***
Валяется на простыне, бел как покойник, дышит ртом медленно, чтобы согреть руки. Губанов чувствует себя нормально, но ему так холодно, что зубы стучат. Так каждую осень независимо от улицы, на которой ты живёшь. Батареи ещё ледяные, и будут таковыми до самого ноября. Губанов, оглядев в тысячный раз в полумраке стены, тёмные шторы и белёный потолок, поднялся, укутавшись в своё одеяло. Закрытые двери прячут за собой тёплую кухню, которая из-за своего местонахождения в доме не продувается. Не сказать, что она уютная. Просто всё, что в тёплых, мягких тонах кажется Лёше родным. Старая газовая плита, старые покоцанные шкафы и три табуретки у стола. Но это куда лучше общей кухни, где кроме водки Андрея и ржавой воды ничего нет. Лёша оглядывается который раз в этом маленьком помещении, открывает верхний шкафчик, где стоит солонка и какие-то приправы, ищет ладонью коробок спичек, но не находит. Не находит на столешнице, у плиты. Нигде его нет. Вовины запасы спичек тоже покончались. Он один в холодной, чужой квартире и без спичек. Захочется закурить из-за сложной жизни — и то не сможешь. Одевшись быстро, чтобы кости не отморозить, он берёт с собой табельное на всякий пожарный случай и спускается, выходя из парадной на холод. Это, конечно, не заморозки, но если сравнить с сентябрьскими ночами, то это будет небо и земля. Губанов держит руку в кармане, а палец на курке. Идёт тихо, стараясь не шаркать, часто оборачивается и идёт до неближнего ларька. Он заметил его ещё в первую ночь у Вовы. Тот стоял неприметный на углу и красовался своей голубой надписью «газеты». Только вместо газет там столько нужного для жизни, что спустившись один раз в него, можно прожить ещё месяц. Но долго подобные точки не живут. Их делят, продают, сносят, грабят. И этот закрылся. Лёша смотрит на пустые прилавки, на разбитое окошко и закатывает глаза, начиная ненавидеть мир за его несправедливость. Ненавидеть и себя тоже за то, что приспичило именно холодной ночью попить чай, дабы согреться. Материт себя и идёт дальше в надежде наткнуться на ещё один. Не просто же так выходит на холод, верно? Но не зря он вышел ещё и из-за тишины. Уже холодно ночами, молодых меньше, и остались только самые опасные. И Лёша, держа пистолет в кармане, им является. Плевать на то, что он табельный. Он есть. Он с ним чувствует себя безопаснее, с ним дышится легче. Звёзды ярче и ветер тише. С ним приятнее прогуливаться. Натыкается только на знакомые фары, слепящие за несколько метров. До следующего ларька он так и не дошёл. Губанов останавливается, вразвалочку доходя до края дороги. Он уверен, что это именно сержант, потому что никто кроме него не поедет в ту сторону на такой скорости. — Неожиданная и приятная встреча, — Вова высовывается из машины, облокачиваясь на открытую дверь. — ты куда на ночь глядя? Губанов шагнул на дорогу, огляделся расслабленно и улыбнулся Вове, подходя поближе. — Я в ларёк, — отвечает лейтенант, расслабляя руку и выпуская из неё оружие. — Зачем? Водка у меня есть, сигареты на кухне валяются на твою душу, если захочешь, — усмехается Семенюк, принимая такую расслабленную позу, что не хотелось ехать дальше. Век бы здесь простоял с лейтенантом. — А подожгу я их чем? — Лёша наблюдает за закурившим, посмеиваясь. — Спички? — Вова, вскидывает брови, вспоминая, что хотел купить их по дороге домой, но забыл из-за того же Лёши. Как же вспоминать о спичках, когда в голове только лейтенант и мысли о том, правда ли он влюбился, или это не конец жизни? Влюбиться в мужика — страшно. Особенно для Вовы, но он почему-то перестал чувствовать себя как-то виновато перед обществом. Переживет и всё. Всё