***
Сейчас Денис чувствует себя тем самым грифелем. Он видит машину Вовы, когда выходит из парадной. А за лобовым стеклом, настроенный явно не на добродушный разговор, Вова. Глаза его блестят, ожидая чего-то: то ли оправданий, то ли предъяв. И Семенюк выскакивает из машины, направляется к нахмуренному Шевцову и сжимает чужое запястье, ширудит по карманам и получает по рукам. Денис только сильнее злит против своей воли, а Вова ведётся, наконец рыкнув: — Руки убери, — грозно и сердито. Денис убирает руки с рук шефа, и Вова достаёт своё удостоверение. Он сопит от злобы, проверяет целостность и захлопывает корочку, тут же поднимая те же блестящие глаза на Дрейка. — Рассказывай, — цедит Семенюк, не замечая страха в глазах напротив. Это пугает самого Вову. — Это ты рассказывай, мусор ебучий, — отвечает Денис и плюёт в бок, складывая руки на груди. — Для вашего же блага, — начинает шеф, но Денис спокойно слушать не думал. — Для нашего? Ты своё обещание нахуй послал, уёбок, — повышает тон Шевцов. — не я говорил «нахуй этих мусоров, они сейчас ничего не стоят, быть им — позор». Цитата, Вов, — начинает напирать. А Семенюку вдруг стало нечего отвечать. Он глупо смотрел на Дрейка, приоткрыв рот и желая что-то сказать, но речь никак не идёт. Его поймали за хвост и оторвали от земли, отчитывая. Он чувствует себя сейчас беспомощно. Так что он там говорил про обещания? — Это ради тебя в частности, — набирает побольше воздуха в лёгкие Братишкин и сжимает крепко-крепко корочку во вспотевшей ладони. — Раньше всё деньгами решалось, а сейчас? На крайние меры приспичило? — Деньги не бесконечные, — рявкает Вова, направляя дуло резко вытащенного пистолета в грудь младшего. Только так он может усмирить Дениса. — они на дереве не растут. Я буду честен с тобой: их у меня кот наплакал. Я всё вам даю, а ты мне будешь этим в нос тыкать, зверёныш? — он поднимает удостоверение на уровень глаз Дениса. Пистолет медленно отстранился от груди, уже подпирая голову Шевцова. — ещё претензии? Ты и пиво, и вино пил за мой счёт. И со своим Серёжей балагурил тоже на эти деньги. Всё утихло. Денис знал, что Вова не выстрелит, но говорить что-то против желания уже не было. — Ты всё равно поступил как уёбок, — в завершение буркнул испуганно парень. — Не озвучивай фактов, — прыскает Вова. Он убирает наконец пистолет. Денис выдыхает облегчённо, когда шеф открывает дверь своей машины. Одной ногой он уже запрыгнул в салон, но, держась одной рукой за дверцу, он вновь поднял свою голову. Тяжёлую и больную. Виски пробивает время от времени противной болью. И он смотрит в темноте на фигуру, изучая и гоняя мысли в голове. От этого она только сильнее болит. — Если об этом узнает хоть кто-то из сквада, я не пожалею пули, — всё так же грозно, но уже тише, без видимого напора. — сходил бы лучше обнёс хату, тех самых денег было бы побольше. Шевцов проводил взглядом авто, вскинул голову к небу и обвёл взглядом свинцовое небо. Хотелось, чтобы оно было чистое. С яркими, большими звёздами. Чтобы расслабило, но, услышав последний рёв двигателя вдали, он только сильнее сжал кулаки. В кровать не хочется. А что же Вова? Кинул удостоверение на заднее сидение со всей силы, не заботясь о его состоянии. Он зол, он готов рвать и метать. Он шипит и сопит, сжимает руль так сильно, что пальцы сводит. Хочется разодрать глотку в крике, но всё, что он может сделать сейчас… да ничего он не может. Руки опускаются от того, что в жизни нет гармонии. Наладишь одно — порушится другое. Боже, дай ему терпения и стойкости. Он останавливается у Невы, оставив машину там, где парковка запрещена и карается штрафом, а может и чем более весомым, но Семенюку похуй. Он выходит, оглядывает