнул «спасибо, братан» и погрузился в глубокий сон, да такой, что даже не чувствовал, как рану пару раз проверяют.***
Как бы дико и странно не звучало, Губанов выспался. Он приоткрыл лениво глаза, слушая капли, бьющиеся беспощадно о стекло, тиканье секундной стрелки и ни единого звука от Вовы. Лейтенант пока не знает, насколько это утро доброе, поэтому, желая всё-таки понять, каково же оно на самом деле, перевернулся с боку на бок и сел, складывая руки на груди, греясь. Белая рубашка сплошь и рядом в складках, в каких-то местах в бордовых кровяных пятнах. Тоже не полный ответ на его вопрос. Вова даже не ворочался, так и лежал, скорее всего, с затёкшей шеей и ногами. На всякий случай поднявшись, лейтенант прижимает не сильно два пальца к чужой шее, убеждаясь, что тот живой. От прикосновения вздрагивает, приоткрывает рот в надежде вдохнуть как можно больше кислорода, чтобы не задохнуться, и, в попытках сменить позу, ворочается всем телом, но безрезультатно. Постанывает тихо от боли, но не открывает глаза, остаётся в старой позе на узкой койке. Кроме графина с чистой водой на кухне мало чего найдёшь, поэтому Губанов делает несколько глотков прямо с небольшого носика, возвещает на место и покидает светлую кухню с деревянными, выкрашенными тёплым оттенком краской оконными рамами. Бледные занавески с изображениями Жар-птиц окрашивали несильное свечение грозовых туч в тёплый свет, создавая в комнате приятный глазу полумрак. Особенно приятный сейчас, когда капли отбивают ритм, и романтично стекают вниз по многострадальному стеклу. Может, Губанов и правда романтик? Такие мелочи замечать и называть их особенными, выделяющимися в серой картине бытия. И сам он будто герой романтического произведения. Споры со внутренним «я», с обществом. Странная на первый взгляд мысль переросла в более разумное обдумывание. Губанов проснулся более-менее, уселся за стол на чужой кухне и мечтательно уставился на стекло, глядя сквозь него. На крыши, на небо грязно-серого оттенка. Такой ерундой он в жизни не занимался, но после вчерашнего осознания цены жизни вдруг захотелось. Вова же открыл глаза лишь через час после лейтенанта. Оглядел комнату с мыслью, что входная дверь после Губанова осталась открытая, застонал от бьющей в печень боли при попытке подняться и улёгся обратно, сглатывая неприятное ощущение. Голову тоже пробивало болью то ли от вчерашних сильных ударов, то ли от желания выпить как можно больше, чтобы отвлечь мозг от пули в теле. — Я проснулся и подумал, что ты откис, — Губанов вошёл в гостиную вразвалочку, расстёгивая верхнюю пуговицу перепачканной белой рубашки. — Ты почти не дышал, — поясняет он, глядя на растерявшегося Семенюка. — болит? — Безусловно, — фыркает тёмноволосый. Такие умные, по его мнению, слова он использовал крайне редко, оттого быстро проснулся, вытаращив удивлённо глаза. — дай воды. Губанов, только развернувшись, уловил краем уха звук двери и, не высовываясь в коридор, обернулся на Вову, нахмурившись с вопросом в глазах. Насколько он понял, Семенюк не в силах контролировать гостей, часто являвшихся в квартиру. Вот он и пожимает плечами, стараясь не беспокоить рану и футболку, которой она накрыта. — Вов! — звонкий голос девушки заставил Вову расслабить булки, и он махнул рукой, мол, всё хорошо. Еле открытые глаза вновь закрылись, и лейтенант, понаблюдав за спокойным парнем ещё пару секунд, явился пред девушкой. Та самая «сестра» стояла на пороге, держа в руках ключи от Вовиной машины. Без макияжа, с расчёсаными длинными волосами и такая маленькая, что Лёша опешил. — здрасьте, — она кивнула несмело, обвела взглядом высокую фигуру и прошла рядом, заглядывая в