пройдёт. Однако, Семенюк живёт днём сегодняшним, и сегодня он влюблён не в какую-нибудь девушку, а в лейтенанта. — Ага, — непринуждённо отвечает Лёша. Он поглядывает сверху вниз на сержанта, сунув руки в карманы своих штанов, на неуложенные волосы и на расслабленное тело, и хочет домой. Семенюк по-домашнему мил. Вова кажется домашним человеком лишь тогда, когда устаёт безумно, к примеру сейчас. — Надо было зажигалку взять, — улыбается Вова, склоняет голову к плечу и, не скрывая этого факта, любуется лейтенантом. Любуется тем, как он смотрит поверх него, на через раз горящие фонари, на тусклый свет в окнах и на мигающие жёлтым светофоры на дальнем перекрёстке. Как горят в его глазах огоньки, как брови его хмурятся в секунду и эти голубые, сверкающие глаза опускаются на него. — Думаешь, я знаю, где у тебя что хранится? Я по шкафам не лазил. — А надо было, — после того, как Денис забрал все пистолеты, стало спокойнее в разы. Теперь, приезжая домой вместе с Губановым, он не страдал паранойей, а засыпал спокойно почти сразу. — Квартира не моя, оно мне не надо, — отмахивается лейтенант. — Частично твоя, — кивает Вова, опуская голову. — ты там живёшь, а не знать что и где лежит в своей квартире — ну такое себе. Губанову нечего ответить. Вова постоянно заставляет его чувствовать себя неудобно, и это начинает раздражать. То подвозит, не принимая никакие деньги, то чуть ли не прописывает в своей квартире. И почему к нему такое отношение? — И зачем ты это всё делаешь? Вова хмурится некоторые секунды, глядя прямо в глаза напротив и не понимая, о чём сейчас ведётся речь. Мозг работает через раз. Но до него наконец допирает, и серые глаза даже начинают улыбаться немного. Он и сам не знает зачем, просто Губанов — человек не из этого времени. Он слишком добр, можно сказать, не подготовлен к истинным реалиям Питера. Он не знает о них почти ничего, и этого Незнайку хочется защитить, потому что он Вове понравился. — Просто так, — не думая, отвечает Братишкин. — давай за жалкими спичками и домой, а то я сейчас на двери повисну и до утра простою. То, что ларёк у его дома закрылся, Вова узнал от Васи. От него узнал и о новых конфликтах в городе, в каких районах сейчас нужно быть предельно осторожным, а где лучше вообще не появляться от ещё одного греха подальше. Даже на Московском, где жил Губанов, сейчас опасно. Где-то около часа ночи хлопнула дверь машины. Вова вышел из неё последним, догнал Губанова и, подойдя поближе, улыбнулся сонно. Он еле мог переставлять ноги, однако до дивана дойти смог. А Лёша скрылся за кухонной дверью, поставив чайник на плиту.***
Какой бы холод на улице не был и как бы не хотелось не выходить из квартиры, обозлённый на Вову Шевцов вместе с Пешковым вышли в путь до дома Дениса. Там будет спокойнее, да и в квартире светловолосого, в отличие от квартиры Пешкова, оказалось пусто. Остаться один на один в тихой квартире с наконец включённым с утра отоплением — бесподобно. Выпить вина ещё лучше. И главное, что не болит голова после вчерашнего, не ноют кости и не тошнит. Оба чувствуют себя прекрасно и повторяют свою вчерашнюю ошибку — снова напиваются. И праздника никакого на дворе нет, чтобы в полуживом состоянии снимать с Дениса футболку, однако Серёже это не мешает. Его наоборот заводит эта тишина и опасность в виде отца Дениса, который вернётся либо в ближайшее время, либо только завтра утром. Пешков, перекрестившись мысленно, валится на кровать и задыхается от ощущения губ на собственной шее. Сладостный привкус на губах, что поддаются без лишних вопросов, просто срывает крышу в мгновение. Красное полусладкое укрыло их одеялом и жарой. А ночь, в