набережную и закуривает, не находя в поле зрения ни одного деревца. Пустой, будто мёртвый, город ему сейчас не рад. Так считает Вова, делая ещё одну затяжку. Не сказать, что она успокаивает. Успокаивают волны. Тяжёлое состояние чуть рассеивают своим блеском и звонким плеском. Куда течёт? Движется, уносит с собой всё плохое. Кому? Столько столетий держит на брегах своих славный город, превратившийся в эпицентр наркотиков, проституции и уголовников. Как там строчка Бутусова? этот город убийц, город шлюх и воров. существует, покуда мы верим в него. А верить приходится. Вова знает, что всё это будет длиться бесконечно. Он же отчасти такой же. А ещё нелюбитель меняться. Вот и ночь стала неспокойной. Взъерошенный, еле живой, еле находящий силы не уснуть, Лёша остановился перед дверями на кухню, приоткрыл их и впустил тонкий луч искусственного света в узкий коридор. Жмурясь от яркого света, он заглядывает на тёплую кухню, видит, как Вова, подперев рукой голову, сидит спиной к нему, мешает ледяной, бледный чай и молчит. На часах далеко за два ночи. — Ты в своём уме? — бурчит он, наваливаясь на косяк. — уже поздно, все спят. Вова оборачивается, смотрит обречёнными глазами на лейтенанта и меняется в лице. Он еле усмехается, хмурит брови и пожимает плечами. — И тебе пора спать, — уходит, шаркая по паркету голыми ступнями. Он не спрашивал, где был Семенюк, потому что ему это не надо. Живой и ладно. Лёша не девочка, ревнующая и волнующаяся за каждый шаг близкого человека. Губанов просто накидал пару вариантов с мыслями «а если…» и уснул, измотавшись в конец. — Завтра в восемь утра начнётся игра, — вспоминая строчки, он делает пару глотков противного чая, вздыхает и валится через пару минут на подушку. Ебучий день сурка. Весь день провозившись с бумажками под руководством Лёши, он движется к окну и открывает его нараспашку. Тянет холодный воздух по полу, лицо обдаёт ветром, и мелкие капли, врезающиеся в тёплую кожу, были даже приятны. Они всё так же редко говорят друг с другом, Лёша сверлит его постоянно недовольным и одновременно жалостливым взглядом. Лейтенанту вернули прежнюю работу. Теперь они вместе с Вовой сидят в архиве безвылазно. С места не движутся, дела у них не идут, и как сказал Лёша: «я снова спустился до архивов, а ты впервые опустился так низко». Вова не знает, насколько плохо работать здесь, но ему уже не нравится. Он стал нервным, а всё вокруг неожиданно начало раздражать до скрежета зубов. Душу сводит от беспомощности. Хочется подсказку свыше, но там лишь цвета гудрона небо. Искать или не искать? Рисковать ли? Даже Губанов повесил голову, тяжело вздыхая. Ему хочется помочь Вове, но он не может помочь даже себе, не может справиться с мыслями, что путаются с мыслями о работе. Как ему обидно смотреть на эти листы бумаги и осознавать, что они в тупике. А Братишкин, прикрывая глаза, понимает, почему Козаков отказался идти дальше. Всю неделю Вова раздумывал над этим всем. Хочется справедливости, но рисковать не хочется. Они не оставляют следов. Нет зацепок, нет ничего, что бы могло указать ему и Лёше на них. Он даже не знает погоняло главного, что уж говорить о настоящем имени? Он не знает их от слова совсем. И не понимает почему. Он знает все нити паутин-связей, лежащих на Петербурге и зацепляющих немного столицу, но с этими кадрами сталкивается впервые и еле выходит живым из передряги. Семенюк готов рвать и метать. Снова. Он слишком напряжён всю последнюю неделю. — Завтра, — лейтенант бросает ручку на стол, а Вова, услышав это, вдруг расслабился. На сегодня аллергии от пыли хватит. — Завтра, — кивает, соглашаясь, и отворачивается от окна. Он глядит на лейтенанта, собирающегося немного лениво, медленно. У