***
— Я ебал тебя и весь этот Петербург! — что-то хватает резко Лёшу за руку и тянет с постели на пол. — лейтенант Алексей Губанов! Ровнясь, смирно! Доброе утро, последний герой! Вова, весь экипированный и серьёзный стоял над ним, сверля раздражёным взглядом. Губанов раскрыл глаза, перевернулся на живот и поднялся на локте, снова укрываясь одеялом. — За телефон платить надо, — Вова уселся на край дивана, повернул голову в сторону подушки лейтенанта и хотел было вскипеть вновь, но, заметив, как Губанов с еле открытыми глазами лежал и смотрел на старый шкаф напротив, вдруг перехотел. Вид его был измученный. — ещё одно опоздание и тебя попрут с работы. — Я знаю, — фыркает Губанов, прикрывая глаза. Он натянул одеяло на оголённое плечо. — Почему герой? Почему последний? — Потому что, — отмахивается Вова. — ты бы съезжал с этой помойки, — Братишкин поднимается, суёт руки в карманы и проходится до окна, опуская глаза вниз. Жёлтых листьев всё больше. Они не приносят сейчас никаких чувств. — Я не настолько богат, чтобы жить, можно сказать, в центре, как ты, — Лёша быстро поднялся, накинув на плечи рубашку и натянув на ноги брюки. Он застёгивает ремень, разминая затёкшую шею, глядит в сторону двери и замечает любопытную бабу, что вчера возмущалась громче всех. — Кыш отсюда, — рявкает Вова, дверь хлопает и он снова глядит на лейтенанта. Тот стоял с расстёгнутой рубахой, возился с ремнём, а Семенюк в это время прячет смущённый взгляд, случайно заметив бледную кожу. — мне квартира от родителей досталась. И за то им спасибо, — Вова хотел бы добавить «покойному отцу особенно», но не стал. — А я далеко не коренной житель, поэтому всё своими усилиями, — Лёша застегнул наконец рубашку, заправил её и обулся тут же, вылетая из комнаты. — да мне и здесь нормально, — говорит он, проходя мимо Андрея и той самой бабы, которую хотелось просто выгнать на лестницу. — Не ври мне и самому себе, — бурчит Братишкин в спину, выходит из квартиры и хлопает дверью, спускаясь следом за Лёшей. — здесь невозможно жить. — Я не балован, — Губанов останавливается, оборачивается, и сержант с разбегу врезается в его грудь. — мне нужно только поспать и всё. — Будто я жил в полном достатке и у меня было всё, что захочешь, — Вова хмурится, глядя на светлые глаза исподлобья. Пасмурно, в парадной темно, но Семенюк разглядел знакомые черты лица и поднялся на носочки. — у меня единственная куртка была на всю осень зиму и весну. И таскал я её по нескольку лет. Не думай, что этот сраный магнитофон кассетный у меня с самого детства стоит. Я его украл, когда мне пятнадцать было, а бате врал, что накопил. Да я ни в жизнь бы на него не накопил. Я знаю цену деньгам. — В семидесятом году, когда мне было всего пять лет, я жил в комнате три на четыре, где нас было несколько человек, — рыкает Губанов. — дети и одна мать, которой надо было всех поднять на ноги, — он смягчился, ощупав карманы на наличие мелочи на проезд. — а сейчас я считаю, что живу достаточно хорошо. — Ты обманываешь себя, — твердит сержант. — ты большего достоин. Губанов глядел раздражённо. Поэтому он и не хотел показывать то место, где он проживает. Это секрет для многих, но Вова, видимо, вообще не видит границ на пути к своей цели. Алексей сверлит взглядом серые глазёнки. Семенюк настроен серьёзно, и уступать мнению лейтенанта не желал. Это дивит Лёшу. — Чушь несёшь, — отмахивается лейтенант, хочет отвернуться, но этого сделать не дают и впечатывают в стену. — Ты понимаешь всю глупость ситуации? Мы собачимся из-за моего жилья. — Уёбищного жилья, — подчёркивает Вова и поднимается