которую хочется только кутить, побуждает в Денисе рвение к чему-то запрещённому. К похоти, к греху. Так и подталкивает, наблюдая за тем, как царапаются очки, брошенные на пол, как мнётся простынь и сползает до плеч одеяло. Пешков выдыхает полной грудью, чувствует свежесть ума и снова закрывает глаза, укрывая их обоих одеялом. Не сейчас. Точно не сейчас прерывать то, что начиналось по пьяни, а закончится со свежей головой. И Денис уже протрезвел достаточно, чтобы шепнуть твёрдое «расслабься» и прикусить кожу в районе ключицы. Все эти ласки, что являются пределом подростков, уже давно позади. Перешагнуть эту грань было непосильной задачей, однако Денис осмелился провести рукой по жгучей коже вниз. И красная лента для него им же и перерезана. И сразу поцелуй стал ярче, Серёжа активизировался в темноте их маленького укрытия от внешнего мира, а Шевцов стал нетерпеливее. Тишина. Она возникла сама по себе между полустоном и болезненным мычанием Серёжи. Та самая, которая дала новый глоток свежего воздуха. Одним словом, возбуждающая ещё сильнее. Пешков распахнул рот в немом вскрике и замер, круглыми глазами глядя на Дениса. Одеяло чуть сползло, но вниз всё равно никто не смотрит. Серёже страшно, а Денису нужды нет. Он хочет только на Пешкова смотреть, желательно беспрерывно. Улавливать каждое содрогание тела, подрагивание ресниц и слышать мычание, что перерастёт в стон лишь пару раз, когда Пешков потеряет контроль над собой. Как же ему нравится это. До дрожи в коленях, не иначе. Каждый вздох и горячие пальцы на плечах, сжимающие до синяков. Это всё заставляет ускориться. В отличие от Вовы оба не чувствуют себя грешными. Им искренне плевать на Библию, на веру и церкви. И Денис, смотря сейчас на силуэт тикающих часов, вздыхает полной грудью. Он чувствует себя поистине счастливым даже лёжа на пустой кровати. Пешков в это время шляется по кухне, а Денис только открыл глаза. — Ты что-то говорил про Вову, — он входит в комнату с кружкой воды в одном свитере и трусах, особо не парясь насчёт внешнего вида. Денис отрывает голову от подушки, смотрит на Пешкова восхищённо и одновременно с этим хмурится. Без очков он мало чего видит, особенно в темноте. — Про Вову? — отводит взгляд, выпутываясь из одеяла. — когда? — Позавчера ночью, — напоминает он и садится на край кровати. Та скрипнула, матрас прогнулся, и Серёжа вновь поднёс кружку к губам, садясь по-турецки. — он мусор? Сердце пропустило удар, и светловолосый поклялся себе, что больше никогда не будет убиваться косяком. Он сложил два и два, открыл рот, хотел было что-то сказать, но слова не шли. Он вспомнил о просьбе Вовы, о недавнем разговоре и понял, что ситуация набирает обороты. Это уже не только между ними, это уже выходит за пределы договорённости, и скоро полетит его голова с плеч, если пойдет это всё дальше. Просить Серёжу молчать он не может. Будет трусом, который шефа боится. Ситуация складывается не из приятных. — Ну, — кивает Шевцов, делая вид, что это его уже не колышет, хотя сердце набатом стучит уже в ушах. Да он боится Вову как огня. А больше пиздюлей, которых получит непременно. — Гандон. Кто ещё об этом точно знает? — Серёжа делается раздражённым. Такая информация никому по душе не пойдёт, особенно их компании. — Только я, скорее всего, — неуверенно как-то. Денис не хочет продолжать этот разговор. — Как ты понял? — Удостоверение нашёл. — Уёбище, — вновь ругает Семенюка Серёжа. Что дальше с этой информацией будет делать Пешков — для Дениса огромная загадка. И он молчит, одеваясь.***