обоих болит голова. Оба ничего не ели. И так несколько дней подряд. Вова потерял счёт дней, потому что всё однотипно. Он желает найти в себе хоть что-то кроме страха, желания побыстрее закончить с этим и чувством ненависти к себе. В одном уверен — к Лёше он привязан теперь крепко. Губанов немного растаял по отношению к Вове, но всё также корил его за решение. Без него не то что работать невозможно, без него оставаться не хочется. А Лёша вдруг понял, что эта странная тяга к Вове свела к чему-то очень странному. Он видел регулярно это разочарованное в себе лицо, видел этот взгляд с надеждой, направленный на него и принимал всё как-то близко к сердцу. Самому плохо становилось от мелькающих пред глазами одних и тех же строк. Он скоро свихнётся, а Вова и подавно.***
Денис, обычно из дома ни шагу не делающий на малознакомые квартиры, согласился пойти с Васей на одну такую. Конечно, непривычно, чуть страшно, но Быстров по телефону его заверил, что будет всегда неподалёку и косяк ему просто так насильно никто не вставит меж губ. Говорил, что может быть и Серёжа явится, но это не проверенная информация. А что ещё Денису оставалось делать? Доехав на трамвае до нужной улицы, он соскочил быстро, оглянулся в поисках Васи и растерянно попятился к перекрёстку. Найти нужного номера на домах он не мог то ли из-за плохого зрения, при котором девять плавно переливалась в восьмерку, то ли из-за отсутствия вообще каких-либо опознавательных вывесок. Теперь ему думается, что он перепутал улицы. Лучше бы вообще не ехал, были бы нервы целее. — Дрейк, — тёплый голос над ухом его немного напугал. Денис обернулся, уткнувшись в Васю, а тот лишь улыбнулся чуть заметно, сунув купюру и пачку презервативов в руку. — надеюсь, пригодится. А Денис надеется, что нет. Его юношеские ручонки не тряслись с желанием попробовать наркотики или затащить в постель какую-нибудь ярко накрашенную девушку. У него другие цели в жизни. Точнее сказать, если они и будут, то точно не такие. Он улыбается для приличия, чтобы показать Васе, что настроение у него есть, и, тут же спохватившись, становится серьёзным. — Серёжа здесь? — он убирает в карманы всё полученное от Быстрова и глядит на него с надеждой на положительный ответ. — Здесь, — машет рукой Вася как-то безразлично. Он провожает до самых дверей квартиры, а затем скрывается за нею же. У Дениса другая задача. Идя по узкому коридору с ободранными обоями, он заглядывает в одну комнату, не находя Серёжу, в другую, в третью, где стоял и магнитофон, и сам Пешков, передающий бычок по кругу. Ни о чём другом он не думал, лишь бы получить новую тяжку и почувствовать кружение головы. Почувствовать, как тянет мышцы и как всё плывёт, смазывается перед глазами. Такое Серёжа любил, а Денис это знал, поэтому сел рядом пропуская тяжку, но давая сделать её Пешкову. Тот косыми, тёмными глазами поглядел на Дениса, которого никак не ожидал здесь увидеть, и затянулся, коснувшись случайно чужих пальцев губами. Новая тяжка и новые ощущения. Нет, его не тянуло блевать. По новой закружилась голова и потяжелела, словно она налилась свинцом. Болела из-за американской попсы, играющей здесь чересчур громко, болела из-за лишнего алкоголя. Денис считал это не самым лучшим отдыхом, поэтому ни к чему не прикасался. Только подавал косяк Пешкову, который с радостью затягивался, уже нарочно касаясь губами подушечек пальцев. До этих пор для Дениса являлось загадкой местонахождение Пешкова последний месяц. Но спрашивать сейчас об этом просто бесполезно. Жожо даже слов не различает, что уж думать о его чётком ответе. — Денис, — мычит Серёжа, когда чувствует, как его подхватывают под подмышки. Дышит прямо на ухо, и Шевцов