на носочки. Он прямолинейный, и изворачиваться не будет, особенно при лейтенанте. — Спасибо, сам выбирал, — чуть обиженно отзывается Лёша. Он не планировал сейчас терять время за обсуждением его комнаты. — Пожалуйста. У Вовы сердце забилось сильнее. Он сжимал в ладонях плечи лейтенанта, опираясь на них, лишь бы удержать равновесие, стоя на носочках. Щёки и уши загорелись. Братишкин дышал глубоко, уже не зная, какие доказательства привести Лёше. Тот упрям, безусловно. Смотрит, чуть испугавшись действий сержанта, и одновременно с этим тоже пытается найти слова в своё оправдание. Напряжение так и давит на них, и уже становится неловко, но Вова и шагу назад не сделает. Жар перешёл к кончикам пальцев. Ладони потеют. Ему приходится убрать руки от лейтенанта. — Тебе не место среди алкашей и их компаний в грязной квартире, где из чистого только твоя комната, — рыкает Вова. — маленькая и неудобная. Лейтенант продолжать не хочет. Он упрямо движется вперёд, не слушая коллегу, и выходит на прохладу, вдыхая вместо завтрака свежий после дождя воздух. Во дворе только две машины, одна совсем старая, ржавая, а вторая Вовина, стоит начищенная, сверкает от мелких капель. Лейтенант иногда шутит на тему любви сержанта к машине, и Семенюку нравятся эти шутки. А Лёше нравится ухмылка и тихий смешок, что часто проскальзывал. — Мне нужен архив, — Вова садится за руль, пробегается глазами по рулю и приборке и заводит автомобиль, мельком глянув и на лейтенанта словно по привычке. — и твоя помощь в его поиске в отделении. — Зачем тебе в него? — Мне нужно сравнить пули, — Вова достаёт из кармана пулю, недавно вытащенную из него, и показывает мало заинтересованному лейтенанту. — эту и ту, что достали из трупа моего отца. Губанов молча поднял голову, переведя взгляд с мятой пули на взгляд, полный надежды, просящий помочь. Лейтенант только отвернулся, кивнув. Квартиру, в которой проживал Губанов, Вова нашёл на ощупь. Примерно вспомнил окно, вошёл в нужную дверь и с помощью угроз проник в квартиру, а там и комнату нашёл. А завидев оголённое плечо Алексея вздохнул облегчённо. Губанов задремал. Он запрокинул голову, отвернул её от сержанта, и дыхание его выровнялось. Вова мельком поглядывал на профиль лица лейтенанта, как-то расслабляясь. Он чувствует себя уютно. При пасмурной сухой погоде и тишине, неожиданно воцарившейся в салоне. Вова вальяжно развалился, одну ногу поставив на газ, а вторую на сцепление, невесомо касаясь руля, поворачивая автомобиль всего несколькими пальцами. Его взгляд сделался безразличным, зрачки лениво бегали по стёртой, почти незаметной разметке.***
— Иной раз я боюсь к тебе подходить, — звучит над самым ухом низкий голос, и тело Вовы пробивает холодом. Он дёргается, испуганно оборачиваясь. Чуть не столкнувшись носами с лейтенантом, он отпрыгнул, а Алексей в свою очередь только заулыбался, забирая из рук сержанта дело. — ты выглядишь таким злым… — Я не злой, — переводит дыхание Вова. — я сосредоточен. — Тогда страшно подумать, каков ты будешь в приступе ярости, — бурчит в ответ Губанов. Он быстро листает страницы, ищет нужные фото, и находит, одним лишь взглядом заставляя сержанта вынуть из кармана пулю. — Это лучше спросить у Козакова, — тёмноволосый сжимает между указательным и большим пальцами деформированную пулю, но смотрит не на чёрно-белое фото, а, выпрямившись, на внимательного лейтенанта. Он проснулся пару минут назад, сонно хлопал ресницами и пытался сконцентрироваться на задаче, что ему подкинул Вова. И был голоден. Очень голоден, поэтому, чтобы совсем не загнуться сейчас, медленно попивая