Задача наилегчайшая: по ножу найти убийцу. Тут Вова особо даже не вмешивался, так, ходил кругами, наблюдая за тем, как забирают тело молодой девушки, за тем, как свидетели кружат вокруг и как Губанов стоит спокойно, общаясь с одним из свидетелей. Он видит, как от подробностей Лёша кривится, но продолжает слушать и писать. А Вова подходил к трупу и даже бровью не вёл. Такого он насмотрелся в году девяносто пятом — самом кровавом на его веку. Тогда человек пятнадцать полегло от его пуль, и ни одной зацепки не осталось. Он гуляет безнаказанно, даже работает среди тех, кто пытался справиться с делом. Какой же он подонок. Но от этого смешно становится. — Что там? — спрашивает Вова, когда Губанов берёт номер домашнего телефона свидетеля и подходит к сержанту. — Не худо, — вздыхает он. — лица не видно было, благо перчаток не было. Невысокого роста, в кожаной куртке и чем-то непонятным на лице. Отпечатки снимем и в розыск. На это уйдёт дня три, и Вова, закусывая до крови губу, обещает себе, что по истечению этого срока он должен что-то сделать с собой и со своим желанием угодить во всём Губанову. Перестать страдать хуйнёй на ровном месте, поменьше курить, потому что в эти моменты Лёша отходит подальше, и, желательно, сделать намёк. Всё бы ничего, но последний пункт пугает. Он и так почти не смотрит в глаза лейтенанту, дабы не разжигать в себе огонёк желания прослушать какую-нибудь кассету вместе. Но по желанию послушать что-то в компании лейтенанта уже всё понятно. Юность вспоминается.***
На следующий день Вова, перебивая и перекрикивая, вышел из отделения не с злобной, рассерженной моськой, а с неким вдохновением. Он чуть ли не подрался сейчас с Губановым из-за допроса. Он хочет сам это сделать без помощи Лёши, ибо должна же быть хоть какая-то самостоятельность. Садится на водительское, бросает бумажки на соседнее сидение и заводит авто, в зеркало заднего вида совсем не замечая то, как лейтенант, весь собранный, в фуражке, из-под которой торчали волосы, в форме с погонами на плечах, открывает заднюю дверь и садится, грозно смотря на затылок сержанта. Эта «самостоятельность» Лёше совершенно не нравится. Во-первых, ошибок в деле он не хочет, а Вову постоянно приходится поправлять, чтобы он не наделал их в оформлении. Во-вторых, Семенюка вообще не хотелось выпускать из виду. Лейтенант как будто отец, который ни на секунду не может оставить неопытное детище без надзора. Вова этого не понимал, ситуацию в подворотне в паре кварталов отсюда он уже забыл давно, а Лёша помнит. Он считает, что если они будут вдвоём всегда и везде, то проблем будет меньше. Вова же так не считал, и смотрел сейчас в зеркало заднего вида раздражённо, подняв одну бровь. — Что не так? — Губанов же в ответ не смотрит, поднимает одну бровь и расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки. — Издеваешься? Я не поеду с тобой, — обиженно фыркает Вова, ставит локоть на стекло и отворачивается. — Ну, твоё право, — пожимает плечами Лёша. — за то, что мы не завершим его вовремя, нам дадут по шапке. А если я сейчас выйду, и ты поедешь один, то нам тоже дадут по шапке, потому что неправильное оформление и глупые вопросы не приветствуются начальством. Усёк? — спрашивает под конец Лёша, наконец подняв свои глаза на продолговатое зеркало в салоне авто. Улыбнулся как-то натянуто хмурому Вове, что до сих пор не горел желанием начинать движение. Он недоверчиво глядел в ответ, сводя глаза вправо, и закрывал рот рукой. «Сука, красивый же», — думает Губанов, удобно располагаясь на заднем сидении. — поехали уже. Вове больше ничего не оставалось. Он не отрицал, что неопытен. Семенюк вывернул руль, выехал на полосу и набрал скорость. А Лёша же, никогда не бывав на заднем сидении этого автомобиля, осторожно закинув ногу на