гостиную. Тихого разговора было не разобрать. Губанов нашёл какую-то первую попавшуюся кружку, ливанул туда воды и вышел вновь в коридор, видя пред диваном сидящую на корточках девушку. Она держала крепко руку Семенюка, склонив голову к левому плечу. А Вова же, нехотя отвечая, отворачивался и бурчал, что всё отлично и волноваться не надо. Ну как она может не волноваться, когда у «брата» в боку была пуля. Она отскакивает, когда Губанов оказывается совсем близко и наблюдает за тем, как неизвестный мужчина вызывает больше доверия у Вовы, чем она. Шеф еле поднимает голову, пьёт жадно. Её удивило то, как аккуратно чужая рука поддерживает его затылок. Бросив что-то типа «я позже загляну ещё», она скрылась за дверью. Вове стыдно, что плевать он сейчас хотел на Гайку. Он холодно посмотрел ей вслед, делая последний глоток. Весь он побледнел от потерянной крови, лежал, словно труп. И Губанова это пугало. — Расскажешь? Вова не смел издавать и звука. Он лежал смирно, медленно набирал в лёгкие воздух и так же медленно его выпускал, косившись на лейтенанта. Он же, увидев жалостливые глаза, взял остатки водки и сел у ног, протягивая руку к мятой футболке. Неплотная ткань прилипла к засохшей крови, и при попытке убрать её, Вова запищал тихо, хватаясь за тёплые ладони. Лейтенант опешил, поднимая глаза на испуганное лицо напротив. Мрачная обстановка квартиры, тусклый свет из коридора и тёмные тучи за усыпанным каплями стеклом. В такой квартире только и умирать. Скучно, тоскливо и больно. Семенюк упирается глазами в потолок, бегает испуганно по побеленным огромным плитам. Страшно, что Губанов всё узнает, что при следующей встрече ему уже не повезёт. «Потом», — рвано дышит сержант, не отпуская ладони. Моргнул раз, второй, и не нашёл возле себя Лёшу. Он скребётся на кухне, ищет что-то и выходит с небольшим острым ножом, приземляясь на своё место. Он, поднеся лезвие к ткани, провёл легонько, слыша рвущиеся нитки. Вове эту жалкую ткань совсем не жалко, жалко пальцы лейтенанта, которые он располосовал, но, несмотря на это, продолжил убирать мешающуюся ткань. Вылил остатки на рану, и, когда снова начало щипать, Вова взвыл из последних сил. Он боится жутко, пыхтит, но одновременно эти тёплые ладони его успокаивают. Губанов пытается помочь, он не делает больно. Осознавать это приятно, особенно когда взор твой направлен на внимательные светлые глаза. Может, они так же переливаются, как и у Вовы? Серые превращаются в голубые, зелёные, только у Лёши от светлых к тёмным? Загадка наисложнейшая. Братишкин морщится снова, хрипит, пока Губанов утирает руки. — У тебя ещё спирт есть? — Лёша поднимается, оставляя ткань на оголенной коже, и подходит к окнам, снова ступая на холодный паркет, не покрытый ковром. — Нет, — отвечает обессиленно Вова, вспоминая, что там, где стоит целый бар, лежат и пистолеты. Штук пять точно, и если лейтенант их обнаружит, будет не очень хорошо. — И так выживем, — вздыхает он. Руки складываются на груди, усталые глаза бегают по лысеющим кронам деревьев, и уши улавливают бесконтрольное сопение, шорохи. Семенюка жалко, по каким причинам с ним так поступили и кто — неизвестно. Но он точно знает, что сам лично оторвёт им головы. Весь день в тишине. О спокойном выходном лейтенант мечтал давно, но не рядом с раненым Семенюком, который то и дело просил пить. И как ему ещё ссать не хочется? Стемнело так быстро, что Губанов не успел среагировать. Он в полудрёме провёл весь день, несмотря на утреннюю бодрость, а когда открыл глаза, в комнате был лишь слабый свет фонарей. Вова бегал глазами по богатой узорами обивке дивана, водил пальцем по завиткам и царапал ногтем нитки. От невозможности