тёплую, противную воду из одноразового стаканчика. Вова не заметил, как увлёкся разглядыванием человека, на которого, грубо говоря, ему должно быть всё равно, но что-то его взор возвращался на щетинистое лицо. — По-моему, они были одинаковые, — бурчит лейтенант, и Вова встрепенулся, наконец поглядев на фото. Усмехнулся. — чё смешного? — Представь, эта пуля убила человека, — Братишкин ткнул пальцем в папку, — и идентичная ей чуть не убила его сына. — Так какие у тебя догадки? — вскидывает голову он, спуская взгляд с пустых глаз на закусанные губы. Губанов часто обращал внимание на них, на больную кожу, покрытую мелкими тёмными корочками. Он часто закусывает нижнюю надолго, чтобы остановить хлынувшую кровь. Нервы у Семенюка далеко не стальные. — они убили твоего отца? Заказное убийство? Вова молчит. Догадки его подтвердились, и в голове резко стало пусто. Он смотрел в глаза людей, сломавших его юность. Он смотрел и не знал. Обида на самого себя его сейчас съедала, пытала душу. Он выдвинул стул, подтянул штанины и рухнул на него, опустив тяжёлую голову. Губанов усаживается на край стола, продолжает листать папку, не смея и звука издавать. — Я чувствую себя так блять отвратно и противно, — морщится Вова, недовольно хлопая ладонью по запылившимуся столу и резко поднимая подбородок. Смотрит на Лёшу, затем, поняв, что взгляд его слишком жалок и долго задерживается на лейтенанте, быстро отводит его, смотря куда угодно, но только не на другую половину стола. Неудобно это как-то, смотреть так долго на кого-то. — Я вижу, — кивает Губанов, вчитываясь в строки, показания, которые на долгом и мучительном допросе давал Вова. Почти пять лет назад, в девяносто втором году. Кажется, это совсем недавно было, а уже столько времени прошло. Семенюк, должно быть, сильно поменялся с того года. Никто из его окружения не знает, какой он был в том роковом году. Вова кардинально поменял круг общения. — достаём из архива? — папка хлопает листами, протягивается темноволосому и зависает перед носом. Вова смотрит на неё, берёт из тёплых чужих рук несмело и снова открывает. Здесь ничего нового не найти, и Вова не знает, к лучшему это или нет. Дело неизменно лежит с девяносто третьего, листы желтеть начинают, а он только сейчас имеет хоть малейшее представление о том, кто должен оказаться за решёткой, чтобы дело, которое ему во сне снилось, считалось завершённым. Дыхание спёрло. — идём. Вова послушно поднялся, огляделся, и вышел вслед за лейтенантом. Тот, подняв голову, шагал по еле освещённому коридору, изредка оборачиваясь, поглядывая на сержанта. Тот подавлен.***
Волны волнуются. Хлестают, мочат гальковый берег, а иногда и кроссовки Дениса. Он подбирает мелкие камушки, кладёт их между пальцами горизонтально, бросает и наблюдает за тремя касаниями его о поверхность воды. «У Вовы явно не всё в порядке с головой, — думает Денис и кидает ещё один камень. — ещё он с мусорами не связывался». Его всё никак не отпускала эта мысль уже целую неделю. По словам Серёжи он совсем сходит с ума. — Помоги мне, Боже, с этим долбоёбом, — просит небо Денис и поднимается, слушая, как галька под подошвой постукивает недовольно. Снова домой. Но спасибо, что дома никого. Отец его на работе, Серёжа неизвестно где шляется уже третий день, а Шевцов ничего не делает. Хочется развернуться, забежать в ледяную воду по пояс и упасть на дно, не прилагая никак усилий к тому, чтобы всплыть и глотнуть воздух в очередной раз.***