ногу, оглядывался, правой осторожно подцепляя что-то сквозь плотную ткань заднего кармана на водительском сидении. Поднимает предмет чуть выше, поглядывая на карман, не опуская головы, и различает тень дула, а рядом с опознанным объектом ещё один такой же. Обращает внимание на другой карман и видит такой же силуэт. Сердце пропустило удар. Глаза забегали по салону, по рукам Вовы и по его макушке, которая то и дело вертелась на перекрёстках. Неясно в глазах читался некий страх. Может, он параноит? Все эти желания помочь лейтенанту могут свестись к одному — к мести. Месть за то, что он почти упёк за решётку «любимого племянника» Вовы. Но так долго мурыжить его, Лёша уверен, Семенюк бы не стал. Вова не любит тянуть кота за хвост, однако, вполне может быть, одновременно с этим любит сладкую, продолжительную месть. Ничего другого в голову Губанова при виде пистолетов не пришло. Слишком узко мыслит, или даже надеется на то, что Вова думает о нём хоть чуть-чуть вне работы, наедине с собой. Видеть в своей слабогорящей, можно сказать дружеской (хотя таковой не является) любви врага — немного странно. Наверное, так Лёша пытается отогнать от себя чувства. Ему же тоже не по барабану. Ему тоже страшно. Так и ходят, боясь друг друга. Смешно. А им не очень. И вот, когда дыхание выровнялось, а Вова мельком глянул в зеркало, передние кресла опустели. Губанов быстро зацепил своими бледными пальцами проволоку, взглянул на распространённые сейчас кольты, и вышел из машины, глядя на Вову по-старому. Быструю перемену Семенюк бы заметил. Вернул он их туда, ещё когда девятка начала курсировать за ним по всему Петербургу. Для собственного же блага, однако, он никак не ожидал (а сейчас и не знал) то, что их обнаружит лейтенант. И не скажет. Промолчит, выходя из машины. Честно сказать, про них Вова забыл давным-давно. В его голове они лежат в запасном колесе, прямо в дисках, но нет. На деле же всё не так, и об этом Вова не подозревал, когда раскрыл дверь парадной. Любви к ним Вова до сих пор полон. Он не знает, как её выразить. Высокие потолки парадной захватывали дух, особенно если они уже вымокшие, пожелтевшие, с разводами. Этим стенам, не важно каких цветов, он готов чуть ли не кланяться. Узкие лесенки, шаткие перила и душа. Семенюк с детства считал, что на каждой парадной лестнице живёт душа. Оттого здесь так красиво, оттого дышится легче. Полюбить эту душу легко. Она прекрасна, и, казалось, создана была для этого. Для любви. Создана принимать гостей, принимать чужие души и отправлять их домой, в уютные, родные квартиры. Создана была успокоить и сказать, что тяжёлый день окончен, и человек, выжатый как лимон, уже дома. Но Вова свой день только начал. Допрос прошёл так, ни хорошо ни плохо. Вова, как он и хотел, делал всё сам, но из-за постоянных поправок был раздражён. Губанов отвечал женщине с полуулыбкой, мол, учится ещё, сержант его молодой, и даже успокаивал мать погибшей, а Семенюку не смешно, и улыбка даже не проскакивала. С хуя ли это он «его», однако, подумав пару секунд, оказался даже не против. Всё с горем пополам записав, выразил свои соболезнования и убрался из квартиры первее лейтенанта. — «Учится твой молодой сержант». Да ты ему учиться не даёшь, — фыркает Вова, улавливая эхо. Ступает на асфальт, открыв дверь пинком, и оборачивается, хмуро глядя на лейтенанта. — Сейчас ты на это обижаться будешь, — закатывает глаза Лёша. Он приобнял аккуратно парня за плечи, вздохнул, и ощутил, как Вова приблизился, вздёрнув голову вверх. — хотя бы посмотрю, как ты это делаешь. — Посмотрит он, — всё так же хмуро, но уже с улыбкой. Буду не права, если скажу, что Вова не растаял от