выдыхает напряжённо. Он переспрашивает, но в ответ неразборчивая речь. На балкон вытащить это обмякшее тело казалось непосильной задачей. А когда ему помогает незнакомка со своим партнёром, он испытывает хоть что-то кроме волнения. Благодарит, оказываясь на балконе вместе с темноволосым оболтусом, и сажает его, облокачивая на металлические чёрные перила. Он не чувствует, а лишь замечает, как подрагивают его руки, но не замечает, как все, кто был на этом балконе, прячутся в квартире. Они сидят одни: один обкуренный до косых глазёнок, а второй не знает, что с ним теперь делать. У Дениса они бегают беспорядочно, влюблённо. Он пытается достучаться до Серёжи, и тот даже начинает членораздельно отвечать, но этого мало. Шевцов хватает чужой подбородок, мотает голову из стороны в сторону, и вторит имя Пешкова. — Если ты ещё раз так сделаешь — меня вырвет, — бурчит Серёжа, открывает глаза и смотрит измученно на парня. — прекрати. Дрейк выдохнул, убрал руку с подбородка Серёжи и сел напротив, облокотившись на жёлтую стену. Прикрыл глаза. Он чувствовал себя как-то странно: внутри ураганом носилось желание уйти, потому что Серёжа его явно здесь не ждал, и желание крепко прижать Пешкова к стене и задушить поцелуем. Но сейчас даже двигаться страшно. Может, этой пропаже была веская причина? И что Денис сделал не так? Пешков, чуть оклемавшись, поднимается, становится на четвереньки и переползает к Денису под бок, поворачивая голову и впиваясь в чужую шею. Шевцов, не в силах противоречить этим действиям, хватает побольше воздуха и крепко сжимает в руке ладонь Серёжи. Было странно щекотно и одновременно с этим безумно приятно. Пьяный Пешков — одно удовольствие. Удовольствие от тишины и от всех этих действий. Удовольствие. Денис, смакуя это слово, поворачивает наконец голову, поднимает чужой подбородок и прижимает посильнее к себе голову Пешкова, целуя так жадно, что губы до крови в ответ. Серёжа — любитель всего красивого и максимально удобного, поэтому переползает с холодного бетона на бёдра Дениса. Так и правда удобно, да ещё и красиво: он сидит, уперевшись руками в чужие плечи, а Денис полностью обездвижен. — У тебя есть в долг? — Пешков отрывается от чужих губ как-то нехотя, без желания. Глядит безумно в глаза напротив, влюблённым блеском завлекая Дениса к себе. — В долг не дам, — мотает головой. — на что тебе? — Курить будешь? — На двоих, — слишком уверенно отвечает Дрейк и суёт в руку Серёжи купюру. Тот словно ураганом сходил за самокруткой, понимая, что на двоих одного будет чересчур много, но так даже лучше. Голова отдохнёт. Раскурили. Денис закашлялся, пытаясь вдохнуть правильно, а Серёжа усмехался этим урокам, всё так и сидя на бёдрах. Горько и так одновременно сладко. Дрейк теряется во времени, уже делать последние глотки этого дурного дыма, выпускаемого Пешковым, невозможно. Душно. Цыганочку, конечно, никто из них двоих делать не хотел, но само как-то получилось. А Дрейк и не против, правда сильнее обычного кружится голова. Под весёлые вопли его начал спаивать Серёжа, делая ещё хуже. Рюмка, ещё, и он уже дома. Правда, не у себя, и не один. Рядом всё тот же Пешков, валит с ног будто специально, улыбается криво и подшучивает над еле стоящим на ногах парнем. Знал бы он, как сейчас Денису плохо. Его тошнит и кружит, он еле различает чужие комнаты, ищет хоть что-то, за что можно зацепиться и не упасть вместе с Пешковым, по тем же причинам повисшим на его плече. Веселье кончилось, остался только побочный эффект, с которым обоим хочется побыстрее попрощаться и лечь спать. Вася в такие моменты советует поблевать, ну, а Денис не против, однако в желудке совершенно пусто. И язык развязан. Он болтает о чём только