Сигарета между губ тлеет медленно, руки греются в карманах, а усталые, сухие глаза медленно и грустно пробегаются по тротуарной плитке. Что-то одолевает Вову, грустью окутывая сознание и шепча на ухо, что он упустил тех, за кем он должен был гнаться несколько лет. Ах да, это чувство называется вина. Жрущее душу беспощадно с каждой секундой всё больше, и сознание насилуя бесконечно. С этой штукой даже сигареты не борются, хотя, по честному сказать, они Вове ни с чем больше не помогают. Это как пауза длинного и тяжёлого дня, во время которой вина ест его немного меньше. Вова топчется на месте, поджигает вторую, а когда из отделения выходит Лёша, мякнет окончательно. — Тебе бы выспаться по-хорошему, — лейтенант делает пару шагов в сторону Вовы, сворачивает какие-то документы в трубочку и останавливается рядом, вдыхая как можно больше сигаретного дыма. Ему было не противно от ядовитых клубов. Хотелось понять, что в этом такого расслабляющего. — найдём, — кивает он, убеждая и парня напротив, и себя тоже. А Вова в ответ поднимает раскрасневшиеся глаза на лейтенанта и выставляет руки вперёд, загребая его шею поближе к себе. Дыхание жгучее. Лёша чувствовал, как покалывает кожу, когда Вова резко выдыхает. Нос его закладывает, и он сопит, утыкаясь чужое в плечо. Глаза обессиленно пробегаются по лопаткам, от пелены перед глазами становится всё хуже, и он жмурится, обжигая свои щёки нежеланными дорожками слёз. Не издаёт ни звука. Хочет убрать руки, отпрянуть смущённо, но его плечи притягивают к себе смело и стискивают в объятьях тело. Семенюк в ответ только прикрывает спокойно глаза и нерешительно пропускает свою руку под бок лейтенанта и невесомо кладёт ладонь на чужую спину, чувствуя, как сжимают сильнее то ли с целью поскорее успокоить, то ли показать Вове, что действия его ничего плохого не несут. Так странно обнимать кого-то, кому плохо. Странно смотреть на взрослого, состоявшегося парня, что плачет в плечо и не может ничего сделать. Семенюк хочет выбросить свою голову на помойку, чтобы мысли не мучали. Хочется выкинуть внутреннего себя куда подальше. Хочется броситься под колёса и больше никогда не думать ни о чём. Хочется, и Губанов ему эти желания заменяет на что-то более мирное, на тёплое и дальнейше желанное. Тот стоит, ни слова не пророня, обнимает и не даёт выпутаться из рук. Так даже лучше. Вова уверен, что Лёша намного лучше, рассудительнее, упрямее его самого. В себя он верить как-то перестал в один миг. Руки опустились, на плечи рухнул груз, а душа под натиском собственных мыслей расскалывается. Он плачет и ищет спасение в человеке, которого знает меньше всего в своей жизни, но уже прочитал вдоль и поперёк его характер, привычки и предпочтения. Руки сильнее сжимают чужие плечи, и Губанов, немного сонный после сложного дня просыпается снова. День ещё не закончился, сейчас только его середина, одиннадцать вечера на часах, Вова чувствует себя — Губанов уверен — на единицу из десяти, и просто взять и уйти в сторону метро он не может. Куда же он, когда на его плече лежит голова, в которой миллион мыслей и волнений. Семенюк изрядно себя вымотал. И заигрался. Заигрался в шефа, заигрался со своей должностью. Он совсем не тот, кем ставит себя. Он вбился в этот ритм жизни и властно крутил миром вокруг себя, а сейчас, когда ему страшно замечать любую девятку на дороге, он не знает, куда себя деть. Всё связывается воедино и встаёт далеко не на его сторону. Под кожей от этой мысли дрожь пробегает током. — Нужно по домам ехать, — произносит Лёша, наклоня голову к самому уху сержанта. — иначе нас уволят завтра же. Вова молча отрывает голову от плеча лейтенанта, виновато трогает сырые пятнышки от слёз на белой рубашке и