действий Лёши. Тёплая рука на плече, по его мнению, лежала странно хорошо, а вот мысли в голове совершенно наоборот. Вове такое даже начинает нравиться. Нравится что-то неправильное. — дай я покурю. Срывается. Помнится, вчера он обещал себе этого не делать, но, как только спокойно, как только хорошо, так за сигарету. Сделать себе ещё приятнее, однако, каждому захочется, так что винить себя Вова не смел. — В итоге что? — он забирает из рук сержанта планшет с ручкой, отдаёт ему мешающуюся фуражку и читает написанное. Вскидывает брови на не самый разборчивый почерк. — лучше бы я писал, — фыркает он. — Дай, — Вова подошёл ближе, предварительно надев фуражку на голову, и наклонился к бумаге, а завидев, как Лёша отстраняется, шепнул что-то типа «терпи» и начал вчитываться. — росла и воспитывалась в Петербурге, к девятнадцати годам начала ходить на всяческие квартирники, где связалась с каким-то мужиком, тот бегал за ней, караулил, — это он уже рассказывал по памяти, хмурясь и отводя глаза вправо, припоминая детали рассказа. — а потом, видимо, он и убил, ибо она ему долго отказывала в интимных связях. Бедная девка, в общем. Лейтенант, через раз дыша этим неожиданно ставшим противным дымом, вникал в краткий пересказ и понимал с каждой секундой всё больше и больше то, что он женщину не слушал. Был отвлечён. И не сложно догадаться на что. То поглядывал на Вову опасливо, то рылся в голове, вспомнив, что Семенюк, всё-таки, не очень спокойно живёт в последнее время из-за преследований, и как-то поуспокоился. Но мысль о том, что Вова всё-таки не просто так это делает, тоже не отпускала. Вова поднял голову, сделал тяжку и выпустил дым в замершего Лёшу, чтобы вернуть в эту реальность. Тот моргнул пару раз, посмотрел своими светлыми глазами на сержанта и снова замер, не произнося ни слова. Изредка соскальзывал с серых глаз и пробегался по лицу, даже не дыша. Он не боялся этого, наоборот смело шёл, пытаясь разглядеть в парне хоть намёк на злой умысел. А Вова же, не выдержав этого напряжения и слишком интимного зрительного контакта, отвёл глаза влево и, как ни в чём не бывало, вставил сигарету между губ. Всё таких же искусанных, как и неделю назад, месяц. Вова не даёт им зажить. — Зачем тебе столько пистолетов? — Губанов резко обхватывает подбородок Вовы пальцами, переборов себя, и снова смотрит в глаза напротив. Вова растерянно поднялся на носочки, сжал в руках отданный обратно планшет и сделал тяжку снова, упрямо храня молчание уже несколько секунд. Он не пытался что-то придумать. Он просто молчал. Выдыхал дым через нос и не смел двигаться. Фуражка сползла на затылок, волосы из-под неё выбивались клоками. Глаза лейтенанта оказались снова темноватыми, но остались всё такими же глубокими. Вова не сказал бы, что утонул в них, так, затянуло по шею. И будто ничего страшного и не случилось, однако, Семенюк снова отказывался принимать себя. — Ну? — Лёша расслабил руку, почти убрал её, и Вова был несказанно рад, однако на пятки не опускался. — Вов, ладно один, их у тебя три. Но насчёт трёх пистолетов он сомневался. Секунды две погипотизировал парня, а затем, совершенно неожиданно для Вовы, что осмелился поправить фуражку в эти секунды, проник рукою под незаправленную футболку, нащупав тёплую рукоять пальцами. И этот был на ощупь не предоставленный государством. А Вова, то ли испугавшись того, что лейтенант нащупает пистолет, то ли прикосновения к коже, прижал чужую руку к своему боку, глядя большими и испуганными глазами на лейтенанта. — Уже четыре, — неуверенно поправляется Лёша, так и не дождавшись ответа. — пятый табельный. Сколько их всего? — Двенадцать, — честно отвечает