вздумается, озвучивает каждую мысль, а Серёжа без наигранности слушает, пытается вникнуть. Он уже прекрасно понял несколько вещей: что Денис по нему скучал, любил (да и сейчас любит за всё хорошее) и что их догадки о причастности Вовы к органам милиции были правильными. Пешков поначалу пропускает это мимо ушей, а когда наконец поднимается с кровати, чтобы чуть освежиться под струёй желательно холодной воды, осознаёт. Не сейчас ему злиться и разносить квартиру, покрывая шефа матом. Сейчас это мутно воспринимается, он всё также борется с туманом в голове и головокружением. Пытается найти ответные чувства к Денису, и удаётся. Он смотрит на себя в зеркало, видит искусанные губы, шею вкрапинку, а целоваться с Шевцовым всё хочется. Целовать парня. Так странно и неприемлемо.***
Вова обиделся на себя. Обиделся за то, что он взрослый, а решиться на риск не может. Ночь — злая сила. В одну такую он растерял всю уверенность. До этого момента он часто шёл по тонкому лезвию, при этом размахивая бутылкой вина и пистолетом направо и налево, а сейчас даже шевелиться страшно. Лёша всё так же давит на него в надежде, что Вова встанет на путь истинный и пойдет разбираться с делом, отвоюет его обратно, но Семенюк только качает головой, вдыхает, и утыкается носом в локти, слушая о том, что он совершенно не прав. — Почему ты болеешь этим больше, чем я сам? — тихо спрашивает Вова, хотя у него в голове просто тонна мата, которую он хочет вылить на Лёшу. И отношения на протяжении недели натягивались. Семенюк это понимал отлично, но ничего поделать с собой не мог. На него, как он думает, давят, вынуждают делать то, что он боится. — Потому что ты не прав, — рыкает лейтенант. — Тебе это дело даст повышение? — хмурит брови Вова. — Ты думаешь мне это повышение сдалось? — Лёше казалось, что Вова специально выводит его из себя, не имея на лице ни хитрой ухмылки, ни горящих глаз. Братишкин пуст. — я хочу, чтобы ты камень с плеч скинул, даже если придётся рисковать. — Я не хочу рисковать твоей жизнью, — вспыхивает Вова. Он поднимается, с грохотом отодвигая стул. Эмоции наконец видны так хорошо, что Лёша опешил, замолчал, только хлопая глазами. — Я тоже много чего не хочу, а надо, — бросает коротко лейтенант. — на меня не смотри, мне терять нечего. Это у тебя сестра и племянник. Семенюк, услышав это, хотел переспросить, мол, какая сестра да племянник, а потом опешил, поняв, что Лёше он врать не то что больше не может, он не хочет. Хочется выкрикнуть то, что Даша вовсе не сестра, Денис это оболтус со двора, с которым они знакомы всего три года, а сам он имеет связи не по неволе, а специально их заводит для лёгкой жизни. — Что у меня есть? Комната, в которой я уже чёрт знает сколько не появляюсь, должность мелкая и всё, — голос Лёши твёрд. Вова мякнет по-тихоньку, смотрит устало на лейтенанта и хочет зареветь. — а собой рисковать это так, — он махнул рукой, поправляя стул и садясь на него, — жизненный удел. — Я тебя ненавижу, — стонет Вова, выходит из-за стола, бросив в угол ручку, и тяжёлым шагом направляется к окну, открывая его нараспашку и закуривая. — За что? — спокойно спрашивает Губанов, пройдясь быстро взглядом по наклонившемуся к подоконнику парню. Он нервно переступает с ноги на ногу, постоянно трёт нос и смотрит вниз, затягиваясь всё быстрее. — За то, что ты есть, — у Вовы не было цели обидеть. Лёша это понимал, облегчённо вздыхал и чувствовал, как по рукам бежит холодок, а затем Вова закрывает окно, садится напротив и читает чужое дело. — подклей, — он поднимает разорвавшуюся страницу, аккуратно трёт её пожелтевший край и укладывает голову на локоть. Он рискнёт, но чуть что сразу тыкнет носом Губанова в неудачу, в