отходит, наконец нехотя убирая свою тёплую руку с бока Лёши. Он без лишних слов достаёт ключи от машины, шмыгает носом и идёт впритирку с лейтенантом, чувствуя, как снова неприятно тянет заживающую потихоньку рану. Он вытирает глаза под жгучий взгляд Лёши, давит на газ и разворачивается на перекрёстке вместо того, чтобы ехать дальше по улице. Лёша смотрит на него хмуро, понимая, что просто так после утреннего разговора он не отделается. — Останови, — Губанов тут же отстёгивает ремень, который Вова никогда не использовал, и готовится выйти, но Семенюк только жмёт на газ. Они едут совсем не в ту сторону, в коей дом лейтенанта. — Сиди, — бурчит он, поворачивает голову на соседнее сидение и сверлит благодарным взглядом лейтенанта. Лёша обижать его не хочет. Молчит. Желает прикрыть глаза, чтобы хоть секунду отдохнуть, а открывает уже в знакомом дворе. Он чувствует себя только хуже после этой случайной отключки по дороге на Вовину квартиру. Не просыпаясь особо, открыл дверь, выполз из салона и доплёлся вместе с хозяином квартиры до дверей. Вова трупом падает на диван, только успев снять обувь, а Губанов рухает на соседний, сразу засыпая прямо в рубашке и без подушки. Но Семенюк, в отличие от него, уснуть никак не может. Всё думает, не лишним ли был тот случайный выплеск эмоций и должно ли ему быть стыдно? Глаза сушит, и Вова закрывает их, рвано вздыхая и сжимая маленькую подушку на своём животе так крепко, что пальцы сводило. Отключается он тоже быстро, где-то через полчаса пустого взгляда то в потолок, то на умиротворённого Губанова. Он всё также доверяет всем и не учится ничему. Или же Семенюк далеко не учитель. А Губанов доверяет, потому что Вова ему нравится. Его относительный эгоизм, желание помогать и упёртость. Стойкость. Лёша уверен, что если бы он словил пулю в живот, не бился бы дальше. Он остался бы на асфальте, но Семенюк встал и пошёл, пополз. Он бьётся до конца. И лейтенант уверен, что и убийц своего отца Вова найдёт сам. Одержимый злобой и желанием человек всегда своего добьётся. Через кровь, переступая закон или жертвуя собой. Всё будет в руках Вовы. В такого человека сложно не вляпаться. Жаль, конечно, что Вова не женщина, а то мысли странные преследуют. Пока из спальни доносится писк, а на другом диване ворочаются и возмущённо бормочат что-то, Вова поднимается. Идёт на ватных ногах, цепляясь за все косяки, морщится от поднимающегося солнца и зевает. Выспался или нет он пока не понимает, однако понял вот что — хочется холодной воды и рюмку водки с селёдкой. Он как беременная баба, которая не может разобраться в том, чего ему хочется и от чего он больше устал: от работы, которой он посвятил полтора месяца своей жизни, от себя или от Лёши, что регулярно находится рядом и накидывает в голову больше сочинений и задач. Наверное, больше устал лейтенант от Вовы, чем наоборот. Это в голове закрутилось только сейчас, после странного сна этой ночью. Жаль он не имеет дома сонника. Хотя, по сонной моське Вова ничего такого не может прочитать. Тот сидит себе на краю дивана, уткнувшись носом в ладони, и зевает беззвучно. — Я тебя достал? — Вова решает спросить напрямую, садится рядом и упирается ладонями в сидушку дивана, смотря на идеальный профиль лейтенанта. — С утра крыша едет? — вскидывает брови Лёша и усмехается, отняв от лица сухие ладони. Он закусывает губу, позаимствовав невольно привычку Вовы, и моргает пару раз, стараясь окончательно проснуться. — Наверное, — пожимает плечами. — ну скажи быстро «да» или «нет», — снова просит Вова, толкая плечом лейтенанта. — Нет, — резко и немного грубо