встать было обидно. Он невольно заставил Губанова провести весь день рядом с собой. Чувство маленького ребёнка не отпускало. Он не оправдывал себя раной в боку, он считал себя тупым. Всё могло обойтись. Он считал себя везучим. Его могли сбросить в Неву, но оставили погибать на асфальте от пули, которая до сих пор покоится под его маленькой подушкой. — Лёш, — имя лейтенанта слишком часто вырывалось из уст Семенюка. После сонного мычания и шорохов Вова задрал голову, уставившись на нависшего над ним Губанова. — Обезбола больше нет, нельзя его пить каждые пять минут, — бурчит он, усаживаясь у бёдер парня. — она уже затянулась, терпи. День-два и зашьёшь. Но Вову это никак не устраивало. Ему больно и он хочет утешения. Ему больно, но он хочет встать и прямо сейчас перелечь на удобную кровать. Какой же он привереда. — Я, пока лежал, подумал, — глаза приковались к руке, осторожно потрагивающей кожу вокруг раны. Та была бледно-синяя. И этот оттенок вызывал тошноту только у Вовы. Губанов же спокойно смотрел на эту картину и касался тоже без брезгливости. — у Нади и Маши раны здесь же были, — он, не глядя вниз, опускает руку и невесомо касается засохшей крови. — я видел их в лицо. — Думаешь, всё так просто? — Губанов наваливается плечом на колени Вовы и расслабляется заметно, прикрывая глаза. — Я уверен, — кивает Владимир. — уверен, что это они. Он говорил, мол куда я лезу, если не могу убийство шлюхи раскрыть. Он знает. Это всё звучало как пьяный бред перепуганного человека, но лейтенант честно пытался разобрать смысл слов своего коллеги. И его настигло подозрение, что Семенюк недоговаривает. Он раскрыл рот, думая, говорить ли про своего отца, но, посчитав это за ненужные вести, сжимает челюсти и отворачивается. — И где их искать? — Губанов убрал руки от тела парня. — Откуда я знаю, — пожимает плечами Братишкин. — где-нибудь.***
Лёша оглядывает приёмную внимательным взглядом, вечно поправляя на себе чужую олимпийку. Вова дал её с утра, а он просто не мог отказаться. Под ней скрылась перепачканная рубашка, только чистый воротник торчит, а все рукава под шумной тканью были красны. Белые коридоры, запах спирта и таблеток опьяняет своей приторностью и резкостью, напоминает о прошлом дне и прошлой ночи и заставляет ещё раз задуматься над словами Вовы. Может, он и прав. Он видел и знает больше. Причин не верить и не доверять ему совсем никаких. — Алексей? — его окликнули, и чужой голос эхом отразился от пустых стен. Лёша оборачивается, замечая знакомое лицо. — ей уже намного лучше. — Я за этим и пришёл, спросить как она и допросить, — Губанов кивает лениво, делает несколько шагов навстречу доктору и останавливается, приоткрывая губы и вдыхая поглубже. — сколько будет заживать? — Пару недель и можно без проблем выписывать. А Лёше плевать на эту Надю. Ему главное узнать, насколько быстро Семенюк может поправиться. Как быстро затянется ранение и когда всё пройдёт. Врач пригладил свою бороду, обернулся на палату, возле которой пару дней назад Вова хорошо психанул, и открыл дверь, пуская лейтенанта внутрь. Несколько пустых коек, тёплый свет и девушка на самой ближней к окну. На её тумбочке почти ничего нет, кроме лекарств и воды в пластиковой бутылке. — Как чувствуешь себя? — Как подстреленная лань, — девушка оглядела с ног до головы знакомого человека, а потом, вспомнив, где она его могла видеть, немного нахмурилась. — Ну, хотя бы жива, — вздыхает Губанов, ставит стул напротив лежащей девушки и усаживается на него, закинув ногу на ногу. Кладёт поудобнее руку на планшет, перехватывает ручку и вздыхает, направляя свой взгляд на занервничавшую девушку. Он видел, что она узнала