Семенюк. Его лицо тронула виноватая улыбка, и она была абсолютна искренняя. Лёша, аккуратно обхватив пальцами рукоять у курка, начал вытаскивать пистолет, но Вова, быстро отреагировавший, сильнее прижал ладонь к руке лейтенанта. — оставь. — Вов, — хмурится Губанов. Он настойчиво продолжал своё дело, однако, как только Вова понял, что другого выхода из ситуации у него нет, и Лёшу никак не отговорить от конфискации пистолета с его отпечатками пальцев, он начал быстро думать. Семенюк не глупый, он знал, что с этого пистолета в два счёта можно снять его пальцы, и если он где-то и светился своими отпечатками, то точно попадёт по полной. Он уверен, что хоть раз вызывал подозрения у Лёши, и тот проверит. Сердце стучит как дикое, дыхание сбилось давно. Единственный выход — заставить лейтенанта войти в замешательство, и ничего лучше Вова придумать не мог. Он, состроив брови домиком, жалобно посмотря на Губанова, убирает ладонь с руки, крепко сжимающей рукоять, и понимает, что эти три дня, за которые он обещал себе расставить все мысли по полочкам, превратились в один вечер. Действовать пришлось быстро, и он кинулся к лейтенанту, жмурясь. По-другому он бы до чужих губ не докоснулся в жизни. Как же ему страшно до чёртиков. Губанов пошатнулся, сделал шаг назад, чтобы не рухнуть от напора сержанта, и убрал всё же руку с пистолета, несмело касаясь кончиками пальцев горячей кожи. Вова, не почуяв сопротивления сухих губ, а почувствовав только щекотные прикосновения на бывшем пулевом ранении, несмело расслабился. Морщины от хмурых бровей пропали, лицо разгладилось. Он не смел идти дальше простого прикосновения. Это ему дикостью казалось, а чтобы с языком… Вова в жизни бы не решился на это, даже под дулом пистолета. Только позволил себе положить руки на раскрасневшиеся щёки лейтенанта. А Губанов не знает как реагировать. Он, как и хотел Вова, замер от неожиданности, убрал невольно руку и не знал что делать, когда его веки вдруг потяжелели. Горячие чужие ладони обжигали. На губах горечь вперемешку с каким-то фруктовым вкусом сигарет. Но насладиться этим он не успел: Вова быстро отпрянул, поправил пистолет, прижатый ремнём, поправил фуражку на своей голове, и отвернулся. Он урывисто дышал, пряча пистолет своим телом, и не смел оторвать глаз от земли. Губанов тоже не смел что-то говорить. Просто слов не находилось. Он коснулся безымянным и средним пальцами своих губ, стёр с них с непривычки влагу и вздохнул. Оставлять это, конечно, нельзя, однако он молча садится на заднее, а Вова, проклиная себя, сел на водительское. Смотреть на Губанова не хватало смелости. Но, как только ключи оказались в зажигании, лейтенант потянулся сначала в свой карман, вынимая что-то мелкое, что помещалось в ладони и было незаметно Вове, и тут же в карман, где лежат сразу два кольта. Вова, чуть ли не с рыком схватил его запястье, разворачивая торс, а Лёша же, второй рукой вынимая первый пистолет, выдёргивает крепко сжатую горячими пальцами руку и оборачивает в платок, натирая, стирая все следы, что на нём были, или же не было. Неважно. И это всё в тишине. В ней и сердце Вовы слышно было так отчётливо, что Лёша с трудом успевал считать удары, и своё сердце он слушал чётко. Серые глаза Вовы всё-таки пробежались по бледному, как и у него самого, лицу. Он был пойман за руку, сам выдал информацию о владении оружия. Он сам всё выложил, прогибаясь под лейтенантом, что сейчас дотирает третий пистолет, опускает его аккуратно обратно в карман и поднимает свои светлые, спокойные глаза на тревожного парня. Снаружи он спокоен, а внутри всё бушует. А Вова и снаружи, и внутри готов рыдать. — Спрячь их куда-нибудь, — сиплым