проёб. — хочешь выпить? — Ты на работе, — припоминает Лёша, отрывает взгляд и натыкается на макушку Вовы. — убери голову, клеем измажу. — Работа, — фыркнул он, ухмыляясь. Да какая это работа: клеить листы и открепившиеся из-за высыхания клея фотографии на место. Это издевательство и занятие первоклассника. Вот Семенюк и желает хоть как-то повеселиться. Хоть как-то отвлечься от всего бреда, которым голова забита, как соломой. — во-первых, это не работа, а во-вторых, я хотел предложить после неё. — Чтобы как в прошлый раз? — лейтенант припомнил ту ночь и улыбнулся, поняв, что насморк с того времени до сих пор залечить не может и что Козаков до сих пор припоминает опоздание на рабочее место на следующий день. — нет. — Я тогда сам, — Вова поднимает голову и сталкивается с глазами лейтенанта. Светлыми и улыбающимися. От этого у самого на душе чуть теплее. Ну, как теплее, горит прям. — а может всё-таки?.. — Вов, нет, — мотает головой, давно вернувшись к делу. На самом деле с радостью бы составил Семенюку компанию, но отказывается только из-за работы. Обидно, что приходится часто разрываться между двумя важными вещами. Не хочется снова получить по шапке, но так хочется развлечься. Лейтенант всегда выступает за налаженное будущее, в котором он и наотдыхается, а чтобы такое было, нужно исключить любую выпивку из планов, даже если она там записана неуверенно карандашом. Тот случай в начале сентября Лёша привык считать исключением. Отказ Семенюк принимает не сразу. Он ещё пытается уломать лейтенанта до вечера, но безрезультатно. Он даже, наверное, сделал хуже. Лёша, упёршись, не остаётся в квартире Вовы. Он уезжает к себе, прикрываясь какими-то глупыми причинами, однако, быть навязчивым Вова не хотел. Он промолчал, довёз Губанова до дома и даже вино пить не стал. Причиной не была усталость или пустота из-за отсутствия Лёши, просто расхотелось. И причин искать он не желал, хотя одна была. «Раз он отказался, то и я не буду», — махнул рукой Вова, впервые за долгое время засыпая в кровати, совершенно один и в полной тишине. А Лёша себя чувствует максимально некомфортно. Конечно, его диван будет попросторнее Вовиного, но таким противным и скрипучим, что не то что кости ломит, зубы сводит. В кране всё та же противная вода, вечером окрашенная в рыжий. Он не может здесь спать. Он не хочет здесь жить. Губанов готов откланяться Семенюку лишь за то, что тот показал комфортную, достойную жизнь. Но в эту ночь хотелось побыть одному. С бессонной ночью наедине. С яркой растущей луной и сквозняком, рвущимся с оконных рам. С ледяным подоконником, с недышащим одеялом и слежавшейся подушкой. То, что, кажется, было раньше таким родным, сейчас стало диким. То, что раньше казалось вершиной комфорта и уединённого спокойствия. Главное — крыша над головой, но сейчас эта крыша стала волновать и его, и Вову.***
На следующий день Губанов явился с опозданием на минут пять, однако, не придя вовремя, он не застал Вову. Только потом, ближе к десяти дёрнулся от неожиданно отворившейся двери. Семенюк злой, чуть ли не малиновый, а строит из себя совершенно спокойного, бросая на свой стол дело Нади. Сказал «а» — говори «б». Взялся за что-то — пиздуй до упора. — Ночь на пользу, — равнодушно проговаривает Лёша, опуская взгляд в газету. — Ещё бы, — отвечает Владимир, упираясь руками в стол лейтенанта. — Это потому что меня не было? — шутливо отзывается Леша. На это Вова не ответил. Он снова молчит в ответ, и ему совсем не совестно за то, что от него ждут ответа, а он стоит напротив и упорно смотрит в чужие глаза, непонятно о чём думая. Его всё сильнее колотит от злобы, от нежелания показаться злым и раздражённым Лёше. Одно его имя — это ещё один