его. Представляться не нужно. — ты хоть помнишь что было в ту ночь? Вопрос несложный, оттого Надежда быстро кивает пару раз согласно и задирает подбородок с желанием посмотреть, что же лейтенант такого пишет. — Рассказывай. Это слово уже поперёк горла стоит. Слушать от людей то, как они чуть не погибли — страшно. Представлять это тоже невозможно. Себя на чужом месте представляешь и невольно сводишь всё не к самому счастливому концу. Девушка посмотрела недоверчиво на лейтенанта, отвернула голову от чужих рук и положила свою руку на заживающий порез. Наложенные швы уже не так сильно болят. — Я тогда домой шла после концерта, — она глотнула воздуха. — сама заработала, откладывала. Иду полупьяная, знаю, что отхвачу от него, — Губанов кивнул неуверенно, предполагая кого именно она имела в виду. — если без денег явлюсь. И меня так хватают за плечо, — она аккуратно взяла себя за руку, показывая в каком месте остались следы и насколько сильно сжимали, но это было неважно. Алексей всё видел по синяку. — в машину тащат, а сопротивляться нельзя было. Они бы застрелили. Его ручка скользила по бумаге так быстро и выводила такие ровные буквы, что Надежда дивилась. — Что потом? — задерживаться в стенах больницы он не хочет совсем. От тошнотворного запаха уже кружит голову, плачевное состояние здания с каждой минутой выводит из себя всё больше, а бледная девушка, медленно проходящая реабилитацию, вызывала только жалость. — Били, терзали, говорили, что Маша — их рук дело и за то, что я всё что про неё знаю вам рассказала, — она сложила руки перед собой, вдыхая тяжело духоту, — они меня под конец пырнули. — Лица их помнишь? Как они могли узнать, что мы были у вас? Насиловали? — услышавший эти ужасы Губанов заговорил чуть тише, чтобы девушку погрузить в спокойствие, чтобы напомнить, что всё хорошо закончилось и она, лёжа в больнице, находится в безопасности. Она отрицательно качает головой на заданные вопросы, поднимает глаза на лейтенанта и замечает волнение. Ему самому уже не очень хорошо от представлений в своей голове. Лейтенант поднимается, одной рукой держа ручку и планшет, второй открывая деревянную форточку. Надежда благодарит тихо, обращает внимание на стрелки часов и склоняется над тумбой с таблетками. — Вы же не один были, — вспоминает она, запивая таблетку. — Не один, — кивает Лёша, завершая допрос. Он ставит дату, протягивает планшет с ручкой и ждёт, когда девушка, проглотив таблетки, оставит ослабленной рукой свой автограф под датой. — однако, он сейчас в состоянии похуже вашего. — Не завидую, — шепчет она, возвращая планшет лейтенанту. — что с ним? — Подхватил пулевое, — Губанов проверяет написанное, улыбается устало, отрывая взгляд от бумажек. — Пусть выздоравливает поскорее, — доброжелательно улыбается девушка, пожимает мягко протянутую ладонь и прощается с лейтенантом. От этого допроса Губанов практически ничего нового не вынес. Он стоит посреди пустого больничного коридора, одной рукой держит планшет, а второй поправляет халат на своих плечах. Догадки Вовы верны. Всё собирается в единый пазл.***
— Ебанись, — Вова, провалявшись двое суток на диване, наконец поднялся для того чтобы справить нужду и открыть дверь. Его шатнуло в сторону под настойчивую трель звонка, бледные ладони ухватились за раскрытую дверь, чтобы тело не свалилось на пол. Боль нарастала, не давая забыть о ране в боку, покалывала хитро все органы, заставляя сгибаться пополам и чуть ли не приседать. Хромая, он повернул замки и отворил дверь, даже не глядя на тех, кто стоял на пороге. Марина с Максюшей, конечно, не такие частые гости в квартире, но старались почаще заглядывать к Семенюку. А Макс явился