голосом поговорил лейтенант. — тебе проблемы явно сейчас не нужны. Он немногословен. А Вова даже слов найти не может, оборачивается на лобовое и закрывает глаза, заводя авто. Он чувствует себя ребёнком. Сильно провинившимся, совсем малым, однако уже всё понимающим и зрелым. Чувство не из приятных, скажу я вам. До отделения и в отделении в тишине. Лейтенант куда-то выходил, постоянно сталкивался с Козаковым в коридоре, и в каждый такой раз сердце Вовы чуть ли не выпрыгивало. Он вроде и верил Лёше, но и боялся его жуть. Судьба Семенюка, как ни странно это звучит, зависит от лейтенанта. Будто он приставил пистолет к виску и играется с Вовой. Но играться Губанов в самом деле не хотел. Он постоянно кусал нижнюю губу, поглядывал на покачивающегося на стуле сержанта и сам боялся пошевелиться лишний раз. Недосказанность. На языке крутятся какие-то утешающие слова, в какой-то степени признание, но он не смелится даже рта раскрыть. — Я не кусаюсь, — бурчит лейтенант. — хватит молчать. — А что мне сказать? И то верно. Лёша опускает глаза в свежую газету, пробегается по строчкам, но снова не понимает смысл. Второй, третий раз. Всё мимо ушей пролетает, он не понимает ничего. Буквы плывут, а неожиданно заговоривший Вова слышался как будто через толщу льда. И где его здравый рассудок? Он совсем не может сконцентрироваться. — Прости меня, — неуверенно мямлит Вова. Он крайне редко перед кем-то извинялся. Лёша знает, за что тот извиняется, и не строит из себя важного гусака, который не понимает ничего. Он мотает головой, приходит в себя немного и поднимает глаза. — Просто спрячь их на всякий случай. Лёша игнорирует тот неловкий поцелуй то ли ради того, чтобы не баламутить сознание, то ли из-за неловкости, которая может снова нависнуть в кабинете. Но поговорить об этом, однако, нужно. — И за пидорство прости, — Вова с красными щеками и виноватым взглядом может окончательно убить в лейтенанте желание бороться с собой. Потому Лёша и замирает на считанные секунды, вздыхает и улыбается мелко. — Главное, что тебе понравилось, — лейтенант закидывает ногу на ногу, с таким же как и у Вовы с румянцем на щеках отворачивается от сержанта и в миллионный раз глядит на памятки на стенах, лишь бы не на него. — Как будто тебе не понравилось, — в ответ шипит Вова. Щёки и лоб его горят, сам он это четко ощущает и опускает голову, лишь бы не показываться лейтенанту своё смущение. Высказывание лейтенанта по поводу понравилось Вове или нет были верны. Признаваться в этом даже себе некомфортно, страшновато, что уж говорить про озвучивание этого факта? То, что Губанова удалось поставить в тупик, немного радовало. Теперь Вова не один испытывает смущение, и на том спасибо. Лейтенант поднимается с места, рывком ставит сержанта на ноги и тянет за грудки на себя. Ощущение, будто он пьян. Непривычная уверенность, ватные ноги и горящие щёки. Такое только после пары рюмок хорошего алкоголя. И эту бутылку водки или другой спиртяги заменил сейчас Вова, успевший откуда-то хлебнуть алкоголя, потому что губы его отдавали каким-то горьким спиртом. Крепким. И фляжка его, хранящаяся в кармане пальто с неделю, пуста. Ну и хуй с ним, с этим спиртом. Так даже приятнее. Непривычно влажно и горячо. От рук на шее горит в груди жарким пожаром душа. Тот напор, с коим Вова сейчас напирает на лейтенанта, сводит с ума. Камень с плеч, когда глаза открываются. Вова не смеет поднимать взгляд, сверлит им грудину Лёши и дышит через рот. Одышка. Он упирается лбом в форму лейтенанта и продолжает стоять неподвижно, будто конечности перестали его слушаться. Отчасти так и было. Он скован ощущением полноты, спокойствием.