страх. Страх уже себя. — Убери свои глазёнки, — морщится Лёша, усмехаясь. Он хочет настроить Вову позитивно, избавить от краски на щеках, возникшей, видимо, после нелёгкого разговора с Козаковым. Он осторожно отворачивает голову Вовы влево, растерянно выдыхая. Он не может не согласиться с тем, что серая радужка у него просто прекрасна. Губанов залип на секунды, но, чтобы не вызывать странные ощущения у обоих, решил отшутиться. Наверное, зря. Да, зря. Чувства наслаждения им так и не возникло. А Вова возвращает голову, улыбаясь. Хочет, чтобы до щеки дотронулись ещё раз, отодвигая. Игра, в которую легко можно погрузиться, и нелегко вылезти целым и невредимым. Вот Семенюк и боится, что по нему уже наносят последние удары. Первый удар — игривый взгляд откинувшегося на спинку стула лейтенанта. Второй удар — рождение этой хитрой ухмылки. Вова сгорел. Просто опустошён. Глядит на Лёшу и не знает как оправдать то, что внутри творится. — Я хотел что-то сказать и забыл, — фыркает недовольный собой Вова. Испуганно отстраняется от стола, и трёт ладони. Он и правда не помнит, что именно хотел сообщить. Чуть пройдясь по небольшому кабинету, равному примерно десяти метрам квадратным, он останавливается и наконец говорит еле слышно. — я отпросил нас на пораньше, мне срочно по светлу надо уехать в область. — К чему спешка? Почему по светлу? — Потому что в том городе гаснут фонари, — отвечает он с некой тяжестью душевной.***
Осень никогда не щадила этот край. Вова, дёргая ручник, опускает вспотевшие ладони на свои бёдра, трёт быстро, собираясь с мыслями. Медлить нельзя, и на этот холод нужно выходить. Ещё пару десятков минут и станет уже совсем темно. Под ногами грязь хлюпает, берцы все в ней до самых щиколоток. Будь он сейчас маленьким и с матерью, она бы обязательно сказала что-нибудь о том, что Вова ходить не умеет или в шутку бы назвала поросёнком. Но так было бы только в детстве и точно не на кладбище. Точно не среди ухоженных или заброшенных могил. Точно бы с живым отцом, а не с именем на всё том же покосившимся кресте. Эти мысли он гонит и отворяет невысокую калитку. Мелкие камушки под ногами оставляли на себе свежие следы, трава мялась под твёрдым шагом. Тёплые ладони обхватывали стебли полыни у корня, вырывая аккуратно. За месяц трава вновь одолела небольшой холмик, уже почти сравнявшийся с землёй. Ещё год, и без оградки и креста могилу будет не различить. Семенюк думает об этом только после исповеди. С горечью смотрит на крест и трясётся как лист осиновый. Он надеется на помощь, он желает её получить. Но, когда зажжённые фонари погасли в ночи от слабого напряжения, понимает, что её не дождётся никогда. Либо ты, либо тебя. И никто не будет заступаться. А он всё время это делает. Всё время тянул руку помощи и улыбался бодро, чтобы настрой поднять. Дениса вытащил, Даше подарил надежду на нормальную жизнь, Серёжу вытащил из нищеты, помогая своими жалкими копейками. Мелких он поднял, жертвуя нажитым. И он знал, что ответа может не получить. В редких случаях, когда работы легче уже не придумаешь — помогут, а в других попрячутся. Но он, скорее, не скажет о проблеме из-за гордости. — Пожелай мне удачи в бою, — цитирует Вова, закрывает калитку на крючок и оборачивается последний раз. Так он старался не делать, однако редко выходило. Дурная привычка. — надеюсь, вернусь не в качестве сожителя. Зимуй. С кладбища ушёл по темноте. Во́роны не гаркали своим басом, грачи не хватали конфет с могил. Всё так утихло, что стало не по себе. Семенюк заставил себя не оборачиваться на тёмную местность, перекрестился пару раз у часовни, выпрямившись, и сел в машину, собираясь с мыслями. После этого монолога, повествующего о всех проблемах