раздражённый. Белые, чуть кудрявые волосы скрывали его брови, но по глазам было видно, что он хмур и зол. Они скользят по голому торсу, останавливаясь на грубой корке засохшей крови и посиневшей коже. — Живая мишень, — язвит Макс, подхватывая резко согнувшегося шефа. Марина вообще не шевелилась. Она отличалась терпением и спокойствием. Её сложно разозлить, она не полезет к человеку, будет наблюдать со стороны, пока нервы не сдадут, подойдёт и скажет спокойно. Поэтому она не лезет к Вове и Максиму. Не будет мешаться. — Кто тебя, братан? — вздыхает взбудоражено Павлов. Он знает, что Вова может не ответить. Может это личная обида на кого-то, личная разборка, и вплетать он никого не захочет. — Хуй с горы. — Черножопый что ли? — Сука, — прыскает Вова, усмехаясь. Он, уткнувшись лбом в плечо Максима, слышит, как Марина закрывает дверь и шепчет что-то Павлову на ухо. — Макс, по-братски, давай в туалет. Вова, после совершённых дел, хромая и придерживаясь за руку Максима, дополз до кухни, уселся на табурет и сразу почувствовал, как боль немного отступила. Кориба покосилась на него, прикладывая теплую ладонь ко лбу шефа. Тот был достаточно горячим, сам Братишкин выглядел уж очень слабо и еле шевелил губами, снова выпивая столько воды, что Марина снова наливает из-под крана графин не самой чистой литра два. Бульон кипел во всю уже пару минут, и за это долгое время Вова не проронил ни слова. Макс накинул на его плечи рубашку, чтобы он сильно не смущал Марину своим видом и уселся напротив, стараясь расколоть шефа, выпросить хоть слово, но тот упорно молчал. Перед Семенюком уже оказалась тарелка со здоровой пищей, которую он не видел с августа, а рот его всё также на замке. — За дело хотя бы отхватил? — начала Марина, распуская хвост. Замечает, как кивает Братишкин и складывает руки на столе, располагая на них подбородок. — за какое? Вова оставляет ложку в белой тарелке со звоном, прожёвывает картофель и поднимает глаза на девушку. Они были такими виноватыми и больными, с синяками, что Кориба поднимает жалостливо брови. Шеф похож на бедного брошенного животного, никак не на опасного для общества человека. Его впервые хочется не упечь за решётку, а пожалеть. — Вов? За какое дело-то? — её тихий голосок не мог не расколоть бедного Семенюка. Именно так и хочется его обозвать сейчас. Бедный. Это слово Вова по отношению к себе не любил, однако знал, что это факт. — Нос не туда сую вечно, — он отправляет в рот кусок хлеба, с болью в животе пережёвывая. Максюша глядит на неё восхищённо, поднимается, в один шаг преодолевая расстояние до плиты, и наливает в чистую тарелку и себе немного, получая от Марины строгий взгляд. — А от кого? — Кориба подкрадывается тихо к истине, пока Вова аккуратно глотает с большими перерывами. Марина верит, ему больно до безумия, но придвигает обратно тарелку к вымученному парню. — тебе восстановить себя надо, а на одной воде организм это не сделает, жуй. Забота Марины — вот залог вовиного успеха в трудные времена. Она будто чует, когда ему становится не очень хорошо, приходит, кормит и простым присутствием успокаивает. Иной раз он завидует Максюше, но вспоминая, на какие жертвы тот шёл ради неё, Вова откидывает эти мысли. — Похуй кто, — бурчит Братишкин и поднимает голову, так и не притрагиваясь к тарелке. — главное живой. — Бог любит троицу, Вов, — Марина забирает из-под носа полупустую тарелку и возвращается на своё место. — какой это раз? Третий. Вова кивает понимающе, касается холодной ладонью раны и выдыхает. Нельзя сказать, что он во всё это покорно верил. Когда хотелось — верил, не хотелось — не верил. Но сейчас он испуганно и обречённо хлопал глазами, слушал, как