отвечает тот, размивая затёкшую шею. — с чего бы ты должен меня достать? Чем? — А откуда я знаю, — пожал плечами Братишкин, отвернул голову, поглядев вперёд измучено. — приснилось просто. — Дурной сон, — кивает лейтенант, смотрит на настенные часы, жмурясь, и поднимается с дивана, потягиваясь. — это у тебя со вчерашнего дня мозг плохо работает. Нервы, что же с ними поделаешь. Вова согласно кивает. Так и остаётся он на диване, кладя тяжёлую голову на подлокотник, который Лёша всю ночь использовал как подушку, ибо маленькие ему были совсем не удобны. Он даже не думал жаловаться. Он спал в тишине, и на том спасибо большое с поклоном в пол. Тепло. Вова нежится с секунду на тёплом покрывале, вдыхает еле уловимый аромат одеколона Лёши и прикрывает глаза. Сознание туманится медленно, и шаги Губанова из ванной на кухню уже стали эхом отражаться в голове парня. Он снова засыпает на сладкие, но недолгие пять минут. — Владимир Сергеевич, — Лёша садится на корточки прямо напротив сонного Вовы, убирает резким движением волосы назад и складывает руки между ног, локти оставляя на коленях. — я не буду поднимать тебя так, как ты меня вчера. Я тебя здесь оставлю, — говорит это тихо, однако голос его пробивает разум Вовы током. Он резко открывает глаза, смотрит косыми глазами на лейтенанта и отрывает голову от мягкого подлокотника. На щеке остаётся еле видный след от дивана, в глазах муть, и он чувствует, как от пятиминутного сна ему стало так плохо, что начало тошнить. И правда баба беременная. Поднимается через силу, упираясь бледными ладонями в обивку дивана, и садится, опустив ноги на пол. — за сколько ты выезжаешь? — Да тут похуй, — пожимает он плечами и смотрит глуповато на лейтенанта. А тот в ответ бодро и с приятной улыбкой. — как повезёт, так и выедем. Это утро уж точно лучше всех предыдущих. Лёша думает об этом, выпрямляется и вновь потягивается.***
Семенюк снова спустился в архив от нечего делать. Пока Губанов помешивает сахар и чуть не дремлет, Вова решает пройтись по делам, давно завершённым или скрытым от глаз чужих. Может и найдёт знакомые фамилии и лица. Множество папок просто навалены друг на друга на столах, на полках всё выставлено относительно аккуратно, поэтому Братишкин берётся за верхние полки, подставив стул. Пальцы умело перебирают стоящие вертикально папки, глаза пробегаются по фамилиям, голова кипит. Но Вове так нравится, что он не думает останавливаться. На полку ниже, к тысяча девятьсот девяносто пятому. Знакомых фамилий уже больше, и парня это совсем не колышет. Угоны дорогих авто, взломы квартир, убийства и крупные аферы. Всё собрано в одном месте, в раю писателя детективов — в архиве. Пару дел незавершённых, закрытых. Будто улик не было. Что за привычка сдаваться в самом начале, не попытавшись даже пораскинуть мозгами. Семенюк плюёт на это дело. Тоже скучновато. — У меня сейчас голова взорвётся, — Губанов держит напряжённые пальцы у висков, глядит на фото перед ним и удивляется глупости преступника. Ещё одно дело параллельно двум крупным. Вова знает их разгадку, но им нужны факты. Им нужны доказательства. — У меня уже давно, и далеко не из-за того, что нужно постоянно думать, а потому что я встаю слишком рано, — Вова ловит на себе измученный взгляд, моргает пару раз быстро и опускает глаза на дело на чужом столе. На фото, приложенное к нему. На нём кольт. Такой же, как у Вовы, только вот Семенюк опаснее, чем этот глупый человек, оставивший оружие на месте преступления, раз в шесть. Это ещё и примерное количество подобных игрушек в квартире Вовы. Сколько именно их там он уже