и сомнениях, стало гораздо легче и приятнее. Он привык думать, что отец его слышит, помогает. Вова нуждался в моральной поддержке с самого детства. А сейчас её никто, кроме Лёши, не даёт. Все куда-то разбежались, попрятались. Через десятки минут он в воде. Погружён полностью, старается не выдыхать как можно дольше, проверяя свои лёгкие. Ему тесно. Вода сковывает лежащее на дне тело. Выныривает наконец, хватаясь за бортики чугунной ванны. С волос по шее щекотно бегут капли, пробегаются по искривлённому позвоночнику и исчезают. Глаза его всё так же зажмурены, он хватает побольше воздуха ртом, убирает ладонями лишнюю влагу со лба и переносицы, трясёт головой и обнимает колени. Открывает глаза, моргает пару раз, чтобы стряхнуть капли с ресниц. Грустное зрелище, когда в самой ванной комнате еле горит свет. Когда плитка умоляет о ремонте, а сантехника о замене. У самого жильё как у хуй знает кого, а ещё на Лёшу что-то пиздит. — Русалочка, — язвит добродушно Лёша, когда сержант наконец появляется в дверях. — Тебя сегодня на шутки пробивает, ты в ударе, — в ответ улыбается он, но тревожность мешает придать этому действию уверенности. Вова до сих пор выглядит сомневающимся ребёнком, который разрывается между покупкой петард и пачкой сигарет в ларьке. Семенюк вообще неуверенно выглядит, вдобавок неважно. Глаза какие-то грустные. — А ты впервые не можешь даже улыбнуться. — А чему улыбаться? — Ты раньше без проблем находил причину. Вот именно, что находил. А сейчас совсем не хочется. Он снова глядит на лейтенанта, поправляет свой бесформенный свитер и обещает себе, что на следующей неделе заклеет рамы окон малярным скотчем, чтобы не дуло так сильно. В доме уже до невозможности холодно становится. Оттого Лёша и прячется то на кухне, где зимой и летом тепло, то под одеялом. Сам Вова тоже немного заебался натягивать по нескольку вещей. Октябрь безумно холодным выдаётся, с первых же дней показывая, какая будет зима. Холодная и ветреная. Противная. Вова весь красный от тёплой, даже жгучей для замёрзшей кожи воды. Щёки румяные, волосы во все стороны. Он хочет что-то сказать, вдыхает томно, но не решается. Опускает глаза, мнёт в руках старое полотенце и стоит, стоит минуту, две. Не знает, чего ждёт, нет чёткой мысли. Секунда покоя, когда в голове только этот момент. Тёплый, тихий. Никто не пьёт на его кухне, никто не включает погромче Сектор Газа и не свистит, пританцовывая. Но он и не один. Он влюбился в сдержанность и спокойствие. В рассудительность и в тактичность. Он влюбился. Понимать это странно, такого особо и не было у него никогда, чтобы за пару недель обрести зависимость от человека. И он боится этого как огня. Превратился в зашуганную шавку, боящуюся шума машин за пределами двора. Боится всего и сразу. И себя, и смерти, и собственных мыслей. — Пойду найду причину выпить, — Вова скрывается за дверьми кухни как можно быстрее, очнувшись, а Лёша отворачивается к спинке дивана. Это ему неинтересно, пить с ним он не будет, да и расспрашивать тоже не очень красиво. Хоть и хочется.***
К вечеру следующего дня стало немного полегче. Вова всё обдумал в тишине кабинета, совсем забыв о деле, с которым возился Губанов в одиночку. Это всё ужасно. Как он, будучи парнем, может так зависать на человеке своего пола? Как он может вообще зависнуть на ком-то? Работа в архивах ему точно пошла не на пользу. Или это всё выдумка? По крайней мере Семенюк понимает, что к лейтенанту он неравнодушен. Лёша коллега, друг, сожитель. Никто более. Просто женщину нужно найти, а то крыша едет от недостатка женского внимания. Но это не решение возникшей проблемы. Вова это понимает и вечером звонит Васе, все свои поездки утаивая от Лёши.