возится в гостиной наевшийся до отвала Максим и виновато смотрел на Марину. — Мадин, — подаёт голос Вова, — ты пересолила, — ему хочется отвлечься от разговора, а обсуждение еды с Мариной всегда завязывало долгий и интересный разговор. — Значит люблю, — фыркает она ничуть не обиженно, подаёт руку и подхватывает невысокую фигуру, пока Максим не срывается с места, чтобы помочь. — ты тоже в прошлый раз пересолил, да так, что есть было невозможно, так что помалкивай. Вова усмехается, аккуратно садится на диван и ощущает тёплые большие ладони на своих плечах. Макс стоял позади, прижимая тело к дивану, пока Марина открывала маленький бар шефа и искала бутылку водки, да как можно побольше. Семенюк, вспоминая свои истерики при Губанове, немного смутился. Но сейчас он ещё более-менее прилично выглядит, хотя бы в рубашке. Пока Марина звонит кому-то, Братишкин переводит дыхание. Хватка Максима слабнет. Шеф запрокидывает голову, открывает глаза и смотрит растерянно на Павлова. А он в ответ как-то виновато. — Поэтому ты не пришёл тогда? — тот спрашивает совсем тихо, чтобы Марина не услышала. Вова в ответ кивает коротко. Теперь всё было уже более цивилизованно. Пару уколов обезболивающего, профессиональные инструменты, перчатки… это, конечно, всё очень хорошо, но Вова не доверял ни единому действию знакомой Марины. Губанов, всё-таки, вызывает больше доверия, чем эта молодая медсестра, почему-то умеющая хорошо латать неглубокие. Её, вроде, Алиной зовут.***
Вова через две недели уже живчиком бегал по квартире из спальни в туалет, из него на кухню и обратно в кровать. Так Марина сказала. И так кругами. Часто заглядывала и подруга, проезжая по Кирочной. Он не знает, уволили его или нет, но Лёшу он не видел уже долго. — Чё тут? — Вова заглядывает в пакет, достаёт сыр и улыбается, разглядывая срез. — нихуя. Такая реакция на нормальные продукты была первые полторы недели. Сам Вова никогда практически не ходил в магазины, жарил только изредка себе картошку и варил гречку, потому что быстро и сытно, но чаще бывал в маке или кафе. Там не надо готовить. — Только попробуй нарушить расписание, сука ты костлявая, — фыркает Марина, улыбаясь. — и для чего я тогда эти ебучие таблицы искала? — Да оно и так затянется, нахуй это расписание вообще? — возмущается Вова, закидывает молочные продукты в камеру холодильника и оборачивается на девушку. Да, он схуднул за август, а Кориба, увидев это и в подарок пулевое, просто с ума сошла. — Я не хочу присутствовать на похоронах кожи и костей, — Марина суёт в руки Вовы ещё несколько консерв, и он вздыхает обречённо. — Хоронишь меня уже, — он обиженно поглядывает из-за плеча на светловолосую, скидывает консервы на нижнюю полку и усаживается на табуретку, предварительно поставив на газ полный чайник. Марина усмехнулась, смахнула чужую уложенную чёлку на лоб и вышла в коридор, заглядывая на пару минут в гостиную. Оттуда вдруг полилась малознакомая энергичная мелодия и мужской мягкий голос запел, когда Марина вернулась на кухню. — Какой-то Мумий Тролль, — пожимает плечами девушка, наливая в кружки заварку. — тебе должна понравиться эта кассета. Она у меня уже несколько дней в машине ленту крутит. Вова старается уважать чужие вкусы, поэтому сквозь шум газа и закипающей воды слушает неизвестный альбом, вникая в текст. Первая песня не сильно дёргает за струны души, поэтому Вова даже мотив не запоминает. Вторая тоже не шибко западает в голове, а третья зацепила своим началом, да и Марина сразу же начала подпевать, оставляя на столе пару кружек. — Парочка простых и молодых ребят, — повторяет она, пританцовывая. Эта тёплая атмосфера, солнце за окном прямо-таки