не помнит. — Схожу покурю, — Вова выходит из кабинета, ощущая на себе всё тот же взгляд голубых глаз. Чуть ли не бежит по коридору, выскакивает на улицу и направляется в сторону телефона, крутя монету в руках. Он не из тех людей, что вокруг этой монеты аккуратно обвязывали нить, предварительно папиной дрелью сделав маленькие выемки друг напротив друга на ребре. Вова честно кидал туда монеты и другим советовал, но обман в девяностых — мода. Обман, нарушения, неподчинение. Ох, каждый лысый мужичок хоть раз бесплатно звонил кому-то с улицы домой. — Денис? — Вова прижимает трубку к уху плечом, достает пачку сигарет и чиркает спичкой. Кончик вспыхивает, начиная медленно тлеть, Вова затягивается и перехватывает трубку, прижимая её плотнее к уху. — Денис? А Денис спал на ходу. Он прислонился плечом к стене, закрыл глаза и хмурился, ёжась от прохлады. — Слышу, — глухо отзывается Шевцов. — Метнись прямо сейчас кабанчиком ко мне, из минибара забери пушки и увези их Гвину, — быстро диктует план действий темноволосый, стряхивает первые миллиметры пепла указательным пальцем, сильнее сжимая фильтр, прикрывая сигарету остальными пальцами. Не сказать, что это выглядело изящно. Вова, словно быдло какое-то, стряхивал пепел резко, морщась и затягивался побыстрее, чтобы чувство наполненности лёгких не пропало. — услышал? — Услышал, а зачем? — Дрейк наконец открыл глаза, окинул холодную кухню взглядом и придвинул табурет, садясь на него. Крошки на потёртом столе Шевцова не смущали, он тут же опустил на них локоть. — Без лишних вопросов, — рявкает грозно Вова. Шевцов хотел было возмутиться, мол, он сейчас не может и вообще Семенюк его разбудил, но потом вспомнил давние мысли. Он наконец хоть что-то сделает для их сборища. Неважно, важное это дело или неособо. Денис соглашается. Не закинув в организм ни грамма пищи, не умывшись толком, он спускается в метро и с пересадкой едет до нужного места, позвякивая ключами в кармане. За спиной его рюкзак, в нём ткань побольше и в глазах всё та же сонная пелена. Он вошёл внутрь, выдохнул, чувствуя, как сердце дико колотится. От пустоты квартиры стало немного не по себе. С Серёжей он так и не связался. Где находится и как он вообще непонятно. Пропал. Обошёл квартиру. Гостиную, спальню, заглянул в ванную по свои делам и остановился на кухне, снимая портфель с плеча. На вытертой поверхности стола валяется удостоверение в красной корочке. Денис схватил его, раскрыл и увидел серьёзного Вову, глядящего с фотографии грозно. — Пидорас, — фыркает Шевцов, сжимает зубы до скрежета и проходится взглядом пару раз по имени шефа. Семенюк Владимир Сергеевич. Младший сержант. Сердце уходит в пятки. Печать настоящая, да и само удостоверение на подделку не похоже. Вова всё-таки предатель. Дрейк подскакивает, забирает удостоверение с собой и выходит из квартиры, не забыв забрать и пистолеты, завернуть их в тряпку, чтобы не постукивали друг об друга дулами. Парня одолевает и злоба, и обида одновременно. Братишкин сейчас в отделении милиции сидит, и об этом никто не знает — но в этом Денис не уверен — и даже не догадывается. Он вытаскивал из-за решётки его месяц назад, а что теперь? Сейчас сам за неё сажает других. Что его толкнуло на это? Что вообще в голове Семенюка?***