и подбивает Вову куда-нибудь отправиться. Он устал находиться дома под регулярным присмотром Марины. — Мадин? — Вова снова в шутку произносит имя неправильно и направляет взор вверх, на Марину, насыпавшую остатки сахара. — ты закинешь меня кое-куда? — Куда? — На Лиговский у Обводного, — просит Вова, строя жалкое лицо. — Чего тебе там делать? Братишкин пожимает плечами, сохраняя цель своей поездки в секрете. Он видит недовольный, недоверчивый взгляд и отпивает немного чая со своей кружки. Марина лишь качает головой, цокает языком и улыбается. А что ей остаётся? Она не будет допрашивать, ей это тупо не нужно. В отделение Вова явился во всей своей красе: гнездо на голове вместо уложенных прядей, затасканный, но любимый до безумия сероватый, выцветший плащ и узкие берцы. Они своими шнурками так крепко обхватывали голени, что Вова ступал слишком тяжело, стуча твёрдой подошвой о плитку. — Валерий Альбертович, — окликнул дежурного Братишкин, сложил локти на высокой стойке с маленьким окошком и заглянул в небольшое помещение. — Губанов здесь? — Здесь, — бурчит Валерий, отрывая глаза от сканвордов на страницах новой газеты. — недавно пришёл с опозданием. — Проспал? — усмехаясь, Вова крутит в руках ручку, наблюдая за колпачком. — А не сказал, — пожал плечами пожилой мужчина. — а тебя чего давно не видно? — Ранен был, — отмахивается Вова. И с каждым таким вопросом страх его растёт. После слов Марины о троекратном повторе чего-либо, он переводит дыхание пред Валерием, отведя глаза в сторону. — Лечись, — Жмышенко сегодня неожиданно доброжелателен. Улыбается добро вслед, пока Вова поднимается по лестнице на второй, где собрана основная масса рабочих кабинетов. Миновав пару дверей, Семенюк натянул улыбку и, остановившись пред знакомой, опешил. Он скучает по Губанову, безусловно, но принимать это он не желает. Ну не мог же он так быстро привязаться к лейтенанту? Мог. — Алексей Александрович, — Вова с улыбкой до ушей нырнул в кабинет, кружась, приземлился на край своего стола и постарался не морщится от тянущей, хорошо ощутимой боли в боку. Ему хочется показать Губанову, что с ним всё в порядке, что он уже крутится не хуже балерины, лишь бы тот не волновался. — день добрый. — А не рано? — Алексей вскидывает брови, улыбаясь и отрываясь от папки. Его глаза бодро пробегаются по фигуре напротив и дивятся такой счастливой морде. — Что «не рано»? — Братишкин обращает своё внимание на бумажки, скидывает с плеч плащ и усаживается бедром на чужой стол. — У тебя зажило уже всё? — Да нет, там осталось ещё, — Вова собирает пальцами ткань, открывая чужому взгляду тёмную корку. Губанов, не выёбываясь, тянет холодные пальцы, но ему не дают притронуться к синей коже. — мне залатали. — Не гноится? — спрашивает лейтенант. Он откидывается на спинку стула, складывает недовольно руки на груди и наклоняет голову к плечу. — Нет, — мотает головой Братишкин. Он был уверен в регулярных проверках Марины и улыбался тихонько, слыша похвалу в свою сторону, мол, как так хорошо обработал самостоятельно, так ещё и каким-то чудом добрался до дому. Лейтенант отстранил ладонь вымученно вздохнул, оглядывая Вову целиком, и отвернулся по своим делам, пока Вова, поднимаясь и вальяжно разворачиваясь к своему столу, напевал какую-то песню. Что-то про маньяка, красавиц и парочку молодых ребят. Не сказать, что Лёша не думал о раненом сержанте эти две недели. Он не мог не вспоминать. Везде один, за соседним столом пусто и никто не жалуется на духоту в кабинете. И никто не называет копушей. Непривычно было. А сейчас, когда Вова сидит в паре метрах от него, даже самочувствие улучшается. Наверное, всё встало на свои места.