То, что он забыл удостоверение дома, Вова обнаружил только вечером, когда, собираясь домой, не обнаружил его ни на столе, ни в карманах. Губанов в это время лениво разгребал папки, чтобы с утра не расстраиваться из-за наваленной на столе работы. Семенюк поглядывал на него, на то, как он измученно поправляет свои волосы, чтобы те не лезли в глаза. Сердце кольнуло, когда его застали за этим делом. Голубые глаза резко обратились на него, поймав серые за странным действием. Вова не привык зацикливаться на людях, долго смотреть на них. Так было с его первой любовью. Вова ей увлёкся. По пятам ходил и пытался хотя бы как-то привлечь внимание. Не сводил глаз. Она пионерка, молодая совсем, лет шестнадцать, а Семенюку столько же. Он даёт послушать кассету Цоя, видит, как она улыбается и вслушивается, подмечая, что солист группы очень схож с Вовой по предпочтениям и мыслям. Семенюк влюбляется. Это чувство было по-детски прекрасное. Лёгкость, восхищение. Он будто приобрёл крылья, однако, это всё быстро закончилось. То ли в ней дело было, то ли Вова не умел любить. Она ему надоела, чувства куда-то испарились, и он остался один на скамейке у её подъезда. Просто засмотрелся в один вечер, и вот к чему это всё свело. — Я с тобой не поеду, — качает головой Губанов, потрясывает за плечо младшего сержанта и разминает затёкшую шею. — Куда ты денешься, Алексей? — добро усмехается Семенюк. — мы поедем к Вам, не ссыте, но только ненадолго. — На старости лет затаскаешь меня, — Лёша отворачивается ровно в тот момент, когда Вова поднимает свою голову, дабы взглянуть на эмоцию лейтенанта. — Не такой ты и старый, хули врёшь, — Вова снимает с сигнализации своё авто и садится на водительское, вздыхая и дёргая пару раз коробку передач, убеждаясь, что та стоит на нейтральной. — Тридцать два уже хороший возраст, чтобы развалиться от лишнего шага. — Что же с тобой будет в сорок, пятьдесят… песком посыпешься. Лёша только усмехнулся. На самом деле не хочется думать даже о завтрашнем дне, что уж говорить о двадцати годах впереди. Он хочет спать. Постоянно. Осень входит в свои права, начинает морозить землю, как и Губанова. Делать что-то невыносимо лень, особенно когда рядом с тобой находится человек, заряженный этой энергией дополна. Будто он всё забрал. Лёша успел забрать пару вещей, пока Вова не начал его активно подгонять и выталкивать из квартиры, злостно отвечая на возмущения пьяных баб. Семенюк загорелся как спичка за пять минут пребывания в этой квартире, и он совершенно не понимает, как нервы Лёши целы и вообще имеются. Вова не хочет оставлять его здесь. Хочется улыбнуться, наконец вбить в упрямую голову то, что лейтенант достоин большего, нежели этой грязной коммуналки, и запереть в своей квартире, где хотя бы есть газ и вода без перебоев. Одна лишь мысль мучает. И зачем он это делает? Хочется. Хочется и отблагодарить, и помочь, и обнять. Вчера был не самый лучший повод кинуться на чьи-то плечи, Вова это осознаёт, но почему-то ему хочется повторить. Почувствовать Лёшу и его поддержку. Меж ними нить, звонко поющая от случайного дёрганья. Меж ними доверие и иные чувства. Братишкин думает только об этом, когда тушит свет и наконец кладёт голову на подушку. Кровать пустует. Оба на небольших диванах. Вова мог бы поныть, потрепать нервы лейтенанта и лечь на свою кровать, но он считает это каким-то неуважением. Он глядит сонно на макушку свернувшегося под пледом Лёши, затем прикрывает глаза и улыбается чуть загадочно. Губанов же не спит. Всё кажется, что к нему прикован чужой взгляд. Поднимает голову и видит только сопящего в подушку младшего сержанта. Милый такой, что если прицепить ему какие-нибудь театральные декорации в виде кошачьих ушек, то взор было бы не оторвать. Несуразный, вечно раздражённый. Тем он привлекателен. Влюбился? Не дай боже! Удостоверение утром Семенюк так и не нашёл, и поклялся себе, что обязательно найдет минуту для Дениса.